— Вам кого угодно? — спросил курьер, удивлённый столь ранним визитом.
— Красина, — пробасил мужчина, и по тому, как правильно была названа фамилия, курьер понял, что перед ним русский.
А этот странный русский удобно уселся в кресло, как бы демонстрируя всем своим видом, что уходить отсюда он не намерен.
— Позвольте поинтересоваться, вы по какому делу к послу?
— Да мне хотелось бы убить его... — Мужчина смерил курьера оценивающим взглядом. Тот был высок, кряжист, с огромными кулаками. Мужчина вздохнул и так же спокойно бросил: — А если это не удастся, то хоть избить...
В это время подошёл швейцар. Вдвоём с курьером они подхватили «гостя» под руки и передали дежурным ажанам. Документы задержанного засвидетельствовали, что он бывший казачий офицер.
Красин принял это новое известие спокойно. Конечно, он прибыл в Париж вовсе не за тем, чтобы подставлять свой лоб под пули белогвардейского фанатика. Значит, действительно нужно поберечься. Но своих прогулок не отменил.
«Советский граф», «генерал», «христопродавец», «изменник», «дезертир» — как только не величали белоэмигрантские газеты бывшего русского военного агента в Париже, бывшего графа, бывшего царского полковника и бывшего генерала Временного правительства — Алексея Алексеевича Игнатьева.
«Бывшему» было трудно. Очень трудно. Хотя он и отшучивался, мол, «от гусей отстал, а к лебедям не пристал», но «гуси» щипали его со всех сторон. Белоэмигрантов волновал не столько сам Игнатьев, — мало ли «бывших» осталось там, в России, с большевиками, сколько те 200 миллионов казённых денег, хранителем которых был бывший военный агент. Конечно, деньги лежали в банке, но «Банк де Франс» имел счёт только на Игнатьева.
Двести миллионов! И хотя франк заметно отощал, не то что разъевшийся доллар, заполучить эту кругленькую сумму на дела антисоветские — об этом мечтали тоже «бывшие» из белогвардейского «Общевоинского союза» и «Союза Галлиполийцев». Да и «бывший посол» Маклаков лелеял ту же думку.
Шли годы. Но Игнатьев стоял у «денежного ящика», как часовой, и эмигранты ничего с ним не могли поделать.
Зато господин председатель совета министров Франции Пуанкаре мог. Он и уведомил Игнатьева, что всякие деловые отношения с ним порываются и текущий счёт Игнатьева в «Банк де Франс» закрывается. Этого следовало ожидать. Но как обидно, что такое печальное событие произошло незадолго до восстановления дипломатических отношений с СССР. Ещё немного — и Игнатьев смог бы передать эти деньги советскому послу, после чего считал бы, что он с честью выполнил долг перед Россией.
Неожиданно помощь пришла от жены. Эта скромная, тихая женщина вдруг заявила — «повоюем». Нужно опротестовать решение Пуанкаре через суд.
Игнатьев засел за составление соответствующего документа. И через несколько дней принёс его политическому врагу Пуанкаре, сенатору де Монзи. Сенатор пришёл в восторг. Да, славно, славно можно будет насолить этому зазнайке — Пуанкаре. Недаром его, де Монзи, считают хитрейшим и умнейшим юрисконсультом. Сенатор говорил правду. Уже через несколько дней Монзи добился, что суд задержал выполнение приказа Пуанкаре. А вскоре грянуло 12 мая 1924 года, и к власти пришёл Эррио.
Через некоторое время Алексей Алексеевич с облегчением узнал, что в Париж приехал Красин. Вот теперь — действительно, всё. Остаётся только передать с рук на руки документы. Хотя нет, он обманывает самого себя. Ведь ему-то хочется «пристать к лебедям». Ему хочется в Россию. Скоро 20 лет, как он её покинул. А примут ли «бывшего», поверят ли, оценят его бескорыстное служение Родине? Ведь совсем недавно, повстречавшись на Лионской ярмарке с хорошими русскими людьми, обслуживавшими Советский павильон, он по их совету съездил в Берлин. Вернее, чуть ли не пешком шёл, так плохо в послевоенной Германии с транспортом. Был в Советском посольстве. Там ответили неопределённо — мол, запросят руководство. Правда, посла не было. И разговаривал он с советником. Но с того дня уже много воды утекло.
Говорят, что Красин был правой рукой Ленина, комиссар, член большевистского Центрального Комитета, может быть, ему и не надо «запрашивать руководство», чтобы выдать Игнатьеву советский паспорт и визу в СССР...
Игнатьев размечтался. Сколько раз он читал, сколько раз слыхал от русских об их тоске по простой берёзе...
Сентиментальность? Нет! И не поймут это те, кто прожил всю жизнь на родной земле. Берёзка — а ведь во Франции они не растут, во всяком случае он их не видел.
Игнатьев решительно берётся за перо. Письмо короткое. Он просит советского посла принять бывшего военного агента России.
Письмо Игнатьева принесли вместе с газетами. Леонид Борисович имел обыкновение читать сначала газеты. И белоэмигрантские тоже. Хотя суворинское «Вечернее время» даже в руках держать неприятно. Письмо Игнатьева случайно попалось ему на глаза. Какое совпадение! Вот письмо Игнатьева, а вот суворинские газеты. Господи, чего только тут нет. И конечно, вывод, что переход «генерала графа Игнатьева на сторону большевиков — измена русскому делу».
Н-да! Красин, конечно, слыхал об Игнатьеве. Знает он и о его появлении в Берлине, его просьбе выдать советский паспорт.
Но Игнатьев так долго пробыл во Франции, так усердно работал на «войну до победного», что он, наверное, и не представляет, какие перемены произошли у него на родине. Нет той России, по которой он томится, скучает. Нет даже того мужика, которого он знал в своём Чертолинском имении, не говоря уже о тех кавалергардах, пажах, великосветских львицах, с которыми был на короткой ноге.
За него, правда, говорит и вот эта белоэмигрантская травля, и то, что он сохранил для России 200 миллионов франков.
Но их ещё нужно получить.
Леонид Борисович вызвал секретаря.
— Ко мне придёт на приём бывший военный агент России и бывший граф Алексей Алексеевич Игнатьев. Очень прошу вас встретить его как подобает, даже с некоторой торжественностью. И вот ещё что, когда будете провожать в мой кабинет, откройте дверь и громко, внятно скажите: «Товарищ Игнатьев». Поняли? Товарищ, а не гражданин и не господин. Это важно.
Знакомый двор, посыпанный мелкой промытой галькой. И незнакомая приёмная, на площадке парадной лестницы. Видимо, посольство ещё не обжилось.
Рослый блондин с большим чубом, русский, в этом нельзя ошибиться, вскочил из-за стола навстречу Игнатьеву.
— Леонид Борисович уже предупреждён о вашем приходе и просит вас обождать.
«Ишь ты, предупреждён! Наверное, из окна увидели. Хотя, кто из этих людей может знать его, Игнатьева, в лицо? Ну да не стоит ломать голову». Игнатьев оглядывается. Как здесь стало чисто, прибрано. И в то же время просто. Эту простоту он почувствовал уже по тому, как секретарь назвал посла по имени и отчеству. Такое только в России встретишь.
Блондин тряхнул чубом, широко открыл дверь в кабинет.
— Товарищ Игнатьев!
Игнатьев даже приостановился. «Товарищ»!..
Красин из-за своего стола заметил замешательство Игнатьева.
Что же, расчёт оказался правильным. Бывший граф, если он действительно хочет стать советским человеком, должен сразу почувствовать, что ему «открыли двери», остальное ещё нужно заслужить.
Красин говорил вначале более сурово, чем обычно. И это тоже было оправдано. Генерал Временного правительства встретил Октябрьскую революцию во Франции, а не в России.
Игнатьев это понял сразу. И ни о чём не просил.
Разговор протекал в простом деловом тоне, свойственном Леониду Борисовичу. Он был любезен, шутил, с удовольствием выслушивал характеристики деятелей Французской республики, которые давал Игнатьев.
В конце беседы Игнатьев и Красин обменялись письмами, которые набросали тут же, за столом посла.
«(Бумага с государственным гербом СССР)
г. Париж, 15 января 1925 года.
№ 248
Бывшему Военному Агенту во Франции А. А. Игнатьеву.
В предвидении предстоящих переговоров с французским правительством по урегулированию финансовых вопросов, я считаю необходимым предложить Вам поставить меня в курс тех русских денежных интересов, кои Вы охраняли здесь по должности Военного Агента до дня признания Францией Правительства СССР.
Полномочный представитель СССР во Франции
«(Бумага на бланке Русского Военного Агента во Франции)
на № 248
Полномочному Представителю СССР во Франции Л. Б. Красину
г. Париж 17-го января 1925 года.
Я счёл долгом принять Ваше обращение ко мне от 15-го января за приказ, так как с минуты признания Францией Правительства СССР оно является для меня представителем интересов моей Родины, кои я всегда защищал и готов защищать.
«Часовой» сдал свой пост «разводящему», но ещё пройдёт много лет, когда его заслуги будут признаны и бывший генерал Временного правительства станет советским генералом.
В конце декабря 1924 года было организовано Советское торгпредство, и уже 1 января нового, 1925 года оно начало работать.
Промышленники охотно откликнулись на советские предложения, и размещение заказов шло успешно. Операции торгпредства стали выражаться в суммах, далеко шагнувших за десяток миллионов долларов.
Перспектива политических переговоров была неясна. Эррио был красноречив, когда ратовал за франко-русское сближение! Но тогда под ним не было кресла премьера.
Видимо, это кресло имеет свойство умерять предвыборный пыл левых, как только они садятся в него.
Леонид Борисович, после первых визитов вежливости, после того, как побывал на различных официальных и неофициальных приёмах, пришёл к выводу, что обстановка во Франции мало способствует урегулированию взаимных претензий. Кабинет Эррио неустойчив, у него много могущественных врагов.
Красин при первом же визите к премьеру поставил вопрос о возвращении Советскому Союзу военных судов Черноморского флота, интернированных Францией в Бизерте. Эррио ещё до признания СССР обещал это сделать.