Волга стала местом его первых двух ссылок. Река притупляла боль разлуки с семьёй, с друзьями. Река вселяла надежды, крепила уверенность. Но прежде чем он вторично встретился с Волгой, произошёл крутой поворот в его жизни.
Проснулся среди ночи. Темень и могильная тишина провинциальной тюрьмы. Занятно, разве тюрьмы тоже делятся на столичные и губернские, захолустные?
Повернулся на спину, поднял затёкшие руки...
Стоит ли, сидя в тюрьме, философствовать о тюремных ранжирах? Ведь ему только что приснился какой-то ласковый сон. Именно ласковый. Но сны забываются мгновенно, и если больше ни о чём не можешь думать, и если хочется досмотреть прерванный сон, то полежи тихо-тихо. Вызови из темноты милые образы. Они придут. Обязательно придут.
Люба! Какие причудливые зигзаги иногда выписывает любовь! Хотя об этом тоже не хочется думать. Лучше о первой встрече. Честное слово, он забыл самую-самую первую. Право, забыл! Это плохо. Что-то начинает пошаливать так великолепно натренированная память.
Хотя, если по порядку...
До высылки в Казань он с Любой знаком не был? Не был!
Из Казани вернулся сравнительно скоро. Собственно, вернулся — не то слово. Его и брата вернули, «простили». Не без помощи друзей и профессоров института, конечно.
Ужели и правда в нём всегда были задатки хорошего инженера.
Какой-то внутренний голос прямо из тюремной тишины спросил с ехидцей: «А ты считаешь себя хорошим?..» Шут его знает! Пока как-то не пришлось поработать только инженером, отдать технике всего себя.
Ну вот, и снова отвлёкся.
Значит, вернулся в Петербург, вернулся к учёбе. Вернулся и к... революционной работе? Громко сказано, ведь пока это были просто студенческие, протестантские «шкоды». Только вступив в Технологическом в социал-демократическую группу Бруснева, стал втайне и с гордостью называть себя революционером.
Двадцать лет тогда едва ему минуло. И конечно же, был он ещё розовеньким щенком. Хотя уже и уверовал в единственную правоту марксизма. А ведь хотелось выкинуть что-либо этакое... Ну, пострелять немного, что ли? Помнится, образ Александра Ульянова, как икону, носил в сердце.
Стрелять не пришлось. Пришлось совсем иными, хотя и не менее опасными делами заняться. Вести кружок рабочих-ткачей на Обводном канале.
Кажется, Цивинский, тоже студент, предложил. С ним же договорились и о конспиративной кличке — Никитич.
Вот первое, самое первое свидание с рабочими запомнилось хорошо...
После занятий, не заходя домой, забежал на квартиру Бруснева, сбросил студенческую форму, надел косоворотку, какое-то драное пальто, сапоги, вымазал лицо сажей, как будто только с работы.
У Николаевского вокзала встретился с Цивинским и побрели. А на улице промозгло, пальтишко не греет, пока добрались до угла Обводного канала и Екатерингофского проспекта, совсем продрогли.
Дом большущий, грязный, перенаселённый. Взобрались на пятый этаж и пять раз стукнули в дверь — пароль.
Вошли. Так и пахнуло теплом, каким-то вкусным запахом хлеба, махорки, жилья. Красин даже здесь, в сырой камере, чувствует этот чудесный запах.
За столом восемь человек, среди них две девушки.
Глава кружка и хозяин квартиры — рабочий Афанасьев. Сухой, кашляет непрерывно. Не надо быть врачом, чтобы распознать болезнь.
Затем встречались два раза в неделю. О чём только не беседовали! Тут тебе и «Капитал», и рабочее движение, пропаганда борьбы политической, и арифметика. Потом руководил и другим кружком — рабочих-механиков. Организовала его боевая работница, как же её звали? Танечка? Нет. Верочка. Листовки сочинял, на самодельном гектографе печатал.
А ведь с Любой он познакомился именно во время своей пропагандистской работы. Она тогда курсисткой была. Так же, как и Надежда Константиновна Крупская, в воскресной рабочей школе преподавала. В школе вели пропаганду и многие «брусневцы».
Недолгое это было знакомство.
Умер в 1891 году Николай Васильевич Шелгунов — «последний из могикан»-шестидесятников. Глубоким стариком, уже тяжело больным, Николай Васильевич потянулся к рабочим. И в день его похорон рабочие шли плечом к плечу со студентами, врачами, адвокатами.
И он шёл с Германом, вместе со всеми «брусневцами». Это были уже не похороны, — настоящая политическая демонстрация. «Брусневцы» на это и рассчитывали. И Люба шла с ним.
А на следующий день его и Германа вновь исключили из института. Они были уже «рецидивистами» в глазах полиции. И в тот же день им предложили покинуть столицу. Да, тогда, можно сказать, повезло, если, конечно, считать высылку — везением. Но копни полиция поглубже — обнаружили бы за студентом Красиным рабочие кружки, социал-демократическую пропаганду. А это пахло уже не высылкой...
Не копнули...
Вечером в большой комнате доходного дома на Забалканском проспекте студенческие проводы.
Пришли попрощаться с «ссыльными». Пришёл и Бруснев, плюнув на конспирацию. Кто же ещё был?.. Классон, Кржижановский, Степан Радченко, Крупская. Бог мой, знала бы тогда полиция, кем в будущем станут эти люди!
Конечно, всем было грустно, и все старались бодриться. Смеялись, шутили, кажется, даже пили вино и произносили тосты. Бруснев успел передать пароли и явки в Москве и Нижнем.
А потом стало совсем грустно и уже никто не шутил. Его и Любу старались не замечать. Им нужно было сказать друг другу многое, но они молчали. Молчали и по дороге на вокзал.
Теперь уже не уснуть. Воспоминания, конечно, греют и скрашивают дни. И расстраивают. Сейчас ему уже не хочется с прокурорской педантичностью исследовать «состав преступления», то бишь, прошлую жизнь Леонида Красина.
Всё-таки, как скверно всё получилось.
И в Нижнем была тюрьма. Была и Таганка. Оказывается, он, если и недолго сидел в общей сложности, то во всяком случае переменил не одну тюрьму.
Тоскливо было в Нижнем. Наверное, поэтому и пришла в голову мысль, не теряя попусту времени, заодно с отбыванием срока ссылки отбыть и неизбежную воинскую повинность. Пришёл к воинскому начальнику и, не распространяясь о причине жительства в Нижнем Новгороде, заявил о желании отбыть годичный срок воинской службы в качестве вольноопределяющегося. А ещё через несколько дней натянул на свои плечи солдатскую шинель.
Зима 1891/92 года была лютой. В самый разгар холодов в Нижний пожаловал Михаил Бруснев.
...Морозный серый день, последний день пребывания Михаила Бруснева в Нижнем. Утопая в неубранном снегу, Леонид и Михаил пересекают площадь, на которой расположена Нижегородская губернская тюрьма. Идут гуськом, след в след. Идут посредине улицы, где протоптана тропинка. Бруснев в гражданской одежде впереди, Леонид в своей солдатской форме сзади. В руке у солдата какая-то книга, за обшлагом рукава шинели «бумаги».
Это шествие вдоль нижегородских улиц, через сугробы не осталось незамеченным. Какой-то знакомый, видевший обоих друзей днём, в тот же вечер спросил у Леонида:
— Кого это вы вели сегодня днём в тюрьму?..
Это была не очень весёлая шутка. И за тюрьмой дело не стало.
Пришла весна. А ранним утром 6 мая пришли жандармы. Они предъявили ордер на обыск и на арест Леонида. Ордер оформлен по всем правилам, его подписал нижегородский жандармский генерал Познанский. Обыскивали тщательно, перевернули всё вверх дном. Но улов не был богатым. Неотправленное письмо к родителям от 25 марта 1890 года. Три письма к нему, Красину, в которых автор сообщает о брожении умов в Санкт-Петербурге по поводу голода.
За жандармами с шумом захлопнулась дверь.
Его увезли в одну из башен нижегородского тюремного замка. Ни допросов. Ни обвинения. Он мог только гадать — за что и почему его арестовали, что конкретно вменяется ему в вину.
Минуло пять дней. Поздно вечером заскрежетали засовы, в камеру вошли два жандарма.
Наверное, у всех у них одинаковые, хриплые голоса!
— Леонид Красин, с вещами на выход!..
В канцелярии тюрьмы отдали солдатскую шкуру. И тотчас в арестантской карете повезли на железнодорожную станцию.
Стучали на стыках колёса. За железной решёткой загорался новый, серенький, как солдатская дерюжина, день. Мелькали узкие полоски крестьянских полей и леса, леса.
С Курского вокзала его доставили в губернское жандармское управление. Казённый дом с отвратительным запахом затхлости.
На столе у следователя, жандармского полковника Иванова, папка, на заглавном листе которой написано: «Дело о московском тайном кружке, обнаруженном в 1892 году, именуемом „Временный организационный исполнительный комитет“».
К следствию по делу привлечены: Бруснев Михаил, Райчин Симха, Вановский Виктор, Кашинский Пётр, Егупов Михаил, Красин Леонид, всего 28 человек.
— Подследственный Красин, отвечайте, признаёте ли вы себя виновным в принадлежности к Временному организационному исполнительному комитету или к какому-либо другому преступному революционному сообществу?
Говорите правду, только правду...
Опять он слышит этот голос. Наверное, в средние века отцы-иезуиты так увещевали свои жертвы, прежде чем отправить их на костёр. И ведь не знал он тогда, что Бруснев уже арестован, у него нашли революционные издания и в столе на службе, и на квартире.
Арестовали и Петра Кашинского, студента Московского университета. Именно у Петра обнаружили эту злополучную фотокарточку с его надписью. «Другу первейшему...» забыл уже как дальше.
Нет, тогда он ничего этого не знал.
Но полковника и его требований «полной правды» не испугался.
А полковник перешёл на елей:
— Итак, вы отрицаете свою принадлежность к революционным обществам. Я вижу, вы интеллигентный человек и вам не нужно разъяснять, что чистосердечное признание своих ошибок и заблуждений — это единственный путь к смягчению положения, в которое вы попали. Ваш товарищ по организации Бруснев уже показал нам, что вас хорошо знает. Ещё и ещё раз подумайте над ответом...
Знает ли он Бруснева и Кашинского?
Конечно, знает.