Какой вздор!
И тут же пасквиль-донос некоего И. Гринчевского:
«У Красина квартира 8 комнат, у Красина всегда деньги, он представитель могущественного германского электрического общества. У него на квартире „явка“, а если очень боитесь слежки, то в его ложе Мариинского театра... Октябрь победил, война кончилась. Понадобились разрушители — кому поручить железные дороги? Конечно, Красину — он всё же инженер...» Мразь!
Нет, Любовь Васильевна больше не в силах читать газеты. Какая низость! Какая подлость! Леониду Борисовичу нужно остерегаться. В Париже засилие белогвардейского отребья. Им ничего не стоит совершить нападение на советского посла. Ведь убили же они Вацлава Вацлавовича!
Туманное декабрьское утро. Не видно зданий, не видно и больших вокзальных часов. А стрелки уже сошлись на одиннадцати. Площадь у Северного вокзала забита людьми. Кое-где туман рассекают транспаранты. И снова клубится белая вата. Ажаны никого не пропускают на перрон. На мокром асфальте платформы угадываются несколько одиноких фигур — официальные представители Министерства иностранных дел.
Сейчас подойдёт поезд.
Леонид Борисович отлично выспался. И вообще настроение у него в это утро самое бодрое. Любовь Васильевна, наоборот, хмурится. Молча указывает на последние французские газеты.
Но они могут вызвать у Леонида Борисовича только улыбку. Конечно, всякое может с ним случиться в Париже... Но чему быть — того не миновать. Он приехал в Париж работать, приехал как полпред великой социалистической страны и не собирается прятаться, отсиживаться за стенами посольства, придавать значение болтовне белоэмигрантских кумушек.
Он думает о другом: ведь признание Советского Союза Францией — только дипломатический акт. Спора нет, акт очень важный. Но его долговечность зависит от того, как сложатся дальнейшие отношения между двумя странами. И это заботит посла. Надо признаться — на пути урегулирования отношений между СССР и Францией стоят всевозможные препоны. Взять хотя бы царские долги. Эти окаянные долги, как кость голодному псу, всё время показывают французскому займодержателю: вот, мол, почему мы посылали войска в Советскую Россию. Вот почему мы поставляли вооружение Колчаку, Деникину, Пилсудскому — ваши же денежки хотели вернуть.
Абсурд! И с юридической и с политической точки зрения. Советское правительство — не наследник николаевской монархии или Керенского!
Ну что же! Придётся «красному послу» набраться терпения. И на требования уплатить долги с любезной улыбкой предъявлять контрсчёт. Давайте, мол, господа, считать. Мы вам должны столько-то миллиардов, а вы у нас разорили, вывезли, разрушили на столько-то миллиардов. Взять, к примеру, суда черноморского флота, которые вы, французы, незаконно интернировали в Бизерте...
— Леонид Борисович, приехали!
Красин выглянул в окно. Поезд медленно подползает к перрону. На платформе пусто... Хотя нет, видны ажаны и какие-то господа с официально-постными физиономиями. Но вообще — не густо. Французское правительство, видно, побаивается манифестации и закрыло перрон для публики. А может быть, и правда — клевета, ложь сделали своё дело? И во Франции господствует только чувство недоверия и озлобления в отношении СССР?
Встреча на перроне ограничилась рукопожатиями, ничего не значащими улыбками и словами. Красин, встревоженный, быстро прошёл пустынный перрон и вдруг... восторженные возгласы тысяч людей. Привокзальная площадь могучим дыханием выкрикнула: «Vivat!»
Разорвалась пелена тумана, и Леонид Борисович увидел море лиц, весёлых, улыбчатых. Толпа не блистала изысканными нарядами. И в воздух летели не цилиндры, не шляпы, а просто кепи. Советского посла приветствовали парижские рабочие. Вот она, подлинная Франция!
Красин поднял шляпу, и новый каскад кепок взлетел над толпой. Леонид Борисович не спешил сесть в машину. Эта дружеская манифестация парижских пролетариев захлестнула его горячей волной счастья.
Чиновники французского министерства кисленько улыбаются, делают любезные приглашающие жесты — мол, в машину, господин посол. Нет, дудки, господа! Он ещё раз поклонится парижским рабочим. От всех советских тружеников.
Открытая машина с трудом пробивает себе дорогу в толпе. К ней подбегают, протягивают руки. Красин крепко жмёт мозолистые ладони. Французы остаются верными себе — цветы, цветы в декабре! Леонид Борисович так и не надел шляпы, не опустился на сиденье.
В одном из домов на Плясе Лафайет из окон свешиваются красные флаги. Леонид Борисович просит шофёра придержать машину. Машет шляпой.
Красин тихо шепчет жене:
— Здесь, в доме сто двадцать, помещается комитет Коммунистической партии. Это в нашу честь вывешены алые знамёна...
На рю де Греннель — столпотворение. К посольству сбежались корреспонденты. Эти проныры готовы броситься под машину и из-под колёс брать интервью.
Нет, сегодня никаких интервью. Репортёры не верят своим ушам. Послы так любят давать интервью, особенно в день прибытия. Корреспонденты не расходятся, хотя Аросев, начальник пресс-бюро, закрывает за собой двери посольства.
Через толпу, легко раздвигая её огромными ручищами, пробирается высокий человек. Его знают в Париже. Вот он пробился к двери и стукнул кулаком. Выглянул недовольный консьерж и тут же в испуге отпрянул. Тогда на дверь посыпался град ударов. Выскочил Аросев, пригляделся, потом расхохотался и протянул руку. Дверь захлопнулась за гостем.
— Маяковский! Маяковский! — Парижане плохо выговаривают трудную фамилию.
Любовь Васильевна бродит по комнатам. Всюду мерзость запустения. В каждой комнате завалы старой мебели, горы каких-то изодранных, пожелтевших бумаг. И грязь, несусветная грязь на обоях, потолках, шкафах.
Так Волину и не удалось расчистить эти авгиевы конюшни к приезду посла.
Красин настроен юмористически. В первый же вечер по прибытии он предстал перед сотрудниками посольства в каком-то полувоенном костюме, сапогах и велел всем немедленно переодеваться и «пробивать дорогу в тропическом лесу».
В этот вечер успели сделать немного — привели в божеский вид кабинет посла. И устроили на лестничной площадке временную приёмную. Ведь назавтра ожидались посетители.
А потом день за днём, шаг за шагом, «всем миром» очищали комнаты. На посольском дворе целый день пылал костёр, и декабрьский ветер уносил куда-то в сторону Сены чёрный пепел сгоревших бумаг, да и мебельной рухляди сожгли немало.
Дело подвигалось медленно. Французская прислуга, нанятая по рекомендации соответствующих учреждений, оказалась никуда негодной, единственно, что умели делать все эти швейцары, консьержи и прочие — подслушивать.
Для Леонида Борисовича наступили трудные дни.
В декабре, в девять утра ещё серо, особенно, если небо затянуто тучами.
В кабинете посла светит люстра и горят поленья в камине. От камина толку мало, согреть огромную комнату он не может.
Красин уже за столом. Внимательно просматривает газету за газетой, что-то подчёркивает, откладывает в сторону. Потом берётся за письма, телеграммы. Около камина лакированный столик завален визитными карточками, официальными приглашениями на банкеты, встречи, торжества. Изредка Красин подходит к столику, ворошит груду карточек, морщится. Ничего не поделаешь, такова участь посла, особенно в Париже, «протокол» здесь соблюдается пунктуально, французы не могут приступить к переговорам ранее, нежели отсидят на добром десятке банкетов.
Ровно в десять в кабинете появляются сотрудники посольства. Короткие доклады. О чём только не рассказывают послу его помощники — какие ящики с какими книгами найдены, где нужно починить провалившиеся лестницы и где вставить выбитые стёкла, что делать с телефоном, который молчит... И тут же напоминают о журналистах, рвущихся на приём, о назначенном визите к Эррио и к президенту Думергу. Спрашивают, как отвечать на злобную газетную шумиху, поднявшуюся по поводу торжественной встречи «красного посла» рабочими.
Во время докладов Леонид Борисович любит прохаживаться по кабинету. Подойдёт к балкону, отодвинет штору. И если рассеялись тучи и выглянуло солнце, он открывает балконную дверь — хотя на дворе декабрь, но на улице теплее, чем в комнате.
Балкон выходит в небольшой садик. Леонид Борисович уже успел измерить его. 171 шаг по кругу. Когда он спускается сюда отдохнуть, то ему вспоминаются тюремные прогулки.
Иногда в течение целого дня он не может покинуть кабинет. Одолевают посетители, самые разные, вежливые и нахальные, доброжелательные и откровенно ненавидящие, дипломаты, дельцы, журналисты, писатели, артисты, учёные.
А вот сегодня заявился «Исполнительный комитет держателей русских бумаг» в полном составе.
В огромном кабинете посла сразу стало тесно, не хватило кресел. Леонид Борисович с любопытством вглядывается в лица. Они пришли к послу с требованиями и хотят выглядеть респектабельными буржуа. Но кое у кого костюмы попахивают нафталином. Среди этих тридцати-сорока человек, сгрудившихся вокруг его стола, есть и просто разорившиеся рантье. Их легко узнать по лихорадочным и жадным глазам, нервному подёргиванию рук и губ.
Председатель комитета, видимо, заранее выучил свою речь, говорит гладко, с потугами на красноречие. Но под конец сбивается с тона и начинает повизгивать. Смысл речи прост — компенсируйте потери, понесённые держателями русских бумаг. Председатель умолк, тяжело отдуваясь.
Наступила напряжённая тишина. Леонид Борисович понимал, что от него ждут, если не обещания, то хотя бы обнадёживающего намёка. А ведь он не готовился к выступлению, этот «исполком» нагрянул экспромтом.
Что же, он ответит им тоже экспромтом. Только вот говорить приходится по-французски. Значит, он особенно должен следить за собой. Как-никак, язык-то чужой.
Он говорил веско, остроумно и не старался сглаживать острые углы.
Компенсация? Убыток? А разве народы России не понесли убытков? Разве французские рантье не поддерживали своё правительство, осуществлявшее интервенцию? Кто возместит эти убытки? Франция? Она не настолько богата. И разве Россия требует компенсаций? Нет, Советское правительство считает, что все долги погашены событиями. Значит, о платежах и речи быть не может.