Три жизни Красина — страница 29 из 57

Часть вторая. Возвращение

Глава шестая. В берлинском захолустье

Берлин. Чужая земля, чужие люди. Скоро сорок, и нужно всё начинать сначала. Сколько раз приходилось «начинать сначала». Но тогда была молодость, на плечах студенческая тужурка, и вся Россия — дом родной. Теперь он в Германии. У него дети, их стало больше. И жена.

Сорок лет, и нет ни работы, ни постоянного места жительства. Эмигрант в стране, где на людей смотрят только как на машину, способную приносить прибыль. И если выгодно, будут выжимать из тебя силы, а нет — выпроводят, выдадут по требованию царских властей.

Как знать, может быть, в Берлине он ближе к эшафоту, чем был в Выборге.

Дешёвый номер в дешёвом отеле. Смеются дети, а Красин целыми днями хмурится. Любовь Васильевна угрюмо молчит. Она не знает, чем завтра накормить детей. Ей кажется, за последние годы у Леонида Борисовича испортился характер, и фигура умолчания должна быть красноречивей всех и всяческих упрёков. Красин не замечает этих немых укоров. Он удручён тем, что у него разногласия с Лениным по вопросу об избрании большевиков в Государственную думу. Ездил к Владимиру Ильичу в Париж, но отказался от предложения переехать в столицу Франции и перейти на положение партийного писателя. Он практик революционного дела, организатор, а не теоретик. Его взгляды на участие большевиков в Думе близки взглядам Богданова, Алексинского, Луначарского, Горького.

Подумать только: ведь совсем недавно в уютной Куоккале сходились они вечерами на ленинской даче и до глубокой ночи беседовали о литературных делах партии, о Горьком, его американском вояже. А как заинтересованно слушал Владимир Ильич, когда он — Никитич рассказывал о только что прочитанной научно-фантастической повести того же Богданова «Красная звезда». Талантливая вещь, недаром у Ильича поблёскивали глаза. Умеет Ленин и вовремя узнать, понять и оценить не только явления социальной и политической жизни. Но и проникнуть в глубь философских систем, постигнуть новейшие открытия в естественных науках, в развитии техники. А ведь и не физик, и тем более не техник! И всё время твердит, что профан и в литературе, и в искусстве, и в технике. Дай бог, чтобы все были такими «профанами».

Тогда, на даче, они мечтали вслух. О чудесах науки, о будущем. Мечтали как-то зримо, точно и очень широко. Дух захватывало.

Будущее! К этому будущему пробиваться нужно через настоящее. А оно опять развело его с Лениным.

В Териоках большевики тогда съехались на очередную конференцию. Владимир Ильич втолковывал собравшимся необходимость участия в III Государственной думе. Разносил бойкотистов, «вперёдовцев». Это значит — Богданова и его, Красина. А он не понимал Ленина. Ему было странно слышать такие призывы из уст Ильича. Ему казалось диким представить своих боевиков, бесстрашных бомбистов, сидящими рядышком с монархистами, с финансовыми и промышленными тузами. Камо, Сулимов, Буренин или, скажем, Саша Охтинский — заседают в думском партере, осенённые огромным портретом царя?

Чушь! Нонсенс! Лучше виселица...

Дачка не могла вместить всех слушателей. Опоздавшие прилипли к открытым окнам. И он тоже опоздал. Подъехал на велосипеде. И стоял у окна, опираясь на седло, пока говорил Ленин. Иных ораторов дожидаться не стал, ушёл...

Трудно, очень трудно оставаться наедине с такими горькими мыслями и воспоминаниями. Иногда кажется, — легче станет, если с кем-либо поговоришь, повстречаешься.

Но с кем...

Леонид Борисович не искал забвения. Чего-то не понимая, с чем-то не соглашаясь, он не уповал на время — мол, оно всё разрешит. Он не мог по своей природе оставаться в безделье, только думать, думать, думать. Надо работать. Так будет и вернее и легче, так скорее всё станет на свои места.

Он до сих пор смотрел на Берлин глазами революционера-эмигранта. А если окинуть его взором инженера?

Пока инженер и революционер шли рука об руку. Но, видимо, теперь, после того как ему пришлось эмигрировать, инженеру предстоит на время расстаться с революционером. Он привык совмещать эти две профессии. Правда, тут не обходилось без компромиссов. Но раньше инженер всегда уступал революционеру. Инженер был некоей конспиративной ширмой, скрывавшей истинную профессию Красина. Но Леонид Борисович был инженером, как говорится, «божьей милостью». Загруженный, буквально заваленный организационными и политическими делами партии, он всё же отрывал время от сна, чтобы прочесть новые статьи по электротехнике и технологии. Он находил в себе силы, чтобы ночами чертить, считать, искать оригинальные инженерные решения. Это была органическая потребность человека, влюблённого в науку, технику, потребность, помноженная к тому же на его веру в будущее. Да, Красин был уверен, что настанет время, когда ему придётся заниматься не изготовлением бомб, не «эксами», а строительством электростанций, планированием важнейших отраслей промышленности, научными изысканиями.

Но эта работа только тогда сможет стать главным, единственным занятием инженера, когда победит революция. Красин-большевик верил в победу революции, верил, что она не за горами.

Совсем недавно, утрясая различные партийные дела, он заехал в Париж. Окунулся в напряжённую атмосферу партийных споров, дискуссий и почувствовал себя очень неуютно. Не то чтобы он недооценивал значения этих теоретических баталий, ведь по части теории он никогда не был человеком беззаботным. Но такая чисто кабинетная работа была ему не по душе. Он практик. Вот, к примеру, организация транспорта, или там бомбовых мастерских — это его дело. В общем, он предпочитает «шить сапоги». Красин улыбнулся, на минуту отвлёкшись от дум.

«Шить сапоги», — кто это сказал? Чуть ли не Авель Енукидзе. Кажется, он, а вот кому, уже забылось. Авель объяснял своему товарищу-грузину разницу между «теоретическим» и «практическим»:

«Понимаешь, кацо, теоретически — это как сшить сапоги, практически — сшить сапоги».

Его родине нужны инженеры, они помогут после революции создать достойную великого народа индустрию. К этому нужно готовиться. И именно сейчас наступает время для этой подготовки.

Наверное, его отход от практической революционной работы иные сочтут чуть ли не капитулянтством. Их дело. Это его не смутит.

Красин мыслил свою инженерную работу широко. Не просто ведущий инженер на предприятии, и даже не главный при каком-либо крупном строительстве. Нет, инженер — руководитель отрасли промышленности, может быть, даже всей промышленности.

И эти мысли не были данью честолюбию. Он хорошо знал свои возможности — организаторский дар, необыкновенную работоспособность, деловитость. У него было время проверить все эти качества на практике.

Когда метался по Европе, завернул и на Капри, в гости к Горькому. Пили чай на веранде и, конечно, спорили. Кто-то стал доказывать Красину, что не с его темпераментом, не с его фантазией заниматься наукой и инженерией. Он тогда устал от споров и не ответил собеседнику. Но тот был неправ.

Тысячу раз неправ тот, кто считает, что фантазия — монополия поэтов, а темперамент нужен только актёру или музыканту. Настоящий инженер, влюблённый в технику, руководитель многих и многих людей, своими руками создающих все чудеса современной цивилизации, не может быть сухарём, бесстрастным человеком.

Эти мысли расстраивали, иногда пугали, но чаще обнадёживали. Он ни с кем не делился ими, разве что с Любовью Васильевной. Но она не могла рассеять его сомнений и всячески старалась укрепить мужа в убеждении, что его место среди людей делового мира.

Германия переживала предвоенный бум.

Однако — политическому эмигранту было нелегко найти работу в столице, даже если он и инженер.

Помогло имя. Красина, строителя Баиловской электростанции в Баку, знали. Красина знали и как заведующего кабельной сетью одного из крупнейших городов Европы — Петербурга. И Баиловская электростанция, и «Общество 1886 года» были иностранными предприятиями. В Баку в строительстве участвовал и германский капитал. Поэтому в фирме «Сименс и Шукерт» Красина встретили приветливо.

Но фирма может предоставить русскому эмигранту лишь место младшего инженера на одном из своих предприятий в Берлине.

Должность незавидная, 300 марок в месяц. Семье Красина это сулит нищенское существование. Но выбора нет, и Леонид Борисович соглашается.

А деньги? Деньги он заработает переводами технической литературы. Кстати, это поможет восполнить кое-какие пробелы в знаниях, и он всегда будет в курсе всех новинок электротехники.


Всё реже и реже приходят письма из Парижа. Владимир Ильич уже не верит в то, что Красин приедет. Но он верит, что Леонид Борисович не потерян для партии, он нужен ей, и она необходима ему.

Красин болезненно переживает разрыв. Хотя и разрывом это не назовёшь. Просто нет писем. И он не пишет. Зато Горький напоминает о себе часто. Богданов тоже. Каприйская школа отзовистов дышит на ладан. Нужны люди, нужны имена. И снова и снова Красина зовут на Капри. Он отшучивается. Потом добросовестно описывает свою каторжную работу в Берлине.

День. Ночь. Работа, работа, работа. Из-за куска хлеба. И так недели, месяцы. Чертежи, расчёты. Мучения над непонятными текстами. Десятки тысяч страниц технических словарей, просмотренных усталыми глазами.

Такое напряжение даром не даётся. Заметно сдаёт сердце. Перебои сменяются пулемётными очередями. Потом не спеша в сердце впивается острая игла.

Сколько это длится — он не знает. Ещё несколько таких уколов, и кажется, настало последнее мгновение. И тогда помогают не лекарства. Помогает воля. Он знает, что резервы сердца велики. Его товарищам, чудесным людям грозовых дней революции, труднее, чем ему, младшему инженеру фирмы «Сименс и Шукерт».

Здесь, в Берлине, сидит в тюрьме один из самых смелых людей на земле — Камо. Его выдал провокатор. Красин подозревал Житомирского — ведавшего берлинской транспортной конторой «Искры».