Красин как-то вызвал Александра Фёдоровича на откровенность, и старый пушкинист признался, что очень обеспокоен судьбой музея. Жить ему осталось недолго. А музей? Онегин рассказал Красину, что ещё 30 апреля 1909 года он уступил своё собрание в собственность императорской Академии наук. Но по договору, подписанному с русским послом в Париже, Извольским, всё имущество музея оставлено Онегину на пожизненное хранение. Те 10 тысяч рублей, которые он получил от академии, были предназначены только для пополнения коллекций и содержания их в надлежащем порядке. Прошли годы. Грянула мировая война. Извольский сбежал из Парижа, когда к нему подходили немцы. Онегин остался. А потом революции в России — Февральская, Октябрьская. И захлопнулась дверь. Пугающие слухи и злобное шипение белоэмигрантского отребья. Кто такие большевики? Осталась ли в России Академия? И вообще, интересует ли новых хозяев бывшей империи наследие дворянского писателя Пушкина? Ничего этого Онегин не знал. Его личные средства давно иссякли. Не осталось и здоровья...
Александр Фёдорович замолчал, беседа его утомила...
Не было необходимости продолжать рассказ. Леонид Борисович знал о музее многое, и его визиты к Онегину не были случайными. Ещё до отъезда из Москвы Красин со слов Анатолия Васильевича Луначарского узнал о поездке в Париж в 1922 году представителя Пушкинского дома Академии наук и о его переговорах с Онегиным. Представитель оказался недостойным порученной миссии, переговоры неожиданно оборвались. Это, конечно, усложняло общение Красина с Онегиным.
Леониду Борисовичу, когда он бывал здесь, у Онегина, делалось просто не по себе от мысли, что он не сумеет, не сможет убедить старика завещать свои уникумы советскому народу. И это действительно трудно было сделать. Но Красин не жалел сил.
Прежде всего он распорядился выделить музею необходимые средства, связался с Пушкинским домом в Ленинграде и часами рассказывал Онегину о том, как почитают, как любят Пушкина на родине, показывал ему новые издания поэта, виды города Ленина, Святогорского монастыря.
Онегин заколебался. Старый договор с императорской академией теперь его ничем не связывал. Не было империи, не было и Извольского, поставившего свою подпись под договором. Но осталась Россия, осталась родина Пушкина, и его, Онегина, родина. Остался русский народ, который так любил поэт. И что-то далёкое, забытое тронуло душу старика.
Однажды под вечер Красин завернул на знакомую улицу, к знакомому дому. Позвонил. Дверь открыл высокий, подтянутый мужчина с пышными усами. Он был немолод, но держался прямо. Мужчина покидал квартиру Онегина. Никто его не провожал. Красин вежливо уступил дорогу и машинально приподнял шляпу. Мужчина вгляделся в его лицо и отпрянул. Красин только удивлённо пожал плечами. В кабинете, откинувшись в кресле, сидел Онегин. Старик был необыкновенно взволнован. Он пытался налить в стакан какие-то капли, но руки его дрожали, лекарство растекалось по столу. Заметив Красина, Онегин приподнялся, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и, обессиленный, опустился в кресло.
Только через несколько минут Александр Фёдорович обрёл дар речи. Оказалось, что музей посетил бывший жандармский генерал. Онегин так и не понял, чего добивался этот господин, но ясно, что русские белогвардейцы вспомнили о музее и не прочь прибрать его к рукам.
Красин успокоил Онегина. Отвлёк его от печальных мыслей. Рассказал о былых стычках с жандармами.
Онегин заулыбался. Потом, как-то хитренько хмыкнув, поднялся с кресла и достал всё тот же пожелтевший пакет с пушкинскими рукописями. Наугад вытащил одну и показал Красину:
— А как, по-вашему, милостивый государь, что это за цифра вот тут, в правом углу красным карандашом выписана?
Красин взял в руки лист писчей бумаги большого формата. В правом углу стояла цифра 9. Леонид Борисович посмотрел на свет — бумага имела водяной знак «Хлюст 181». Не очень чётким почерком надпись «Борис Годунов» и ниже: «После сцены VI». На обороте листа список действующих лиц I части.
Онегин продолжал улыбаться.
— И не говорите, батенька, иной раз и жандармы полезны могут быть. Эту вот циферку «9» жандармский карандашик в III отделении начертал...
Как только Александр Сергеевич умер, явились голубые архангелы, опечатали рукописи покойного, свезли их в дом у Цепного моста, тщательнейшим образом прочли и пронумеровали... Все тетради, каждый листок-с... Потом архив этот бесценный возвратили семье. Рукописи родственники раздавали друзьям по листочку, а когда и целыми тетрадями. И ведь куда только эти листочки не заносило? В Сербии, в Белграде нашлись, в Польше, да и здесь, в Париже, их немало оказалось. И вот как попадёт ко мне в руки листочек со стихотворениями Александра Сергеевича, первым делом гляжу, есть ли красная циферка в правом углу? Нет — значит, насторожись. Одно из двух: или рукопись была отдана кому-то самим Пушкиным, или подделка. Бывает и такое, бывает!.. Иногда и с красной цифирью подделка. Но такую хитрую, с цифрой-то, только по основному фонду проверить можно, а он-с в Румянцевском музее. Так-то, батенька, с жандармами дела обстоят...
Старик замолчал.
Красин поднялся. Ему пора было в посольство. И он не знал, увидится ли ещё когда-нибудь с этим человеком. Но почему-то сегодня у него появилась уверенность — наследие Пушкина вернётся на родину поэта.
В марте 1925 года парижские газеты сообщили «о смерти господина Онегина». Музей опечатали. Онегин перед кончиной завещал все свои коллекции Пушкинскому дому.
Эррио пал. Как и предполагал Леонид Борисович, новое правительство возглавил Пенлеве, а в Министерстве иностранных дел сел Аристид Бриан.
«Корабль покатился вправо».
18 апреля. Красин, закончив приём сотрудников, собирался зайти домой, выпить чашку кофе.
Голоса в приёмной возвестили, что кто-то желает видеть посла. Дверь открылась, и секретарь растерянно произнёс:
— Бриан!
Не «министр», не «мёсьё», не «господин», а просто: Бриан!
В кабинет неторопливо вошёл слегка сгорбившийся, поседевший брюнет. Усы, когда-то в молодости пушистые, теперь обвисли, опустились к подбородку. В зубах дымилась сигарета.
Не говоря ни слова, Бриан схватил Красина за обе руки и принялся их деловито пожимать. Пока длилось рукопожатие — министр иностранных дел был вынужден молчать, иначе сигарета выскочила бы изо рта.
Леонида Борисовича трудно было чем-либо удивить. Но Бриан сумел это сделать. Если бы сторонний наблюдатель увидел эту сцену, то, наверное, умилился бы, так могут встречаться только давние и самые задушевные друзья.
Вспомнились слова Клемансо. Он когда-то очень метко охарактеризовал Бриана как «человека ничего не знающего, но всё понимающего».
После первых слов приветствия Бриан хозяйским взглядом окинул кабинет посла, подошёл к балкону, заглянул в сад. Поинтересовался, не нужно ли чего, как содержится здание, а заодно спросил, как идут дела в торгпредстве.
А потом ласково, проникновенно заговорил о дружбе, недоразумениях и, конечно же, надеждах ликвидировать их в самое ближайшее время. Красин, проводив высокого гостя до парадных дверей, так и не понял — с какой целью был нанесён этот неожиданный визит.
Потом они встречались в Министерстве иностранных дел. Красин плохо верил в «дружбу» льстивого министра, говорил с ним резко и откровенно.
Бриан увёртывался от главного. Обвинял в ведении «красной пропаганды» в ущерб французским интересам. «Не с кем разговаривать» — так резюмировал Леонид Борисович итог предварительных бесед с новым министром иностранных дел.
Не сдвинулась с места столько раз обсуждавшаяся проблема возвращения Советскому Союзу черноморских судов. Сорвались переговоры с банком «Насьональ де Креди» о финансировании франко-советской торговли. А тут ещё приспела выставка.
Поистине, послы должны быть мастерами на все руки. И во всяком случае, профессионально разбираться не только в политике, экономике, но и в вопросах искусства, да и мало ли ещё в чём.
В своё время французское правительство предложило Советскому Союзу принять участие в Парижской международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности.
Выставка должна была открыться в мае 1925 года, но готовиться к ней начали буквально с первых дней пребывания Красина в Париже.
До открытия выставки оставалось четыре месяца. За это время там, в Москве, должны составить проект павильона, отобрать экспонаты. А затем всё это нужно переправить в Париж и успеть оформить залы.
Советское правительство поручило всю подготовительную работу Наркомату просвещения. Нарком — Анатолий Васильевич Луначарский — человек слова, он не даст дремать членам Выставочного комитета.
Но Луначарский в то же время и беспокоил Красина. Ведь кто-кто, а Леонид Борисович хорошо знал широкую натуру своего старого товарища и друга. Как бы Луначарский, увлёкшись, не задумал прислать на выставку весь Эрмитаж и Русский музей, экспонаты которых прославили искусство России прошлых столетий. Выставка, по мнению Красина, должна была отразить современное состояние декоративного искусства и художественной промышленности Советского Союза, показать заботу партии и государства о художниках и народных умельцах. Показать, что после всего, вынесенного страной, после неимоверных лишений и тягот, в ней не заглохли таланты, что их растят и пестуют.
Выставка обязана содействовать культурному общению Франции с Россией советской.
Конечно, можно было бы показать французам уникальные произведения старинных русских мастеров, кулибинские часы, чеканы, гарднеровские фарфоровые фигурки. Но такому показу возрадовались бы только белогвардейцы. Это прошлое России. Нет, на выставке должна быть новая Россия — советская. Есть советские плакаты, есть замечательные театральные декорации Художественного, Малого, Александринского театров, есть, наконец, ситец. Не тот, который прославил старую Россию, — советский ситец, с новым рисунком. Наверное, найдётся и фарфор, расписанный не георгиевскими эмблемами, не царскими вензелями, а советской символикой.