галочьи яйца. Леонид уверял, что птенцы обязательно выведутся. И подложили, пострелята!
...В прошлое воскресенье Леонид что-то развеселился. Теперь это с ним редко случается. Посадил дочь на шею, она ручонками его за вихры, и «летают»... Потом «прилетели». Дети с няней, строгой эстонкой Лялей, гулять пошли, а Леонид ни с того ни с сего на чердак дачи залез. Ему, видите ли, захотелось весной голубей завести. Ох, уж эти голуби!..
В 1883 году из Кургана в Тюмень семьёй перебрались, так Леонид отцу «прошение» по всей форме, с этакими канцелярскими завитушками закатил. Деньги просил, голубей-турманов купить. Да вот и оно, «прошение». Тут, видите ли, и «физическое развитие», и «пребывание на свежем воздухе», это на крышах-то с шестом и тряпкой! А ведь получил, паршивец, от отца «жалованье на обзаведение»!
Легче ребятам жить стало в родном доме. Леонид только в первых учениках ходил, Герман тоже не последним, хотя, кажется, выше третьего не поднимался.
Петь любили. У Леонида слух необычайный, да и голос хорош. В училище дискантом в трио пел, вместе с прославившимся потом артистом государственной оперы Лабинским. Герман тоже певал, но слабее.
И уж никто с Леонидом по части ораторства сравниться не мог. Ростом он тогда мал был, только к восемнадцати вытянулся. Из-за кафедры разве что хохол на голове виден, а говорит — заслушаешься.
Метель стихла под утро. И как будто стало ещё темнее. Антонина Григорьевна устало откидывается на подушки. Засыпая, она снова видит картины далёкого: Леонид в коротеньком зелёном мундирчике, со смешным ёжиком на голове. «Оратор» что-то говорит в день окончания учебного года в училище. Потом сон подхватывает видения — лыжи, бабки, купающиеся в реке дети...
Она проснулась, как ей показалось, оттого, что поющий Леонид, увлёкшись, взял необыкновенно высокую ноту.
Но это плакала и причитала обычно сдержанная эстонка няня Ляля. Оранжевое, без лучей, как будто отморозило их, заглядывало в окно солнце. Искорки рыхлого снега резали утомлённые ночной бессонницей глаза. В комнате было холодно. Антонина Григорьевна смотрела на плачущую няню, понимала, что произошло несчастье, большое несчастье. И не могла спросить.
Всхлипывая, путая русские слова с эстонскими, Ляля наконец рассказала, что сегодня под утро звонок у дверей... Она проснулась, пошла открывать. Когда проходила мимо кабинета хозяина, видела свет, — должно, так и не ложился. И печка жаркая-жаркая — ночью сам топил. Открыла, а с мороза финские полицейские да русские жандармы, она одного знает, он часто приезжает из Териок.
— Что тут поднялось, что поднялось!.. Любочка и Катенька плачут, хозяйка тоже в слезах... А сам ходит по кабинету. Дойдёт до стены, постоит, и снова ходит... Жандармы и сыщики весь дом вверх дном — и в детской, и в спальне, под кровати лазают, книжки какие-то тащат... А у нас, на грех, ночевали гости из города. Их тоже обшарили...
Антонина Григорьевна молчит. Она знает — сын давно ждал обыска. Ещё когда съезжал со своей роскошной квартиры на Мойке, какие-то бумаги жёг.
Ляля сквозь слёзы что-то шепчет и суёт Антонине Григорьевне пакет, обёрнутый детской клеёнкой.
— ...Он оглянулся, сыщики-то в другой комнате, я как раз пошла детям готовить. И... и тихонько говорит: «Спасай всех нас, возьми вот это и пристрой где-нибудь на кухне...» Я — опрометью, в клеёнку завернула, да и в бак с горячей водой...
У дверей позвонили. Няня ушла открывать. Вошла бледная Любовь Васильевна, невестка. Отослала няню домой, к детям. Молча вытащила из-под меховой накидки браунинг.
Антонина Григорьевна даже отшатнулась.
— Господь с тобой, Люба!..
Любовь Васильевна только махнула рукой.
И тогда мать, не расспрашивая, сердцем поняла — нет, то был не просто обыск. Сын арестован.
— А гости? — почему-то спросила она.
Любовь Васильевна плакала. У матери не было слёз. Они давно выплаканы там, в Кургане, Тюмени, Иркутске. Пусть-ка лучше Любовь Васильевна припомнит: не велел ли Леонид чего передать?
— О Григории Ивановиче беспокоился, ждал его сегодня...
— Ну и хорошо, ну и ладно... Григория Ивановича я знаю, упрежу. А ты не плачь. Сыщики-то ничего не нашарили, что нужно, Ляля спрятала, вот...
Антонина Григорьевна никогда не читала бумаг сына, а тут такое дело, может, адресок какой есть, передать кому следует... Глянула и обомлела! Попадись это полиции — не миновать Леониду виселицы.
Александр Михайлович Игнатьев жил широко, по-помещичьи. Рядом с Териоками у него имение. Когда выезжает на собственных лучших кровей лошадях, на голове неизменная финская шапочка с козырьком, егерская поддёвка, отороченная светлым каракулем.
Финским владеет, как уроженец Суоми. И повсюду здесь у него друзья, родственники, знакомые.
Воскресенье, 9 марта, выдалось на редкость тихим, солнечным, морозным. Ночная беспутная метель накружила горы снега, устала, угомонилась, но лукавые снежинки, чуть ветерок, готовы снова водить хороводы.
В Териоках оживление. Зимой такое бывает не часто. Поначалу Александр Михайлович не обратил на это внимания. Сегодня он сам за кучера. Кони застоялись, тут не зевай!
Финские полицейские, русские жандармы... Что за чёрт?
Хотя время такое — 1908 год. Революция — на убыль, реакция в гору. Полицейские и жандармы вновь чувствуют свою силу, не то что в пятом и шестом. Не худо бы и поостеречься!
Игнатьев свернул в Келломяки. Начальник станции — родственник. Всё всегда знает. Нужно его порасспросить, а в случае чего и переночевать. В Келломяках спокойно, редко-редко мелькнёт прохожий. Родственника застал дома за поздним чаем. Нет, он ничего не слышал. Но лучше всего, если Александр Михайлович сядет к столу, чайком погреться...
Игнатьев распряг лошадей. Заночевал. А утром, в понедельник, не спеша, пешком направился в Куоккалу, к Красину.
Вон и дача. Но Леонид Борисович предупреждал, прежде чем заходить к нему, нужно сперва наведаться к Антонине Григорьевне.
Игнатьев только успел улицу пересечь, как из-за высоченного сугроба, запыхавшись, показалась Антонина Григорьевна. Она его давно сторожит. Каждый час из дома выходит, и слава богу, что «Григорий Иванович» догадался к ней заглянуть.
— Арестован Леонид! В ночь на воскресенье!
И к ней приходили.
— Всё выспрашивали о таком высоком русском, в финской шапке ходит, по-фински, как финн, говорит. Сказала — не знаю, не ведаю.
— А на даче у Леонида засада...
Игнатьеву нужно было как можно скорее уходить.
Антонина Григорьевна сунула ему спасённые документы. Не ровен час и у неё обыск будет.
— Возьмите и это. — Она протягивает Игнатьеву браунинг. — Да финку, финку свою козыркастую сбросьте, я её сожгу, вот треух от зятя остался...
Шпиков у дома не видно. Эх, лошади остались в Келломяках. Но ничего, несколько лихачей мёрзнет на станции...
Куоккала словно вымерла. Куда девалась вчерашняя многоликость? Ни гуляющих, ни полиции. Попались навстречу какие-то два торопливых прохожих. На ходу услышал обрывок разговора: «Чёрт знает что... даже здесь нет покоя... И кто бы мог подумать, такой солидный, состоятельный...»
Мысли Игнатьева бегут в такт торопливым шагам.
У Леонида Борисовича ничего не нашли. Но раз обыскивали, арестовали, значит, надеялись найти или уже что-то имеют в руках. Иначе вряд ли пошли бы на арест. Вот если меня сейчас сцапают — то и мне, и Красину виселица, а для всей большевистской партии громкий процесс. Не может, не имеет права он попадаться.
Но если ничего не нашли, значит, Красина в Россию ещё не вывезли, он где-нибудь здесь, в Териоках...
Как это он сразу не догадался, что арестованные — в Териоках, и не где-нибудь, а в полицейском участке. Вызволить их оттуда, пока охранка и прокуратура не предъявили «достаточно юридически обоснованных обвинений», и переправить за границу!
— Гони скорее, ну скорее же!..
Извозчик и так гонит.
В Териоках взмыленная лошадь остановилась у отеля «Товарищ». Хозяин его Какко — добрый знакомый Александра Михайловича. Он оказывал много услуг партии, на его адрес поступали письма и для Красина, и для Ильича. Не так давно Какко служил в финской полиции. У него и сейчас большие связи среди старых сослуживцев. Может ли Какко немедленно, пока не увезли арестованных, организовать побег? Хозяин отеля человек дела. На определённых условиях предприятие это вполне осуществимо. Но побег нужно устроить так, чтобы не пострадали полицейские, которые сторожат Красина. Иначе их прогонят со службы, будут судить, и тут уж никакие деньги не помогут.
Какко рассуждает вслух. Во-первых, через своих людей он сменит караул и поставит во главе него старшего констебля Кархонена. Кстати, Игнатьев должен знать, что констебль социал-демократ. Затем... Затем дело уже за Александром Михайловичем. Он должен достать динамит.
— Динамит? К чему он?
Очень просто. Полицейские открывают двери тюрьмы, выпускают арестованных. Игнатьев взрывает участок. И концы в воду — полицейские не виноваты, они подверглись нападению. Без взрыва стража откажется выпустить арестованных. Может пострадать собственная шкура.
План Какко прост и убедителен. Но динамит?.. Где взять динамит? Он нужен сейчас же. В 30 верстах от Териок, в имении Игнатьева, этого добра сколько угодно, с 1905 года осталось. Но 30 вёрст туда, 30 обратно... Арестантов же в Териоках долго не продержат.
Полицейские упёрлись. Никакими деньгами нельзя их соблазнить. С истинно финским упорством твердят одно — без динамита не согласны. Спорили долго и напрасно. И вдруг как по команде замолчали, услышав цоканье копыт.
Игнатьев метнулся к окну. Так и есть — проспорили...
Мимо отеля проносится закрытая карета в окружении усиленного конвоя.
Теперь уж спорить не о чем.
Тюрьма — какая бы она ни была — всегда тюрьма. Для инженера с незапятнанной деловой репутацией — это скандал, конец карьеры, независимо от количества дней, проведённых в узилище. Но для революционера-профессионала тюремный стаж Красина невелик. После отсидки в тюрьмах его высылали в места «не столь отдалённые», но ссылка — не тюремная камера.