Енукидзе, бормоча про себя грузинские проклятия, двинулся дальше. Где-то на Маросейке он нырнул в подъезд.
Контора акционерного общества. Ну и хорошо. Он погреется немного, а филёр пусть мёрзнет. Енукидзе вошёл в помещение конторы. Вот удача! Эта дверь наверняка выход во двор. Енукидзе, не раздумывая, потянул за ручку.
За дверью оказался длинный тёмный коридор, потом ещё дверь, и, наконец, он на улице. Осмотрелся. И теперь не повезло, он снова на Маросейке, только вышел из соседнего парадного. Но филёра не видно. Енукидзе торопливо прошёл за угол, свернул, потом ещё и ещё.
Теперь можно и к Красину.
Леонид Борисович долго не выпускал из объятий.
— Пусти, дорогой, я давно не брился, исколю всего.
— Да, бородища у тебя жёсткая. Ну, раздевайся, раздевайся, проходи.
Любовь Васильевна тепло улыбнулась Авелю и молча ушла на кухню. Она уже привыкла, что такие «бородатые» гости мужа всегда голодны.
Когда минут через десять она постучалась в дверь кабинета, то с удивлением услышала:
— Тсс, тише, Люба, Авель уснул, и я боюсь его потревожить.
Авель спал, сидя в глубоком, мягком кресле. Красин осторожно стащил с Енукидзе сапоги, придвинул ещё одно кресло, положил на него ноги спящего.
Любовь Васильевна придвинула стул, поставила на него тарелку с мясом.
Авель блаженно посапывал.
— Так ни слова и не сказал, сразу как сел, так и захрапел. — Красин потушил свет. На цыпочках вышел из кабинета. — Люба, если тебе не трудно, выйди на улицу, только через двор, оглядись. Ты понимаешь, о чём я говорю.
На улице пусто. Декабрьский мороз разогнал прохожих. Филёр не стал дожидаться, когда выйдет Енукидзе из дома. Этот дом ему хорошо известен, не раз дежурил по соседству. Наверное, этот грузин там заночует. Пора доложить подполковнику Турчанинову, пусть пришлёт замену.
Авель проснулся только под утро. Ноги, руки затекли. Потянулся и задел стул. Едва поймал тарелку с мясом. Нашёл выключатель. «Эх, Никитич, Никитич, обо всём подумал». Авель с аппетитом съел холодное мясо. Тихо оделся. И так же тихо вышел из квартиры. Он зайдёт к Леониду Борисовичу на службу, там можно затеряться среди посетителей, а здесь не ровен час...
А из Москвы в Петербург уже было передано сообщение Московской охранки о том, что находившийся под наблюдением Авель Енукидзе посетил поднадзорного инженера Красина и провёл у него ночь.
В 1913 году Леонид Борисович окончательно переехал из Москвы в Петербург. Квартира на Мойке напоминала московскую, но была строже, сумрачней.
Когда уже совсем было собрался покинуть белокаменную, новая встреча. Вацлав Вацлавович Воровский, словно с неба свалился. Худой, бледный и безработный. Как и положено человеку, только что вернувшемуся из ссылки. Леонид Борисович стал припоминать, чем занимался Вацлав Вацлавович и куда бы его пристроить.
— Бонч из Петербурга пишет, зовёт на место редактора в издательство «Жизнь и знание». Но мне дорожка в Питер заказана, я так Бончу и отписал — де, мой лейб-медик говорит: «Не суйся в Питер, без лёгких останешься, а без лёгких, как видно из самого названия, тяжело...»
Вацлав Вацлавович не может не острить, хотя ему явно не до смеха.
— Постойте, Вацлав Вацлавович, ведь вы же в Техническом училище занимались, чуть-чуть курса не закончили, техника для вас не за семью замками...
— Дорогой Леонид Борисович, я могу быть: а) литератором, б) переводчиком, в) редактором, г) статистиком, д) библиотекарем, е) личным секретарём и вообще всем. Но лучше всего быть начальством: мало работы и много денег.
— К чёрту начальство. Помните, в 1905–1907 годах я служил в «Обществе электрического освещения». Так вот, там должно освободиться место инженера. 100 целковых в месяц и бесплатная квартира... Завтра же замолвлю словечко.
Воровский буквально встряхнул Красина. И так потянуло к старым друзьям.
Здесь, в Петербурге, Бонч-Бруевич. По словам Воровского, Бонч-Бруевич — неистовый книгоиздатель. Умрёт, завещание оставит: «Обернуть труп в печатную бумагу и сжечь на полном собрании сочинений Серафимовича или Гусева-Оренбургского...»
Скажет ведь! Язва!
Нужно повидаться с Бончем. Может, и помочь ему чем-нибудь. А может быть, через Воровского и Бонча он восстановит связи и с другими большевиками? Время наступает грозное.
В Петербург явился французский президент Пуанкаре. Его недаром прозвали «Пуанкаре-война». В Европе пахнет войной. Пуанкаре так и не смогли провезти по главным улицам Питера. Помешали демонстранты. А в переулках баррикады.
Война? Но загляните в европейские газеты. Тишь да гладь!
Кайзер Вильгельм катается на яхте по Северному морю. Николай II копается в саду. Французы усиленно обсуждают моды летнего сезона.
Война?
Глава седьмая. Война и революция
В эту ночь в Петербурге не спали. Срок германского ультиматума истёк в 00 часов. Россия не прекратила всеобщей мобилизации. Значит!..
Но кое-кто ещё надеялся. Может быть, в последнюю минуту одержит верх благоразумие?..
Час ночи! Два! Три!
Светятся окна в Министерстве иностранных дел.
Пылают в Главном штабе. И Зимний освещён.
Где царь?
Днём его не было в столице.
На Дворцовой площади молчаливая толпа. Ночью пришли те, кто надеялся.
Днём на Дворцовой жаждущие войны. Коленопреклонённые, истово поют гимн: «Боже царя храни».
Днём газеты расцвели броскими крикливыми заголовками: «Германские вандалы напали...», «На защиту святого отечества...»
«На защиту», — призывал император.
«На защиту», — вторили генералы, банкиры, помещики.
«На защиту», — истерически кричали кадеты, октябристы.
«На защиту»...
Меньшевики забыли торжественные клятвы. Решения конгрессов II Интернационала.
Социал-демократические бонзы Бельгии и Франции, Германии и Австрии предали рабочий класс. Они призывали к «защите» отечества. И вошли в свои буржуазные, милитаристские правительства.
Ещё утром 18 июля 1914 года Леонид Борисович знал, что война началась. Он не верил в благоразумие тех, кто её так долго и так тщательно готовил. Эти приготовления прошли у него на глазах. И в Германии. И здесь, в России.
Война сразу же поставила перед Красиным вопрос: что же дальше? Что будет с ним завтра? Ведь он глава русского филиала германской фирмы. Ясно — заводы Сименса и Шукерта будут, так сказать, секвестированы. Проще говоря, казна, военное ведомство наложат на них свою лапу.
До поры до времени охранка его не трогала, только усиленно следила. Такому «бережному» отношению со стороны полиции Красин был обязан службой в германской фирме.
А с сегодняшнего дня он не просто поднадзорный, а чуть ли не германский «промышленный атташе».
Положеньице!
С началом войны усилятся гонения на большевиков. Он уверен, власти немедленно закроют не только большевистские газеты, журналы, но и любые, если в них хоть словом, намёком кто-нибудь осудит начавшуюся бойню.
Первые месяцы войны будут заполнены «ура-патриотическим угаром». Хмельным бахвальством. В такое время всякий, кто против — немецкий шпион, и расправа будет короткой.
Война перевалила на второй год. Страшная, доселе небывалая. Мировая. Зарываются в землю армии Франции, Англии. На восточном фронте русские войска ещё пытаются маневрировать. Но после страшного Галицийского разгрома — им трудно оправиться.
Осенние дожди исхлёстывают изуродованную окопами и воронками землю. И некуда спрятаться продрогшему, голодному солдату. Немного осталось в живых из тех, кто год назад бежал в атаку с криками «ура». Уцелевшие знают, что у них нет будущего.
Города стоят хмурые, съёжившиеся под осенними холодными ливнями. На улицах и вокзалах, в лавках, присутственных местах — преобладает серый, грязноватый цвет. Цвет поздней, ненастной осени. Война стучится в каждый дом, в каждую дверь. Костылями, тысячами искалеченных, повестками о тысячах и тысячах убитых.
И «отечество» проигрывает войну.
Леонид Борисович сохранил за собой директорский пост на нескольких заводах, ранее принадлежавших Сименсу и Шукерту.
Ах, как чесались руки у полиции!
Схватить и упрятать. Туда, где уже томятся депутаты-большевики. В Туруханский край, Якутию или ещё дальше?..
Нельзя. Как ни чешутся руки.
Этот инженер, будь он трижды... нужен «отечеству».
Немцы знали, кого поставить во главе своего филиала. Таких, как Красин, — единицы. Может быть, они, инженеры, всё-таки спасут «отечество»? Министры этого сделать не могут. Министры и генералы «не умеют считать».
Они считали, что в арсеналах лежит 4 миллиона винтовок. Значит, их хватит на всю войну. Но в первый же год потребовалось 8 миллионов. А где их взять? Русские оружейные заводы изготавливают всего 525 тысяч.
Русские генералы так и не смогли подсчитать, сколько же понадобится пороху на год войны. Русские заводы производили 380 тысяч пудов. Русские солдаты сожгли в 1914 году — 700 тысяч.
Инженеры умеют считать. Красин крупный инженер.
Леонид Борисович понимает: откажись он работать в военно-промышленных комитетах, чего он этим добьётся? Каторги? Наверняка.
Сможет он быть полезен партии, товарищам, сидя где-нибудь в якутской медвежьей берлоге? Нет, там он будет бесполезен. Мало того — он не знает, оценят ли такую «жертву» его бывшие товарищи, соратники, после всех этих лет?
Кому это нужно? Леонид Борисович никогда не кривил душой. Особенно в таких беспощадных диалогах с самим собой. Но иногда хочется и обмануть самого себя... Разве он один? Разве не работают на промышленных предприятиях тот же Глеб Кржижановский или Иван Иванович Радченко. И Вацлав Воровский тоже...
Правда, Вацлава устраивал он сам. Кстати, от него письмо. Жалуется, что не смог ужиться в «Электрическом обществе». Неполадки с каким-то там Митей Верещагиным (чёрт его знает, кто такой!). И если есть возможность, то Вацлав не прочь переехать в Петроград.