Красин как бы невзначай рассказал Антонине Григорьевне о том, что из его окна нельзя даже полюбоваться на мир. И только где-то далеко, далеко у горизонта маячит какая-то башня.
Игнатьев облазил весь Выборг в поисках этой башни. И нашёл-таки. Она стояла на вершине Паппуловой горы в городском саду. Да, с верхушки видно окно камеры Красина. Но как до него далеко — ведь между парком и тюрьмой морской залив!
Придётся посадить наблюдателя. Он увидит световой сигнал, поданный Леонидом Борисовичем, и в свою очередь, светом же, просигналит боевикам, дежурящим у стены.
Перед самым побегом необходимо отработать детали. Леонид Борисович трижды поднесёт к окну лампу. Свет увидит боевик Саша Охтинский, дежурный на башне. Он отсемафорит фонарём раз, и ровно через минуту — второй.
Спустился хмурый вечер. Ветер обжигает лицо, загоняет по домам немногочисленных обывателей Выборга. И только какая-то пьяная компания всё ещё никак не может угомониться. Из карманов пальто торчат бутылки, ноги разъезжаются на обледенелом булыжнике.
Прячась от ветра, компания жмётся к тюремной стене.
...Осталось перепилить последнюю перемычку. Хочется сделать это сейчас же, немедленно, не дожидаясь завтрашнего или послезавтрашнего дня.
Но сегодня только последняя, так сказать генеральная репетиция. И решётка должна пока оставаться на своём месте в окне.
Тишина. Тюремная гнетущая тишина. Красин прислушивается, он не должен пропустить боя часов на городской башне. А может быть, всё-таки допилить, выбраться наружу? Хоть и высока стена, но он на неё взберётся! А там товарищи, воля!
Вот-вот должен раздаться бой. Последний час тянется вечностью. А если часы остановились, циферблат занесло снегом?
Снова нервы.
Кто-то там, за стеной, горланит пьяную песню. Он никогда за 38 лет жизни не был пьяным.
Но почему на него вдруг пахнуло свежестью, сиренью, весной?
Да, тогда тоже пел пьяный. Пел нескладно, неумело, грустно-грустно.
И им было грустно той мимолётной крымской весной. Тихо плескалось море, неслышно в горах оседали облака. Цвёл миндаль. И откуда-то издалека вкусно пахло шашлыком.
Пьяный жаловался, пьяный плакал.
А им пора было прощаться. И они не знали, когда встретятся. И свидятся ли вообще.
Их дороги так часто расходились.
Почему-то вспомнилась эта встреча с Любовью Васильевной в Крыму?
Далеко в городе ударил часовой колокол.
Песня пьяных оборвалась.
Лампу к окну. Раз, второй, третий...
На башне мелькнул огонёк. Через минуту он появится ещё раз.
Игнатьев впился взглядом в циферблат часов.
Полминуты. Ещё несколько секунд!..
Минута!
Башни совсем уже не видно, её проглотил вечер. Повторного сигнала нет!
Ещё несколько минут...
«Пьяные» сразу «отрезвели».
Ветер донёс приглушённые хлопки.
Игнатьеву знакомы эти хлопушки. В парке перестрелка. Теперь выстрелы бьют почти без перерывов.
А где-то рядом цокают копыта. Перестук торопливой поступи лошадей огибает тюрьму.
Уже видны конные полицейские. Они отрезали все пути к городу. Игнатьев ведёт товарищей к заливу.
Лёд только кажется крепким на вечернем морозе.
Но дневное солнце уже подточило ледяной панцирь. Ноги вязнут в талой кашице. Вода, как огонь. А сзади, с берега огненными светлячками вспыхивают и гаснут беспорядочные выстрелы...
Глава вторая. Тюремные одиссеи
Антонина Григорьевна сегодня не получила свидания с сыном. Что бы это могло означать? Вчера была последняя репетиция. Но как сообщить Леониду о точно назначенном дне и часе побега? Опять ночь, без конца и края. Такая же тревожная, затаившаяся, как тогда, в Куоккале.
Утром городская газетёнка всё объяснила.
Буквы прыгают перед глазами.
Таинственные огоньки на Паппуле.
«В Выборгской тюрьме, — писала газета, — сидел арестованный русский... инженер Красин. Администрация тюрьмы, заметив, что он перепиливает решётку, делала вид, что не замечает этого. Ночью же, внезапно ворвавшись в камеру, сделала обыск, причём обнаружила записку, в которой был указан день, час и минута, когда сообщники Красина, подготовлявшие его побег, должны были сигнализировать с Паппуловой башни. Туда были посланы сыщики, которые и должны были окружить башню. Не решившись, однако, арестовать революционера на вершине башни, они подошли к нему, когда он с неё спустился, и заявили о его аресте. В ответ он ранил двух сыщиков, сам бросился бежать, преследуемый выстрелами полицейских, окруживших гору. Ему удалось скрыться».
Теперь никаких свиданий, никаких передач и никаких вестей с воли. Пытка ожиданием. Это, может быть, самое страшное из всех тюремных испытаний.
В одиночной камере, когда нет ни книг, ни бумаги, когда стол, койка, табурет привинчены к полу, — от безделья можно сойти с ума. Да и сходили. Но Леонид Борисович знает и других. Он знает людей, проживших в каменных мешках по четверти века. Они сохранили и ясность ума, и силу воли, и память. Вера Фигнер писала свои воспоминания. День за днём. Несмотря на то что время для неё остановилось. И Николай Морозов в гиблой Шлиссельбургской сделал интересные открытия. В тюремной камере «государственный преступник» превратился в крупного учёного-химика.
Красин в тюрьмах также не бездельничал. Проходил свои университеты. И ему есть о чём вспомнить.
Леонид Борисович уже было принял удобную позу на жёсткой койке, как вдруг вскочил.
А ему действительно есть о чём вспомнить. Но не обманывает ли он сам себя? Может быть, эта встреча с прошлым для него только забвение, предлог не думать о настоящем? Нет, нет, именно в прошлом он должен найти ответы на все мучительные вопросы настоящего. И он додумает их до конца.
Подготовка к побегу только прервала цепь воспоминаний. Милые образы «Техноложки», конечно, скрасили первые дни неволи.
«Техноложка» — она хорошо известна полиции.
А потом? Что было потом? У студентов — «потом» бывают вакации. Он провёл их на Урале.
Вместо того чтобы бродить среди гор, любоваться речными теснинами, карабкаться по каменистым кручам, этот странный 18-летний юноша протирал штаны, составляя конспект «Капитала». И при этом жаловался ещё родным — де, трудно читать Маркса.
С тех пор прошло много дней. Он прочёл все произведения Маркса, все работы Энгельса. И должен признаться — легко не было никогда. Зато врезалось в память на всю жизнь.
Горячий был этот юноша — Красин. Леонид Борисович тихонько смеётся. Ему интересно беседовать с тем Лёней, который, ещё не став инженером, выбрал свою главную профессию — революционера.
Как тихо в тюрьме. Только редкие шаги надзирателей, да позвякивание ключей. Где-то там, у стены, ленивый окрик часового. Тюрьма, как маленькая копия большой России. Аналогия полная и почти точная. Свой царь, свои опричники, свои сословия. В тюрьме сидят и воры, и проворовавшиеся предприниматели, томятся рабочие, крестьяне, интеллигенты.
И уж если быть последовательным, проводить аналогию до конца, то и в России сейчас затишье. И только гремят ключи «надзирателя», захлопывающего двери камер.
Столыпин кровавой рукой диктатора убивает всякого «инакомыслящего» и уверяет, что производит «врачующее кровопускание».
Сотни и тысячи расстрелянных, повешенных. За десятками тысяч обречённых захлопнулись ворота сибирских каторжных тюрем, централов, рудников.
И хочется кричать, выбить двери.
Красин подходит к глазку. Часовой забыл задёрнуть шторку. В коридоре серая пустота. Красин пробует петь. Те песни, которые они, студенты-технологи, распевали в Коломенской части. Тогда Леонид впервые познакомился с царским застенком. Это была весна 1890 года. Восемнадцать лет назад. И ещё не было социал-демократической партии. Социал-демократия переживала «утробный период». Ещё Ленин не приехал в Петербург. Народники покусывали легальных марксистов в своих худосочных изданиях. Но и те и другие всеми силами стремились похоронить истинный марксизм и отвлечь от политической борьбы пролетариат.
А студенты пели в Коломенской части. И чувствовали себя героями, презирали трусливых интеллигентиков.
Студенты бастовали. Конечно, не бог весть уж какие грозные «требования» они предъявили власть имущим. Академические.
Пересмотреть устав. Изгнать полицейских из высших учебных заведений. «Техноложка» задавала тон. Не ужился в ней дух народничества. Будущие инженеры тянулись к рабочим. Наверное, сказывался разночинный и достаточно неимущий состав учащихся института.
Как он тогда единым махом взлетел на шаткий стол в большой чертёжной! Студенты встретили его восторженным гулом. А главное, через пять дней он вместе с братом уже ораторствовал в Коломенской части!
Их, забастовщиков, привезли туда, в тесный застенок, более семидесяти человек. Когда надоедало спорить — пели. Весёлые студенческие песни и революционные. Бруснев тоже сидел в одной камере с ними.
Бруснев! Чудесный человек Михаил Иванович, потом они близко сошлись. Вот кто знал Маркса! Да и не только Маркса, а, пожалуй, всю нелегальную литературу о социализме. Он не отличался красноречием. Но рабочие его прекрасно понимали, для них он был своим.
А как умел слушать песни, этот удивительный донской казак!
Но они их не допели. Бруснева скоро выпустили. А он с братом очутился в Казани. О них пеклась местная полиция, и сам директор департамента Дурново приказал казанским охранникам глаз не спускать с Леонида Борисовича Красина. Какой почёт, какой успех — для начинающего бунтовщика.
С тех давних пор он учился осторожности и конспирации.
Казань запала в памяти волжским берегом. Великая река и её ласковые волны манили к себе. Он бросался в воду и плыл, плыл без передышки. Готовый петь, кричать от счастья. А потом отдаться течению реки, смотреть в небо, где ты и бесконечность...
...Красин резко встряхивает головой. А перед глазами всё ещё плывут волжские берега, волжские облака.