Три жизни Красина — страница 27 из 57

— Милый Евгеньич, всё было чудесно! Помните, как мы ехали к Баренам и, чтобы замести следы, свернули в сказочную усадьбу Саариняна? Снежная дорога, залитая лунным светом, грандиозные сосны, сани с бубенцами, а потом огромная комната с бревенчатыми стенами, камины, широкие окна, люстра из деревянных планочек, выкрашенных красной краской, зеленеющие берёзы в хрустальных вазах.

Это была сказка. Только сказка всегда скоротечна. Из Гельсингфорса сообщили, что губернатор просит Горького уехать из Финляндии, так как опасается приказа об его аресте.

И вот зимний лес, белки, зайцы, звенящая тишина. Через каждые 50, 100 саженей из лесу выходит вооружённый финн, козыряет Алексею Максимовичу и провожает сани взглядом до следующего стража.

Леонид Борисович с интересом слушает рассказ Марии Фёдоровны. Нет, он не ошибся, поручив Горького и Андрееву попечению Буренина. Ведь это он, Буренин, срежиссировал финскую сказку.

Завтра из Шербура отойдёт «Кайзер Вильгельм Гроссе», унося друзей в Америку. Литвинов получит от Буренина адреса и уедет закупать оружие, а Красину предстоит вернуться домой, в Россию.


Апрель в вечернем Париже пахнет фиалками, вином, пьянит весной. И снова кафе выдвигают отряды столиков на середину тротуаров, и Елисейские поля расцветают яркими пятнами светлых нарядов.

А в России ещё холодно. Хотя Россия велика и весна наступает и с юга, и с запада. Она добралась с Кавказа к украинским сёлам, из Крыма несётся на Орловщину, и, наверное, на талых, слегка парящих курских черноземах уже слышен жаворонок.

Странное чувство вызывают эти деньги. И даже не верится, что на них можно что-то купить. Наверное, недоверие вызвано цифрой — 500 рублей. Пятьсот в одной бумажке. Игнатьев не из бедных, как-никак в помещиках числится, генеральский сын, но держать в руках такие купюры ему не приходилось.

Пятисотки лежат плотными пачками, сохранились банковские бандероли. Сколько тут? Во всяком случае, очень много.

Если бы в эту минуту кто-либо заглянул в комнату к Игнатьеву, то поразился бы. Чертёжный копировальный стол. Несколько флаконов с тушью, типографской краской, кисти, перья и пачки денег.

А за столом худенькая женщина, она что-то рассматривает в микроскоп. Пятисотку разглядывает. На минуту отрывается от окуляра. В руках сверкает измеритель. И снова срослась с микроскопом.

А на улице ночь, тьма, и в окнах ни огонька.

Игнатьева клонит ко сну. Ему, сильному, привыкшему ко всяким трудностям боевику, — тяжело скоротать длинную тёмную ночь. А эта маленькая, хрупкая, в чём душа держится, его помощница, вторую ночь не отходит от микроскопа, для неё как будто и сна не существует.

Напрасно он на Афанасию Леонидовну наговаривает. Ведь сам же заточил её в этой комнате.

Мысли путаются.

«Афанасия? А как это будет, если в женском роде и уменьшительно — Афоня? Афочка?» Что за чушь. Завтра он обязательно заглянет в святцы. А сегодня она просто Фаня Беленькая. Ну да, Фаня.

Игнатьев выходит на кухню, долго полощется под краном.

И снова комната, микроскоп, Фаня и луна.

Фаня Беленькая — это её кличка в «боевой технической группе», а так «в миру» Афанасия Леонидовна Шмит, художница Петербургского мясного патологического музея.

Музей — это детище Игнатьева. Когда основал, то заботился только о микроскопическом исследовании мяса.

А оказалось, что музей очень пригодился для революционной работы. И Фаня тоже. Это она изобрела какой-то состав, из которого делала великолепные муляжи окороков, ветчины, колбас и ещё чего-то там вкусного. Да и как делала. На выставке в Дрездене её муляжи получили почётный диплом, а в Петербурге их оценили золотой медалью. И по заслугам. Сколько важнейших партийных документов и сейчас хранится в этих муляжах. Недавно Фаня призналась, что в одном окороке спрятан револьвер. И, что самое пикантное, именно этот окорок Игнатьев сам взвешивал и, несмотря на протесты Фани, отослал на выставку в Дрезден. Ничего, окорок с револьвером благополучно вернулся в музей.

Кто-то тихо постучал в дверь. С Игнатьева моментально спала сонливость. Снова стук. Условный. Можно спрятать оружие.

В небольшую прихожую вошли двое. Конечно же, Буренин, а с ним Никитич.

— Поздненько же вы шатаетесь, господа! Никак не ждал вас среди ночи.

— Между прочим, Леонид Борисович днём на службе, — буркнул Буренин, подавая руку.

Красин не слушал дружеской пикировки Игнатьева и Буренина. Он с интересом следил за работой Фани.

Аккуратно, кистью, пером она переделывала номера на 500-рублевых ассигнациях.

Леонид Борисович взял уже готовую купюру. Придирчиво поднёс ассигнацию к свету.

— Чистая работа!

Ещё и ещё одну. Фаня даже обиделась — ужели Красин явился среди ночи только за тем, чтобы проверить...

— А вот эта не годится!

Буренин, Игнатьев, Фаня поначалу так и не поняли — что именно «не годится».

— Дайте измеритель.

Красин измерил цифры на одной ассигнации, затем на другой. Потом поднёс измеритель к злополучной пятисотке.

— Первая цифра примерно на полмиллиметра меньше остальных.

Красин говорил безапелляционно. Да никто и не собирался спорить с инженером.

Фаня только тяжело вздохнула. Игнатьев взял ассигнацию, вынул спички...

— Нет, нет. Вы её не уничтожайте, спрячьте и сохраните для будущего Музея Революции...

Это было сказано так спокойно, уверенно, словно ассигнацию нужно немедленно вложить в конверт, опечатать и послать по адресу Музея Революции, который, конечно же, в скором времени откроется в Петербурге или Москве.

Видимо, эта уверенность Красина заставила Буренина оглянуться. Он искал «тару», в которой ассигнация полежит некоторое время до открытия музея.

На глаза попала бутылка. Пустая и чистая.

Красин следил за тем, как Буренин, Игнатьев, Фаня тщательно замуровывали испорченную пятисотку.

Ему хотелось подойти к этим людям, обнять их и сказать что-то ласковое, задушевное. Они, может быть, готовят первый экспонат музея. Они верят. Он тоже верит. Придёт то время, когда бутылка с банковским 500-рублевым билетом будет подвешена на стенде или положена под стекло витрины, и он сам напишет текст: «Пятисотка» — её добыли отважные боевики Камо, рискуя...» Э, нет, тусклые, невыразительные слова. Текст должен написать писатель. Горький, например. А он, Красин, расскажет ему, как было дело.


Куоккала. Небольшая уютная дачка «Ваза». Вечереет. Надежда Константиновна Крупская хлопочет у самовара. Сегодня он, как на грех, не хочет разгораться. Красин сидит рядом с Лениным. Они уже обо всём переговорили, и Леониду Борисовичу пора уходить. Но Крупская не отпускает без чаю. Красин с лукавой улыбкой следит за тщетными усилиями хозяйки раздуть упрямый самовар. Леонид Борисович встаёт, тихо выходит из дачи. Через несколько минут возвращается. Его модная фетровая шляпа полна шишек, сосновых, сухих.

Самовар удовлетворённо урчит, как балованный щенок, получивший лакомое блюдо. Тепло, уютно в этой даче. Кто-то осторожно стучит в дверь. Крупская недоумённо пожимает плечами, встаёт. Её опережает Красин. Быстро распахивает двери и отскакивает в сторону, опустив руку в правый карман пиджака.

— Прости, дорогой, знаю, что поздно, бурдюки тяжёлые, едва дотащил. Зачем руку в кармане держишь? Не узнал, дорогой?

Красин уже сжал в объятиях высокого стройного кавказца. Владимир Ильич и Крупская удивлённо наблюдают за этой сценой.

— Владимир Ильич, это и есть наш «князь», наш дорогой Камо!

Бравый «князь» немного оробел, услышав, что перед ним Ленин.

— Заходите, заходите! Вот вы какой! Наслышан о ваших делах. К столу, пожалуйста. Леонид Борисович, а что, если гость угостит нас кавказским вином? Признаться, не помню, когда я и пробовал его.

Гостю явно не по себе. Он силится что-то сказать, но, кажется, забыл все русские слова. Потом, решившись, Камо подтаскивает кожаный бурдюк к столу, развязывает.

Красин подставляет стакан, Владимир Ильич тоже. Но к их удивлению «князь», вместо того чтобы наполнить стаканы, запускает в бурдюк руку и вытаскивает пачку ассигнаций. За ней ещё и ещё.

— Вот, тринадцать тысяч. А вино, пожалуйста! — Камо скрывается за дверью и тотчас появляется с небольшим бочонком в руках.

Он уже освоился. Не спрашивая разрешения, берёт большой кувшин для молока, ловким ударом выбивает из бочонка пробку.

— Вино будем пить потом.

Красин, Ленин, Крупская с изумлением обнаружили, что вина в бочонке совсем немного. Слив его в кувшин, Камо поколдовал над донышком, и оно отвалилось.

— Держите, рассыплется!

Из потаённого дна бочонка действительно посыпались пачки денег.

— Вот, теперь все пятнадцать тысяч. Можете не считать, кассир Кутаисского банка хорошо считает.

Все улыбаются, потом не могут удержаться от смеха.

— Ну и ну, дорогое же вино вы нам привезли!

Красин знает — эти деньги добыты со страшным риском. Там, в Кутаиси, рвались бомбы и, наверное, отстреливались охранники.

Камо читает мысли Красина.

— Не волнуйся, Никитич, все целы. Одну лошадь убили. Кассира поцарапало. Заживёт...

И до глубокой ночи рассказывал Камо о работе закавказских большевиков, об «эксах», которые он спланировал с Красиным. И о том, что его боевики уже присматриваются к Тифлисскому банку. И если Никитич разрешит...

Никитич был «за», но как Владимир Ильич на это посмотрит? Красин ни одной экспроприации не производил без разрешения Ленина.

Владимир Ильич задумался. Конечно, партия задыхается без денег. На боевую, пропагандистскую работу, на содержание типографий, закупку оружия их нужна уйма, и никаких партийных взносов, никаких пожертвований не хватает. Вот эти 15 тысяч придётся немедленно переадресовать Литвинову. Он шлёт из Бельгии отчаянные письма. Денег, денег, и тогда рабочие получат оружие. А ведь вооружённые восстания в Москве, Чите, Харькове оказались неудачными. Правда, в Москве вооружённая борьба рабочих была прекращена решением Московского комитета. Но всё равно — пока армия на стороне царизма, рассчитывать на победу восстания трудно. Но тогда стоит ли закупать оружие. Стоит ли подвергать смертельной опасности вот таких безумно храбрых людей, как Камо? Нужен ли новый экс?