Красин написал обо всём этом подробное письмо в Москву. Луначарский подключил к работе по подготовке выставки Русский музей, Монетный двор, Ленинградский фарфоровый завод, Академию художеств, текстильные фабрики. Трудились виднейшие архитекторы и художники.
А в Париже, в советском павильоне, командовал Маяковский. Он, буквально, дневал и ночевал здесь. Художник и поэт, Владимир Владимирович вложил в оформление павильона свой вдохновенный талант.
И наконец, 4 июля 1925 года — день открытия советского павильона.
Но разве может вместить всех гостей небольшой зал!
Красин предвидел, что желающих присутствовать на церемонии открытия павильона будет значительно больше, чем позволит помещение. Поэтому он заранее договорился с генеральным комиссаром выставки, что открытие советской части произойдёт не в советском павильоне, а в огромнейшем «Зале конгрессов» в Гранд-Палэ.
Зал переполнен. Леонид Борисович внимательно приглядывается к толпе. Кого тут только нет, и всё же большинство прибывших на открытие — парижские рабочие.
Это радует. Это ко многому обязывает.
Красин волнуется. Он должен найти слова, близкие французским пролетариям. Он должен сказать им, что выставка открывается прежде всего для них. Пусть они увидят своими глазами, как живут, как трудятся и радуются русские рабочие, крестьяне, пролетарская интеллигенция, как растёт страна, которой они сами управляют.
В президиуме столпились официальные лица — сенаторы, члены парламента, даже финляндский посланник пожаловал. И конечно, писатели, художники. В первых рядах — агенты торговых фирм.
Министр просвещения Франции обещал прибыть собственной персоной. Из-за него открытие советского павильона отложили на несколько часов. Он, видите ли, был занят.
Давно пора начинать, а министра нет.
Бог его знает, когда пожалует? Ведь министр-то — де Монзи. Красин вспоминает характеристику, которую дал де Монзи Игнатьев. Впрочем, и Леонид Борисович уже не раз встречался с этим «другом» Советской России, успел убедиться в правоте игнатьевских слов.
Де Монзи опоздал почти на час.
Он был чем-то расстроен. Свита министра вежливо улыбалась. Де Монзи пожал руку послу, кивнул работникам посольства и даже не извинился за опоздание.
Красин встал со своего места в президиуме. Вышел на авансцену. Речь его была краткой. Зал дружно аплодировал. Де Монзи хмурился.
Он выступил следом за Леонидом Борисовичем. Безобразно выступил, глупо.
Зал жиденькими хлопками отозвался на выкрики министра.
Красин объявил павильон открытым.
Часть советских экспонатов находилась в Гранд-Палэ, где начинался их осмотр. Красина задержали рабочие, те, кто принимал участие в строительстве советского павильона.
Они очень трогательно, с большим радушием преподнесли послу букет красных роз.
Почётные гости уже переходили улицу, направляясь к советскому павильону.
Когда появился Красин, а за ним с огромным красным букетом Любовь Васильевна, толпа рабочих, терпеливо ожидавшая окончания церемонии, разразилась рукоплесканиями. Послышались слова приветствия в адрес Советского Союза, в адрес советского посла.
Красин чувствовал себя счастливым. Он уже забыл о выходке де Монзи. Но министр тут же напомнил о себе. Совершенно позеленев от злости, де Монзи закатил истерику:
— Это политическая демонстрация! Это повторение того, что было в декабре на вокзале, я пришёл сюда на открытие художественной выставки, а не на политический митинг!..
Официальные французские представители чувствовали себя страшно неудобно.
Леонид Борисович как ни силился сдержаться — расхохотался. Смеялись и рабочие.
Де Монзи кинулся вон с выставки. За ним, пряча глаза от стыда, пошли и остальные официальные лица. Рабочие уже не смеялись, они свистели, улюлюкали.
А когда де Монзи уселся в машину, грянул «Интернационал». Его пела группа французских рабочих.
И под звуки пролетарского гимна Красин вошёл в советский павильон.
Прошло лето. Вновь порыжели каштаны на улицах Парижа.
Осенняя атмосфера царила и в переговорах между Красиным и французским министром иностранных дел. Уже сколько раз и Бриан и Пенлеве признавали, что черноморские суда принадлежат СССР, сколько раз писались и переписывались по этому поводу ноты. А суда всё ржавели в Бизерте.
И снова начинались утомительные переговоры. Французы опять вспоминали о долгах, договорённость, казалось уже достигнутая, рассыпалась, как карточный домик.
5 сентября 1925 года Красин уехал в Москву. Ненадолго, как он думал. В Париже его ждали дальнейшие переговоры. Они должны были охватить большой круг политических проблем.
Но в Париж Красин уже вернулся только для того, чтобы сдать дела и уехать на юг Франции лечиться.
Болезнь — злокачественное малокровие, — ранее теплившаяся в этом могучем организме, вдруг активизировалась, приступ следовал за приступом.
На юге ему стало лучше. Болезнь отступила. И он поверил, что надолго...
3 ноября 1925 года Москва известила, что Красин назначен полпредом в Англию. Но выехать в Лондон он не мог. Необходимо было ещё длительное лечение и отдых.
Глава двенадцатая. Скорбные бюллетени
Настала осень 1926 года. Ла-Манш встретил лёгкой качкой. А ведь был уже конец сентября, и пролив в это время бурлит. Но сегодня день выдался ясный, тихий. Красин не покидал своего шезлонга, уютно пристроившись в тени от большой пароходной трубы.
Леонид Борисович смотрел на море. Сколько раз приходилось ему пересекать этот пролив, и море то ласково приветствовало его, то грозно предупреждало о надвигающихся бурях. Теперь встреча с морем навевает тоску. Так же как и на юге Франции, в Антибе, где он лечился. Эта бескрайняя ширь — сама вечность. А ему в его положении ближе небытие.
Ещё на юге Франции ему, может быть впервые за 55 лет, пришла в голову с поразительной отчётливостью мысль — жизнь кончается. И уже идёт счёт последним дням. Но никто из близких не должен чувствовать этого...
В письмах к друзьям он меньше всего касался своего здоровья. Отшучиваясь, он писал Анатолию Васильевичу Луначарскому, что стал «вампиром». А ведь это было не смешно. Два раза в неделю на Ривьере и потом в Париже ему делали переливание крови. Врач почему-то всегда был недоволен донорами. А их было много, чудесных людей. Вся торгпредовская и посольская молодёжь наперебой предлагала свою кровь. Когда о болезни Красина узнали французские рабочие, то в посольство буквально началось паломничество — приходили совершенно незнакомые люди с предложением дать кровь советскому послу. Чаще других давал кровь доктор, лечивший Красина. У него подходящая группа крови. Это был его главный аргумент. Снимет пиджак, засучит рукав рубашки и спокойно приказывает помощнику нацедить в шприц 200–250 кубиков крови.
Переливания помогли. В Париже, после возвращения с Лазурного берега, Леонид Борисович чувствовал себя превосходно, даже перестал делать анализы крови. Красин грустно улыбнулся, вспомнив, как там, на Ривьере, домашние были удивлены, когда однажды утром на его столе нашли «бюллетень о здоровье Л. Б. Красина». Он сам составлял этот бюллетень и сам его подписывал.
А вот тут, в Ла-Манше, в голову лезут самые мрачные мысли. Так нельзя. В Лондоне предстоит нелёгкая работа, и ему потребуются силы — и физические и душевные. Придётся возобновлять деловые и дружеские связи, наносить десятки визитов, вести изнурительные переговоры.
Леонид Борисович встал с шезлонга, прошёлся по палубе, поискал Любовь Васильевну и, не обнаружив её, полез в машинное отделение. Он не мог отказать себе в удовольствии побыть хотя бы несколько минут среди рабочих людей и машин. Пароходная электростанция ему не понравилась. Она была старой, громоздкой. И Красин тут же, рядом с работающим генератором, стал объяснять пароходному электрику, как можно своими силами улучшить всё энергетическое хозяйство судна. Электрик был буквально потрясён. Он, как и все члены команды, знал, что перед ним советский посол. Но он не мог вообразить, что этот важный господин способен давать такие дельные, профессиональные советы... Конечно, всё можно переоборудовать, но пусть об этом болит голова у хозяина.
Вечерело. Впереди вырисовывались белые меловые скалы Дувра. На высоком холме над утёсами нависли башни и стены старинной крепости. Пассажиры укладывали чемоданы.
Было уже совсем темно, когда пароход причалил к пристани. Английские полисмены первыми приветствовали советского посла. Согласно дипломатическому «протоколу» что-то вещали официальные лица из Министерства иностранных дел — Фореин Оффиса. Затем нахлынули корреспонденты. Им кажется, что посол только и ждал их появления.
— Господа, я слишком устал, чтобы беседовать с вами. А к тому же, я успел забыть английский язык и ещё не виделся со своими учителями. Шесть лет назад уроки английского языка давали мне Ллойд-Джордж и Керзон. Теперь у меня будут новые учителя. Могу лишь сказать, что я очень рад вернуться в Лондон и встретиться со старыми друзьями. Надеюсь, они меня не забыли.
Два часа в вагоне специального поезда, и, наконец, вокзал Чэринг-Кросс.
Леонид Борисович был доволен, что заранее распорядился снять частную квартиру. Ему не хотелось сразу же ехать в Чешем-Хауз, в роскошные и такие неуютные апартаменты посла, с утра слышать шум оживших комнат и комнатушек всех шести этажей посольского дома.
Если он будет чувствовать себя хорошо, то, наверное, через некоторое время и переедет в Чешем-Хауз, а пока ему нужно позаботиться о нормальной обстановке для работы.
Он часто видел, как на второй, третий день по приезде в Лондон посла любой, пусть даже самой незначительной державы, к посольскому дому подъезжала карета. На козлах экипажа сидел кучер. Но какой! В блестящем цилиндре, в белоснежных перчатках, в накидке с огромной пелериной — ну ни дать, ни взять — лорд хранитель печати. По специальной лесенке посол взбирался в карету и удобно устраивался на кожаных подушках. Чиновник из Форейн-Оффиса садился рядом.