« — В общем и целом я разделяю мнение т. Зимина... Важность цели борьбы указана т. Зиминым очень правильно, и я всецело присоединяюсь к нему. Нельзя бороться, не рассчитывая занять пункт, за который борешься...»2
Владимир Ильич принял все поправки Красина к резолюции по докладу. Эта резолюция и была одобрена съездом как резолюция Ленина — Зимина.
20 апреля утром председательствует Красин. Когда все расселись, он в наступившей тишине хмуро произнёс:
— Телеграф принёс известие о новых зверствах в Варшаве. Полиция и войска стреляли — много убитых. Предлагаю почтить память погибших борцов вставанием.
Делегаты съезда поднялись в скорбном молчании.
25 апреля вечером слушался отчёт ЦК.
Леонид Борисович просил извинения за неполноту отчёта...
Волнение немного улеглось. Спокойно, не возражая даже на обвинения, Красин рассказал о работе ЦК. Он дал ленинскую оценку своим примиренческим ошибкам. И все поняли — с примиренчеством Красина покончено, и навсегда.
Доклад завершён, пора расходиться. Но Зимин — Красин поднимает руку.
— Я не сторонник принятия съездом каких-либо благодарственных резолюций и думаю, что вообще они более уместны в земских собраниях... но ЦК считал бы нарушением своего долга по отношению к группе в высшей степени ценных и преданных делу работников не отметить здесь того, что ими сделано для партии.
Я имею в виду не каких-либо выдающихся, всем известных деятелей партии, литераторов или вождей; я имею в виду тех скромных товарищей, энергией, умением, самоотверженным трудом которых создана и работает вот уже пятый год главная типография ЦК в России. Мы позволяем себе предложить съезду следующую резолюцию:
«III съезд РСДРП, выслушав доклад ЦК о постановке партийных типографий в России и принимая во внимание, в частности, деятельность товарищей, работающих в главной типографии ЦК в России с 1901 года, шлёт свой привет названным товарищам и выражает надежду в недалёком будущем видеть их в числе тех товарищей, которые войдут в первую открытую легальную типографию РСДРП»1.
Эта резолюция — привет ближайшим товарищам Красина по работе в Баку, в типографии «Нина». Съезд принял её единодушно.
Отчёт ЦК съезду, по словам Ленина, касался больше техники, чем политики. Главной ошибкой ЦК была его борьба против созыва съезда. Это открыто признал и Красин, что дало право Владимиру Ильичу, подводя итог этому разделу работы съезда, заявить: «...больше радости об одном грешнике раскаявшемся, чем о 99 праведниках... Когда налицо „сознавшийся подсудимый“ — судебное следствие отпадает»1.
III съезд избрал новый Центральный Комитет из пяти членов. В состав нового ЦК вошли Ленин, Красин, Богданов. Леонид Борисович был избран по предложению В. И. Ленина.
Итак, он опять «министр финансов» партии большевиков. Но у него теперь и новая должность — «главный техник».
После окончания съезда Владимир Ильич долго и обстоятельно инструктировал Леонида Борисовича. Чётко, ясно, пункт за пунктом Ильич обрисовывал Красину всё, что он должен сделать для подготовки вооружённого выступления пролетариата. Главное — деньги и оружие, оружие и деньги. Ведь без денег не раздобудешь винтовок и револьверов, не приготовишь бомб, а Владимир Ильич говорил и о пулемётах, они незаменимы в уличных боях.
При Петербургском комитете партии имеется «Боевая техническая группа», её возглавляет Сергей Иванович Гусев. Ленин предлагает эту группу передать в ведение ЦК и поставить её под начало Красина.
Съезд постановил: «...принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооружённого восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников».
«Принять... самые энергичные...» — это относится прямо к Красину. Как приказ.
И опять деньги. Он уже забыл о тех счастливых днях, когда не приходилось думать о деньгах.
За границей денег не достанешь. Чтобы использовать средства европейцев и американцев, сочувствующих русской революции, придётся направить в разные страны таких ораторов, имена которых известны всему миру. Хорошо бы Горького или Леонида Андреева. Но об этом после, там, в Петербурге.
Красин, по обычаю, установившемуся в те дни, когда он, попадал за рубеж, скупал все газеты, которые можно было достать — английские, французские, немецкие, итальянские. Правда, английские ему мало доступны, зато французские, немецкие и даже итальянские он прочтёт «от корки до корки».
Сообщения о революции в России — на первых полосах. Стачки, стачки, забастовки. Прав Владимир Ильич: не стачки, не забастовки, а только вооружённое восстание может привести к победе. Французы много места уделяют вестям с фронтов русско-японской войны. Война-то проиграна, чтобы это понять, не нужно быть стратегом. Но и Япония на пределе, она одерживает Пиррову победу. Война революционизирует солдат, откроет им глаза на многое.
Но что это!
На французскую Ривьеру приехал Морозов. Полно, не однофамилец ли? Нет, Савва Тимофеевич, это и по-французски звучит так же, тут ошибки нет. Французские газеты, обычно такие болтливые, когда дело идёт о светской хронике, на сей раз скупо извещают только о приезде. Снова нахлынули воспоминания. О недавнем...
Савва, Савва! Ты честно давал деньги. Да и не только деньги. Дружбу, заботу встречали у тебя многие. И Красин в том числе.
Европеец с монгольским лицом. Интереснейший человек. Таких хорошо иметь друзьями. Да и враг, подобный Морозову, — хороший учитель. Сказал как-то об этом Горькому, а тот только усы топорщит. Какой там враг! Недавно Савва номер выкинул, рискованнейший. Полиция по пятам шла за Бауманом. Кольцо сжималось. А Савва решил рискнуть. Спрятал у себя Баумана на Спиридоновке. Потом купил ему шубу на соболях и в собственной коляске повёз в Петровский парк на прогулку. Видите ли, нельзя человека держать взаперти, без свежего воздуха.
А что, если из Лондона заехать к Савве? В последнее время ходят слухи, что родственники капиталиста взбунтовались, учредили над Морозовым опеку, отстранили от управления фабриками.
Поезд идёт у самой кромки воды. Лазурный берег. Отели, пансионаты, рестораны, кафе, роскошные пляжи. Сезон уже начался, и Лазурный берег превратился в золотой. Золото льётся здесь рекой, как и вино.
Дорогой отель в большом тенистом парке.
Красин огибает пахучие клумбы.
С балкона, густо уставленного ящичками, кадками, вазами с цветами, в Красина пристально вглядывается какой-то пожилой, очень худой человек в просторном костюме из белоснежной шерсти. У него смешно оттопырены уши, они просвечивают на солнце. Господи, да неужто Савва? Радужный столб воды из мраморного фонтана перед балконом мешает Красину разглядеть этого странного человека.
Но вот человек всплеснул руками. Быстро спустился по лесенке.
— Леонид Борисович! Рад, рад, дорогой!
Савва Морозов по-русски троекратно целует Красина.
— Жарко на этой проклятой Ривьере. Вот холодная вода, сода, виски, сигары... Впрочем, вы, кажется, не курите? Видите, я всё помню...
Какой-то суетливый стал Савва. Раньше в нём этого не было. И похудел — страшно смотреть. Нет и знаменитого ёжика на голове. Волосы как-то не по-русски, на иноземный лад прилизаны, расчёсаны на прямой пробор:
— Савва Тимофеевич, что вы там в парке выглядываете?
Савва только безнадёжно рукой махнул, налил себе солидную порцию виски без содовой, опрокинул, крякнул и неожиданно смачно сплюнул прямо на пышный олеандр.
— Гости скоро припрутся, будь они неладны! Жена! Эх! Но если разрешите, приступим прямо к делу.
Савва вдруг по-морозовски прищурил свои монгольские глазки, хмыкнул:
— Я, конечно, понимаю, что вы сделали длинный путь не только ради того, чтобы справиться о моём самочувствии. Так?
Красин ощутил некоторую неловкость. Что-то стряслось с Морозовым.
А ведь Красин действительно ехал сюда и за деньгами.
Савва молча выслушал Красина. Зажёг спичку, положил её горящей в пепельницу и задумчиво следил за тем, как корчится, догорая, тонкая палочка.
— Деньги! Всю жизнь только деньги. Нет, нет, я не о вас, вам деньги не для себя нужны. А денег у меня нет. Живу, как говорят, здесь, во Франции — частным рантье, на доходы с уральского имения. От фабрик меня отстранили. Плохой я фабрикант. Никому на фабриках не нужен — моя игра кончена. Сел меж двух стульев. Нет, нет, пожалуйста, без вежливостей. Можете смеяться... Теперь вам всё, надеюсь, ясно...
Савва говорил медленно, с паузами, часто умолкая на полуслове.
— А других дел у вас ко мне нет? Поручения! Писем от Пешковых?
— Да ведь я из России давно. Не видел перед отъездом Алексея Максимовича. И главное, никак не ожидал, что вы окажетесь на Ривьере...
— Так... так... Понятно! Конечно, им теперь не до меня. Они заняты революцией.
Савва уже не слушал ответов собеседника, занятый своими мыслями. Красин замолчал. Нужно было уходить. Но сделать это так, чтобы не обидеть Савву.
— А как у вас с революцией? Как вы сами поживаете? Я слышал, вы теперь крупный инженер... Воротила. Поздравляю, поздравляю!..
Наигранная беспечность морозовского тона не могла обмануть Леонида Борисовича. Ему было жалко этого сильного человека, ставшего развалиной. Какая-то неотвязная, недодуманная мысль точила мозг Саввы, сушила душу, тело. А он всё думал, думал, думал.
В парке захрустел гравий, послышались голоса. Савва очнулся, тревожно прислушался.
— Сюда идут люди. Пожалуй, встреча с ними не доставит удовольствия ни вам, ни им. Пройдёмте через коридор.
Савва схватил Красина за руку и потащил куда-то в глубь комнат. Спальня, гостиная, кабинет.
В кабинете Морозов вдруг остановился. Огляделся.