Не замечая того, Красин повторил эти далёкие слова вслух. Любовь Васильевна с удивлением посмотрела на мужа. Она уже оправилась от первого порыва горьких чувств.
Тогда она тоже слушала Толстого. Но из всей его речи запомнила, что он говорил о богатых и бедных, пожурил студентов за то, что они воруют в яснополянском лесу яблоки. Он закончил свою проповедь призывом не следовать ложному учению Маркса.
Любовь Васильевна помнит, как Леонид разругался тогда с писателем. Сколько обидных слов наговорили они друг другу. Ух, разгневался же тогда старик.
А вечером Толстой снова явился к студентам и попросил извинения за свою резкость. Как он сказал тогда?
— Никто не должен, ни при каких обстоятельствах, выходить из себя!
Студенты были чуть ли не до слёз тронуты этим поступком писателя.
Любовь Васильевна прервала воспоминания. Деловито отодвинула штору, открыла форточку и впустила в кабинет сырой берлинский воздух. Хмурое утро окончательно испортило настроение, напомнило ещё об одной потере. Огромной, невосполнимой. Напомнило о живых и далёких...
Красин молча надел пальто, шляпу и, не завтракая, ушёл.
В сутолоке, в страшном напряжении протащился этот 1910 год. Вспоминая о нём, Леонид Борисович и сам удивлялся, как он выдержал такую каторжную нагрузку. Но в 1911 году Красин уже не просто инженер. Директора «Сименса и Шукерта» настаивают на том, чтобы Красин возглавлял московский филиал фирмы. И главное — не повышение по службе, нет, а возможность вновь очутиться в России. Но в реальности этой возможности Красин сильно сомневался. Ведь не станет же он объяснять директорам фирмы, что в России главе московского отделения может угрожать арест.
Но, по-видимому, руководители «Сименса и Шукерта» кое-что знали о прошлом Красина. И пренебрегли этим — дело, интересы фирмы прежде всего. Концерн Сименса оказал нажим на царские власти, — потребовал разрешить Красину въезд в Россию.
Департамент полиции всполошился. Товарищу министра внутренних дел полетело обеспокоенное письмо из особого отдела департамента:
«...Если имеется какая-либо формальная возможность воспретить Красину въезд в Россию, то Отдел полагал бы воспользоваться таковой, т. к. пребывание названного лица в России, по мнению Отдела, нежелательно».
Министерство внутренних дел и само понимало, что «нежелательно». Но портить из-за Красина отношения с германскими властями, с германскими промышленниками, вкладывающими крупные капиталы в электрификацию России, — тоже «нежелательно». И дался им этот инженер Красин, словно в Германии не нашлось порядочного инженера-немца с незапятнанной репутацией.
Но опыт показал директорам фирмы, что немцу труднее ориентироваться в сложной обстановке России. А от этого фирма, её доходы страдают. Красин же русский. Его будут слушать, его будут любить. Даже из социал-демократических, большевистских убеждений Красина, его тяги к рабочим директора «Сименса и Шукерта» хотели получить прибыль. Красин всецело зависит от них.
Фирма нажала, и министерство, наконец, дало согласие на въезд Красина в Россию. Пришлось смириться с тем, что за инженером Красиным будет учреждено строжайшее наблюдение. Никитичу ничего не простили. Но до поры до времени власти не хотели обострять отношения с таким мощным финансовым и промышленным партнёром, как концерн Сименса.
Леонид Борисович переезжал границу внутренне настороженный.
Паровоз устало отдувается у пограничной полосатой арки. Германские жандармы, как чёрные вороны в чёрных шинелях, чёрных касках с орлом, просеивают пассажиров. Те бредут в таможню. А на русской стороне уже стоит состав, готовый двинуться к Москве. Красин не спешит. Его провожают чёрные жандармы, а на той стороне арки ожидают голубые.
Но вот граница позади.
За окном леса, леса. Свои, русские. И хаты под соломенными грибами, и ядрёная грязь на сельских улочках. И маковки православных церквушек.
Ближе к Москве — чаще деревни, станции. Меньше хвои. Замелькали берёзы, осины.
А вот и первопрестольная. Всё та же суета на улицах и бестолковый гам в Охотном, у Иверской, на Мясницкой. Конки нет, как и в Берлине, трамвай. Зато полно ворон, галок, воробьёв на занавоженных мостовых.
Белокаменная!
Заботы навалились сразу. Предшественник Красина, добропорядочный немецкий инженер, был-таки порядочной скотиной. Жил в своё удовольствие, никуда не выезжал, делами не занимался. Сам подворовывал и на воровство смотрел сквозь пальцы. Строительство небольших электростанций для заводов тянулось годами. Никому не было дела до проектов, технического усовершенствования. Подрядчики работали недобросовестно. Оборудование ржавело, портилось, валялось среди строительного мусора.
Понятно, почему руководители фирмы были недовольны. Ведь московский филиал почти не давал прибылей. Удивительно, что он не нёс ещё убытков. От них фирму спасала баснословная дешевизна рабочей силы в России.
Леонид Борисович очутился в трудном положении. Если он будет вести дело так же, как и его предшественник, то директора Сименса с ним церемониться не станут. Прогонят. И всё тут. А департамент полиции? Ведь за ним тянется очень пёстрый шлейф революционных дел. Тут же и арестуют. Конечно, он может сразу же перейти на нелегальное положение. И в конце концов снова уехать за границу. Зачем же он приехал сюда? Он и сейчас почти бесполезен для партии. Если же ему вновь удастся ускользнуть от полиции, то новый отъезд за границу принесёт лишь поиски места инженера в какой-то новой фирме.
Ну, а если он возьмётся за дело так, как умеет, считает нужным. Всё изменится. Он сможет ускорить строительство электростанций. Не побоится технических нововведений. Вот тебе и революционер... Большевик. Прямо в духе некоторых германских соцдеков. Но электростанции останутся в России, — они будут нужны другой России, без капиталистов и царя.
Очень трудную задачу подсунула жизнь Красину. И снова он один. Не с кем посоветоваться. И необходимо быть осторожным. Грош цена его респектабельности. Он ошибся. Ведь в России с первых же шагов, с первых дней «человек без тени» заметил за собой тень. Она была неотступной. И в жару, и в холод. На службе и даже, как ему казалось, дома.
Леонид Борисович обрадовался этой тени. Департамент полиции не станет следить за людьми, которые ему безразличны. Следят за теми, кого боятся.
«Департамент полиции верит в меня», — с усмешкой отмечал Красин. Иногда его забавляла беспомощность шпиков. Они не поумнели за эти годы. И им ли тягаться с человеком, который не оставляет следов. Даже тени.
А годы делали своё дело. Теперь не только Красин, вся Россия знает о провокаторстве Гапона, шпионстве Азефа. Нашлись провокаторы и в рядах большевиков.
Красину приходилось заново переоценивать людей, с которыми когда-то шёл нога в ногу, приглядываться к новым людям. Он прислушивался к новым веяниям, новым призывам, которые шли от Ленина.
Красин вёл дела фирмы со знанием и размахом. Иначе работать Леонид Борисович не умел. Он не считал прибылей, это забота бухгалтера. Зато в Берлине прибыли подсчитывали с дотошной немецкой пунктуальностью. И были весьма довольны. Дивиденды резко подскочили и к концу годичного пребывания Красина на своём посту — утроились.
Директора потирали руки. Этот Красин — сущая находка. И ему, конечно, тесно в границах московского промышленного района. Он должен возглавить предприятия концерна во всей России.
У Леонида Борисовича выбора не было. К тому же новое назначение позволит ему проверить собственную готовность стать руководителем целой отрасли промышленности страны. И ещё: отныне Красин будет жить в Петербурге.
А в конце 1912 года это обстоятельство для Красина было немаловажным.
В России назревала новая революционная ситуация. Столыпинщина потерпела крах. Царизму не удалось создать крепкой опоры в деревне. По-прежнему сельский мироед — кулак, высасывающий все соки из односельчан, становился послушным миру, как только дело доходило до погрома помещичьих усадеб. Не такую опору мыслил создать в деревне палач Столыпин. Провалилась и политика переселения на необжитые земли Сибири и Дальнего Востока, по формуле: «Дальше едешь — тише будешь». Переселенцы возвращались вконец разорённые, до крайности озлобленные, готовые на всё.
А в городах пролетариат, оправившийся от кровавых погромов, численно возросший, вновь заявлял о своих правах, своей непокорённости. Заявлял стачками, забастовками, демонстрациями.
И головой всему был пролетарский Питер. Там вышла легальная рабочая газета. Там заседают в новой, IV Государственной думе рабочие депутаты — большевики.
Любовь Васильевна с детьми до поздней осени пробудет на даче. Оттуда они прямо поедут в столицу. Леониду Борисовичу нужно ещё завершить многие московские дела.
Пусто в огромной квартире. Леонид Борисович орудует на кухне. Почему-то захотелось рисовой каши.
Каша убежала. Красину надоело колдовать над плиткой. Лучше уж всухомятку. Несколько бутербродов с чаем.
В передней звонок. Электрический, собственноручно проведённый. Звонит тихо, полушёпотом. Леонид Борисович невольно настораживается. «Кого это нелёгкая в такой поздний час?..»
Рука тянется к выключателю. Но Красин не зажигает света. Хозяина в тёмном коридоре сразу не разглядишь, а пришелец окажется как на ладони, в ярком освещении лестничной площадки.
Французский замок открылся бесшумно. Красин отступил в темноту.
Дверь приотворилась и мгновенно захлопнулась. Красин ничего не может разглядеть. Леонид Борисович бросается к выключателю. Перед ним высокий, стройный человек. В котелке, с тросточкой. Стоячий крахмальный воротничок, бабочка.
Леонид Борисович с этим человеком незнаком.
— Не узнаёшь, дорогой? Ай, ай, зазнался, зазнался, директор! Ну, тогда принимай князя Цулукидзе. Не хочешь? Директору зазорно. А в Константинополе сам полицмейстер считал, что я будущий кавказский Шевкет-Паша!
— Камо! Семён!.. Призрак!.. Наваждение!..