— Великий князь, — шепнул сосед.
И митрополиты, подобрав рясы, спешили покинуть шатёр на льду.
В стороне несколько военных наклонились над человеком, лежащим на снегу.
А залпы рвали и рвали воздух.
К вечеру стало известно, что второе орудие батареи его императорского величества садануло по шатру картечью. И будто бы царь с досады заметил: «Моя же батарея меня и расстреливает. Только плохо стреляют».
В Петербургском комитете РСДРП шли усиленные споры о необходимости запасаться оружием, бомбами, учиться тактике уличных боёв. И Красин сделал вывод: нужно безотлагательно выделить группу людей, которые специально занимались бы делами боевой техники.
Но в рабочей среде столицы свил гнездо поп Гапон. В том, что Гапон выкормыш Зубатова, полицейского специалиста по рабочему вопросу, Красин не знал. Гапон действовал ловко, напористо. Незаурядный демагог — оратор, искусный актёр, он мог увлечь за собой толпу.
Его критика порядков России была понятна рабочим. Но если большевики всё время звали рабочих к активной борьбе с царизмом, к стачкам, забастовкам, к вооружённому восстанию, то Гапон призывал лишь к смирению гордыни. Он гневно бичевал министров и подталкивал рабочих к царскому трону. «Пойдите, попросите отца родного, царя-батюшку заступиться за вас. Он так же, как и вы, обманут бессовестными чиновниками и жадными фабрикантами. Откройте ему глаза, скажите всю правду, падите на колени перед венценосцем. И он благословит вас — своих детей, он прогонит кровопийц».
Проповеди Гапона возымели своё действие. И как ни боролись с этим ядом социал-демократы, тёмная, неизжитая ещё вера в доброго батюшку-царя захлестнула не только отсталых рабочих и их жён, но коснулась и кое-кого из более сознательных пролетариев.
В Петербурге писалась мирная, слёзная петиция царю.
Петербургский комитет ждал провокаций. Он обязал социал-демократов в момент подачи петиции быть вместе с рабочими.
Спустя три дня Красин вспомнил царскую батарею и пожалел, что она промахнулась.
Это был страшный день. Такого Россия не помнит. Была в её истории Сенатская площадь 1825 года. Было и Ходынское поле в 1896.
На Сенатской декабристы выступили с оружием в руках против самодержавия.
И пролилась кровь.
На Ходынке голодные люди рвались к куску хлеба.
И задавили многих своих собратьев.
9 января 1905 года мирное шествие рабочих было встречено градом пуль.
Красин был на улицах. Слышал, как жужжали пули. Видел убитых детей, растерзанных старух, видел падающих хоругвеносцев, видел царские портреты, залитые кровью рабочих. И слышал залпы, пение псалмов и брань, страшную, неистовую. Слышал угрозы. Видел ярость в глазах.
Вечером он видел, как строили первую баррикаду на Васильевском острове.
10 января Красин вернулся в Москву.
В России началась революция, это несомненно. И партия рабочего класса — большевики — должны встать во главе рабочих. Они поведут их в бой.
Красин устало опустился на стул. Огляделся. Студенты, адвокаты, врачи, учителя собрались здесь на квартире писателя Гарина-Михайловского. С хозяином Леонид Борисович знаком ещё по Нижнему, он сочувствующий. А вот этих интеллигентов придётся уговаривать. Но и они не должны остаться в стороне. Революция началась.
Сегодня кончается второй её день.
Всего два месяца прошло после Кровавого воскресенья. Красин почти ежедневно приезжал из Орехово-Зуева в Москву. Конечно, он мог бы поступить наоборот: изредка наведываться из Москвы в морозовскую вотчину — Савва ни слова не сказал бы. Но разве дело в Савве...
С момента отъезда из Баку Красин физически чувствует на своём затылке щекочущие, липкие взгляды. Иногда это ощущение столь невыносимо, что он оборачивается. Но никто за ним не следит, никто не прячется от его настороженных, прощупывающих глаз. Может быть, сдали нервы? Нет, просто обострилось чувство ответственности.
Сегодня утром заседание ЦК окончилось рано. Красин съездил в Орехово, а вечером ему снова нужно быть на заседании.
И вероятно, придётся выступать. А он устал от тревожных мыслей, споров. С товарищами... да и с самим собой тоже. Сомневаться в собственной правоте — это хуже любой каторжной работы.
Пока поезд добирался до Москвы, удалось немного вздремнуть. Но сон не освежает.
Ветер лениво крутит снежную пыль. Она легко взлетает и так же быстро оседает на дорогу. Извозчик неторопливо перебирает вожжами. Высунет голову, прикрикнет на лошадь и снова прячет озябшее лицо в высоченный бараний воротник. Красина знобит. Нужно было надеть шубу, а не шотландскую куртку. Ногам жарко. Их укутывает медвежья полость.
С Каланчевки до Тишинского переулка трусить не дотрусить. А там, в доме Леонида Андреева, наверное, уже собрались члены ЦК, ждут...
Занятный человек этот Андреев. Высок, строен и так красив, что на него оглядываются даже мужчины.
И бесспорно, неврастеник. Легко впадает в истерику. Потом злится. Всегда чем-то увлечён. Сейчас, в начале 1905 года, революцией. А когда увлекается — весь мир для него исчезает. Хорошо бы только знать точно, как скоро проходят увлечения писателя.
Квартира у него огромная, неуютная. Какой-то нелепый фикус на треноге. Одни комнаты набиты картинами, книгами, безделушками, другие стоят тёмные, длинные, пустые. В доме всегда толпится народ. Почитатели и, главное, почитательницы писателя хором источают хвалу и страшно надоедают хозяевам.
Сани свернули в Тишинский переулок. Вон и дом Андреева, одноэтажный, приземистый.
Красин придержал извозчика, огляделся по привычке. Странно. Обычно в это время на заснеженном тротуаре редко встретишь прохожих. А сегодня около дома толкутся какие-то типы.
Когда сани поравнялись с крыльцом, Леонид Борисович уже не сомневался — дом сторожат «пауки». Глянул в освещённые, слегка замёрзшие окна. За окном пробегают суетливые тени: можно различить тонкие, женские. А вот выплыло что-то бесформенное, угловатое, с двойными плечами. «Погоны!» — догадался Красин. Сани миновали дом, потом ещё квартал. Кончился Тишинский переулок. Возница натянул вожжи.
— Поезжай! Поезжай!..
Ещё несколько кварталов по другой улице, и Леонид Борисович остановил сани. Расплатился, дождался, когда замрёт приглушённый перешлёп копыт и неторопливо двинулся обратно.
Снова знакомый подъезд. И те же люди. Нет, это не случайные прохожие и не жильцы из соседних домов. Намётанный глаз безошибочно подтвердил первую догадку. Полицейские шпики караулят всякого, кто направляется к Андрееву.
Не спеша Красин прошёл мимо. Он не зайдёт. И если даже он ошибся, то всё равно не зайдёт.
Если бы он ошибся!
Красин нанял новые сани.
Куда ехать?
Теперь уже нельзя показываться у знакомых. Собственно, с этой минуты он уже не Красин Леонид Борисович, инженер и заведующий электростанцией. Он нелегальный, гонимый. Он должен скрываться.
Будут ли его сегодня искать в Москве?
Будут, конечно. Как будут искать и в Орехово-Зуеве. Орехово — это мышеловка. А Москва велика. Он может затеряться, хотя бы на сегодняшнюю ночь.
А завтра нужно предупредить Савву.
Если Красин внезапно исчезнет с электростанции, это может только подтвердить догадку полиции. Именно догадку. Но скрыться на всякий случай необходимо. Пусть хозяин официально объявит на фабрике, что инженер Красин выехал, ну, скажем, в Швейцарию, заказать новую турбину для электростанции.
Да, так будет лучше. У полиции нет основания не поверить фабриканту. А если она ищет Красина, то будет дожидаться его возвращения, чтобы перехватить на границе.
А тем временем он объедет ряд городов, предупредит товарищей о провале ЦК. И главное, продолжит работу по скорейшему созыву III съезда партии.
Утренние газеты пестрели сообщениями об аресте 9 человек, членов ЦК РСДРП.
А вечером поезд увозил Красина из Москвы. Арестовали не всех, двое не были в момент ареста в доме Андреева — Красин и Любимов. Значит, ЦК продолжает работу.
Давно ли по улицам Питера с тихим пением псалмов, осенённые золотом хоругвий, шли к Зимнему люди прокопчённых предместий, заводских окраин.
Они верили в милосердие, они тянули руки к дворцу. И на устах их было христово имя.
Залпы оборвали песнопения. Пули изодрали хоругви.
Минуло каких-нибудь три месяца с того страшного дня, но даже маловерам и самоуспокоенным вельможам стало ясно — Кровавое воскресенье открыло счёт дней, недель, месяцев первой русской революции.
Подняло голову трусливое племя либералов. Засуетились социалисты-революционеры. Озверели царские приспешники.
Но революцию делал не либеральный буржуа. Революцию начал и не «лапотник», не «истинный социалист-революционер».
Пролетариат творил и диктовал свои методы революционной борьбы. А ведь по характеру революция была буржуазно-демократической.
Пролетариат был застрельщиком в революции и верил, что его союзником будет крестьянин. Рабочий пошёл на баррикады с верой, что ненавистный царизм будет уничтожен. А дальше? Остановится ли пролетариат на свержении царизма? Это устроило бы либералов и социалистов-революционеров. Но пролетариат должен свернуть шею и буржуазии, установить пролетарскую диктатуру. Эти особенности революции и её перспективы были ясны немногим. Их увидел Ленин. Он разъяснил их большевикам, тем рабочим, которые шли в первых рядах революции.
С Лениным, с большевиками яростно спорили меньшевики. Они молились на буржуазную демократию. Революция должна её завоевать. А после революция не нужна.
Среди социал-демократов не было единства. В рядах РСДРП существовал раскол.
И это было особенно нетерпимо теперь, когда революция началась, когда партия должна была возглавить революционный народ и повести его на борьбу, привести к победе.
Ленин считал, что необходимо сплотить партию, сделать её боеспособной. А это прежде всего означало, что партию нужно очистить от маловеров и соглашателей. Затем — определить тактику пролетариата в начавшейся революции. Всё это мог сделать только новый съезд РСДРП.