Камо оглядывается. Никого. Он радостно хохочет, сжимает в объятиях Красина.
— Кацо, почему стареешь? Почему цвет лица какой-то жёлтый, как лимон? Нет, как айва!
Красин бесконечно рад и не скрывает этого. Только на секунду мелькнула и исчезла мысль — не проследили ли.
Леонид Борисович страшится не за себя. За Камо. Ведь он снова в бегах. Ушёл из окна уборной Михайловской больницы в Тифлисе. На верёвке спустился на берег Куры, а потом отсиживался не где-нибудь, а в подвале дома тифлисского полицмейстера! Только Камо может придумать такое. После побега шум стоял на всю Россию. Особенно, когда стало известно письмо Семёна тифлисскому прокурору: «...напрасны Ваши труды, напрасны Ваши поиски...»
Леонид Борисович хлопочет у стола. Закуска. Есть и вино, как жаль, что не получилась рисовая каша. Аллах её ведает, как она варится!..
— Ай, директор, совсем барином стал! Где твоя каша?
И прежде чем Красин опомнился, Камо выскочил на кухню, увидел кастрюлю с злополучной кашей. Долил её водой и... волчком закрутился на месте.
— Ты, наверное, разыскиваешь печку, Семён? Или, может быть, кашу лучше варить на костре? Развести? — Красин не мог отказать себе в удовольствии хоть немного отыграться за эту чёртову кашу.
— Слушай, директор, ты же варил кашу?
— Конечно, варил. Вот на этой печечке...
Камо недоверчиво посмотрел на какой-то ящик. В нём круглая дыра. Поперёк натянута длинная пружина.
— Издеваешься, да? Над князем издеваешься!..
Красин включил печку в электросеть. Засветилась «пружина».
— Скажи, пожалуйста... Нигде не видал такого чуда. Даже в Париже, у Ильича такой штуковины нет...
— Так ты из Парижа?
— Из Парижа, из Парижа, дорогой. Только после Парижа сидел в тюрьме, в Константинопольской, потом в Софии.
— Расскажи, как там Ильич?
Камо опустил голову и задумался.
— Как Ильич, спрашиваешь? Хорошо Ильич. А вот ты плохо. И не сердись, дорогой. Кто ты для меня, сам знаешь. Ильич тоже сердится. Это он дал мне твой адрес.
Красин был не рад, что начал этот разговор. Трудно объяснить Семёну, почему он, Никитич, отошёл от партийных дел и, этого не скроешь, разошёлся с Лениным.
Камо не стал продолжать. Он пришёл сюда не за тем. Он пришёл к Никитичу, которого знал, любил. Которому верил беспредельно.
За ужином много смеялись. Вспоминали, грустили. Красин понимал, что Тер-Петросянц хочет попросить у него совета, может быть помощи. Но Камо почему-то медлил, не говорил о цели своего визита.
— Ильич поручил мне снова заняться оружием и литературой. Через Грецию, Болгарию. И я привёз кое-что...
— Постой, постой, ты же говорил, что скитался по тюрьмам после выезда из Парижа.
— А, дорогой, это потом, когда второй раз искушал судьбу в Константинополе... Понимаешь, денег нет. Мало денег. Нет, нет, ты не думай, что я пришёл к тебе за «контрибуцией». За советом пришёл. Хочу «экс» сделать. Давай подумаем, как лучше. Когда мы вместе думали, всегда получалось.
Леонид Борисович ожидал всего чего угодно. Но этого...
Новый «экс»! С ума сошёл!
— Камо, а Ильич, а ЦК знают, что ты замышляешь?
Камо смутился. И Красин понял — конечно, не знают.
— Ты сумасшедший, если берёшься сейчас за экспроприации. Езжай-ка за границу и не лезь вновь под топор.
Камо молчал. Да и что возразишь. Уж если Никитич против, то, наверное, он ни у кого не найдёт ни сочувствия, ни поддержки.
Но почему. Почему? Партии так нужны деньги. Для всего нужны... Газету выпускать надо. Оружием запасаться. Как в 1905 году. Ведь сейчас, в 1912-м стачек столько же, сколько и в 1905-м и число их будет расти. Бастующим рабочим помогать надо? Надо!
— Деньги нужны, Никитич... Много нужно. Я же для партии...
Красин подошёл к письменному столу, отпер ящик, достал бумажник.
— Возьми, Семён, это всё, что у меня есть...
Камо сорвался со стула, обнял Леонида Борисовича, сжал, потом как-то обмяк, тихо отошёл.
— Если я возьму твои деньги, мне хватит их, чтобы совершить новую экспроприацию... На другое, на партию — не хватит. Но ты не хочешь, чтобы я делал «экс». Не возьму денег... Клади обратно.
Хитёр, ох, хитёр, Семён. Разве он не понимает, что теперь Красин — просто Красин, а не Никитич былых времён. Но ведь и тогда каждый «экс» согласовывался с Лениным, с ЦК, а не только с ним одним.
— Расскажи, что ты задумал?
Камо недоверчиво покосился на Красина. Но Леонид Борисович поудобнее уселся на стуле, готовый слушать.
— Каджарское шоссе помнишь? Узкое шоссе. А кругом овраги, горы. По шоссе каждый день ездит денежная почта. Люди есть, оружие есть. Нет денег купить лошадей.
— Камо, ты же не маленький, не впервой берёшься за такое предприятие. Ну, предположим, тебе удастся захватить денежный транспорт. На покупку лошадей моего бумажника хватит. А подумал ты, куда спрячешь деньги?
Камо не возражал, он просто слушал. Уже по тону Леонида Борисовича он понял: перед ним прежний Никитич. Обо всём подумает, предусмотрит любые неожиданности. А ты только знай мотай на ус.
Прощались тепло. Когда Камо одевался, Красин с удивлением обнаружил, что на нём не пальто, а какой-то серый плащ. И он ему явно мал. Любому бросятся в глаза эти короткие рукава, полы, которые нельзя застегнуть. Нет, так не годится.
— Погоди, Семён, примерь-ка вот это...
Красин достал из гардероба добротное осеннее пальто.
— Спасибо, дорогой, большое спасибо. Но плащ, в котором я хожу, всегда должен быть со мной. Его подарил мне в Париже Ильич. А Ильичу подарила мать. Я должен вернуть плащ Ленину. Я не могу с ним расстаться ни на минуту...
Красин промолчал. Последний раз обнял Камо.
Щёлкнул французский замок.
Петербург лихорадило. Уже к лету 1912 год действительно напоминал 1905-й, как брат-близнец. Забастовки, стачки, демонстрации. Выходит газета «Правда».
На Балканах, в этом «пороховом погребе Европы» — война. Со дня на день можно ожидать, что из «погреба» полыхнёт пламя всеевропейской бойни.
Известия о каждой новой стачке повергают Леонида Борисовича в мрачнейшее настроение. Хочется плюнуть на эту опостылевшую немецкую фирму. Перейти на нелегальное положение, вновь стать Никитичем.
Он ищет связи с былыми товарищами и находит их. По просьбе Горького, деятельно помогает Ладыжникову издавать социал-демократическую литературу. Тайно встречается с большевиками — депутатами IV Государственной думы, охотно выполняет их поручения. И всегда готов раскрыть свой бумажник.
Шпионы сбились с ног. А что, если инженер Красин вновь стал цекистом Никитичем. Так по крайней мере думает охранка. Она квалифицирует частые наезды Леонида Борисовича в Питер как конспиративные — для свидания с членами думской социал-демократической фракции. Для полиции этот инженер по-прежнему друг Ленина.
Сентябрь ещё не успел позолотить листву. Сокольники только чуть-чуть побурели и притихли. На аллеях не видно людей.
Леонид Борисович рассеянно бредёт куда-то в глубь парка. Он устал. Он хочет в одиночестве посидеть среди зелени и ни о чём не думать. Просто посидеть. Послушать осень.
Упадёт с дерева первый тронутый непогодой лист. И долго-долго кружится в воздухе, раскачивается из стороны в сторону, словно посылает прощальный привет своим ещё зелёным собратьям.
Тихо. Улетели певчие птицы. И только шатальцы-воробьи изредка перепархивают с дерева на дерево.
На дорожке показался какой-то чистенький, аккуратненький старичок. Самшитовая трость зацепилась за его локоть. Старичок уткнулся в газету. Из кармана чесучового пиджака тоже торчат газеты.
Красин посторонился. Старик его не замечает. Делает несколько шагов, останавливается. Что-то бормочет под нос, сокрушённо качает головой.
— Э... господин, простите, не имею чести...
Красин готов дать стрекоча, но одно слово его насторожило. Старичок спрашивает, что значит «экспроприация». Красин схватил газету. Сегодня он их не читал.
Камо!
Безумец Камо. Никто иной не решился бы на этот «экс». Газетная заметка скупа. В ней не названы имена, но «близ Тифлиса» ...«преступники арестованы...»
Боже мой! Опять попался! Или Камо сам не участвовал? Нет, участвовал. Он всегда идёт первым. Теперь всё! Метехский замок. Военный суд! Виселица!..
Почему, почему он тогда не отговорил, не убедил Семёна отказаться от «экса». Ведь к нему, к Красину, пришёл Камо за советом!
Леонид Борисович беспощаден к себе. Тут же на осенней дорожке Сокольников он ясно, без обиняков резюмирует: поддался настроению, на минуту вообразил себя вновь главой революционных боевиков! И загубил друга, товарища, брата!
Камо, Камо! Разве не ты так зло, так горько шутил: «Земля жалуется, что я ступаю по ней...»
Неуютно, тоскливо на пустынных аллеях молчаливого парка.
Для сыскного отдела охранки годы революции были хорошей школой. Ведь раньше, до 1905-го не раз поднадзорные ускользали от филёров, обманывали самым простейшим образом. Теперь нет, не обманешь.
Подполковник Турчанинов самодовольно глянул на себя в зеркало, слегка подправил растрепавшиеся волосы, одёрнул мундир и вошёл в кабинет начальника Московского охранного отделения. В кабинете пусто. Вот неудача! Турчанинов хотел порадовать генерала известием о поднадзорном, который год назад так внезапно исчез.
Ладно, он зайдёт попозже.
Авель Енукидзе всю дорогу от Ростова до Москвы чувствовал, что за ним тянется «хвост». И в Москве, блуждая по улицам, он никак не мог отделаться от какого-то бравого молодца в бекеше, тёплом треухе и высоких сапогах. «Завести его, что ли, на пустырь, да и поговорить?» Авель даже остановился, вынул из карманов руки.
— Чёрт, холодище какой!
Нет, он не пойдёт дальше. Где-то тут, рядом живёт Никитич, он зайдёт к нему, скажет о «подмётке», а уж Красин-то придумает, как отделаться от филёра. Да, но, может быть, Леонид Борисович тоже на прицеле у охранки? И тогда он просто подведёт его.