Восемь лет спустя я столкнулась с ним в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Он работал там с тех пор, как приехал в Нью-Йорк. Я смутилась, что не знала этого прежде, но мне было очень приятно вновь увидеть Джея.
С тех пор мы время от времени встречались за кофе или в баре после работы. Ему стало проще со мной общаться (полагаю, потому что я выросла). Он поправился и стал увереннее, но мне казалось, что с тех пор, как мы в последний раз вместе тусили, Джей изменился в худшую сторону. За разговором я как-то обнаружила, что он переживает очередной цикл тяжелой маниакальной депрессии, которая за считаные дни то увлекает его с головокружительных высот в гибельную бездну, то вновь возносит обратно. Наши разговоры все чаще вертелись вокруг воображаемых горестей и неуклюжего оптимизма Джея. Поэтому, хоть я и восхищалась им, его слабость начала вызывать у меня отвращение.
За два месяца до смерти он исчез. Поначалу я испытала облегчение после долгих мук от неспособности ему помочь. Я надеялась, что в следующий раз, когда мы увидимся, Джей укрепится духом и мне в его обществе будет легче. Но, когда спустя полтора месяца он так и не вышел на связь, я встревожилась. Я несколько раз звонила, но он не отвечал. Поэтому я неохотно рассказала об исчезновении Джея няне, которая немедленно велела сходить к нему домой, а потом позвонить ей.
Он почти сразу открыл дверь, как будто ожидал меня, и вернулся на кухню, предоставив мне возможность, если угодно, следовать за ним. Джей был небрит, в синей пижаме, и немного пьян. Я впервые была у него дома. Квартира оказалась большая, просторная, уж точно не из тех, что можно позволить на зарплату библиотекаря. Не столько минималистски обставленная, сколько пустая, как будто Джей так толком здесь и не обосновался. Никаких украшений в гостиной, из мебели – только картонные коробки вдоль одной стены и сотни (или тысячи) книг, сложенных высокими стопками, насколько позволяло равновесие. На полу лежало одеяло, а рядом, переплетом вверх, книга в мягкой обложке. Видимо, Джей читал, когда я пришла.
Я села на складной деревянный стул у самодельного стола на кухне и ждала, пока он разогревал остывший кофе в кастрюльке на плите. Джей заглянул в шкаф в поисках чашек, но ни одной чистой не нашел, поэтому он засучил рукава и вымыл две, стоявшие в наполовину полной раковине. Запястья у него были покрыты аккуратными, тонкими бритвенными порезами.
– Что с тобой творится, Джей?
– Ну, все как обычно.
– Не вижу ничего обычного в том, чтобы исчезнуть на полтора месяца.
– У меня просто темная полоса в жизни.
– Какого рода? – спросила я.
– Не знаю.
Я помедлила, размышляя.
– Родители? Работа? Любовь? Здоровье?
– Не важно, Бабочка. Я всегда найду причину. Депрессия – это болезнь, которая пожирает человека изнутри. Я опускаюсь все ниже и ниже.
– Ты уже давно так себя чувствуешь?
– Много лет. Случаются взлеты и падения, но взлет обычно лишь предвещает, какой глубокой будет следующая яма, а потому он не менее мучителен. Я устал от постоянных смен настроения и хочу отдохнуть.
– Но мы давно не виделись.
– Да. Даже мои взлеты в последнее время невысоки. Я не могу выскочить из порочного круга.
– И что ты намерен делать? У тебя есть какой-нибудь план?
– Например?
– Ну, не знаю. Вернуться в Лос-Анджелес. Или, может быть, тебе будет лучше в Токио.
– Нет, спасибо, мне и здесь неплохо.
– Или сходи к психологу.
– Это не для меня, Бабочка.
– Тогда займись спортом или найди хобби.
– Бабочка, заткнись.
– Извини. – Я уставилась в пол.
– Кстати, я заметил кое-что странное.
– Что?
– Она мне нравится.
– Кто?
– Депрессия. Ненависть к себе. Сомнение. Отчаяние. Жажда смерти. Я привязался к ней. Она такая насыщенная и сладкая.
– Ты случайно с ума не сошел?
– А что такое здравый рассудок, черт возьми?
– Если не ошибаюсь, качество, которое позволяет вписываться в общество и оценивать тех, кто тебя окружает.
– А кто гарантирует, что все остальные не сошли с ума?
– Может быть, врачи сумеют тебе помочь. Например, дадут таблетки, чтобы стабилизировать твое состояние.
– Моя мать умерла в сумасшедшем доме. Ты это знала?
– Нет.
– Ее туда отправили бабушка и твоя Комори, хитрые старые ведьмы. Они послали мою маму туда умирать, они ее убили.
Меня совсем не удивило то, что Комори способна на хитрость. Но отзываться о ней плохо было строго запрещено, и Джей это знал. Он будто оскорбил мою религию. Никто еще не говорил в таком тоне о Комори в моем присутствии, и мне пришлось подавить внезапную вспышку гнева.
– Не сомневаюсь, твою мать отправили туда из лучших побуждений, – сухо сказала я.
Может быть, безумие Джея передалось по наследству?
– Я туда не поеду, вот что. Я счастлив со своей милой депрессией. Надеюсь, она пожрет меня живьем. Мое тело сгниет изнутри, и я растворюсь в блаженной боли, густой и сладкой, и все погрузится во тьму.
Мои мысли бешено неслись. Я с восторгом думала о влечении, которое Джей питал к тьме, о том, что он предпочитал поддерживать свое состояние, вместо того чтобы вырваться из круга. Отрицание базовой ценности счастья противоречило всему, во что полагается верить человеку, но тем не менее эта идея поразила меня как единственно реальная. Остальной мир ошибался, а Джей, возможно, стоял на пути к финальной, чистейшей тьме. Я едва дышала, поскольку понимала, что он имеет в виду. Он говорил о том, что я и так уже знала. Я извинилась и сказала, что приду завтра.
– Как там Племянничек?
– Он нездоров, Комори.
– А что с ним такое? Может, послать к нему доктора Бастида?
– Не уверена, Комори. Сомневаюсь, что Джею нужна такая помощь.
– Почему? А какая помощь ему нужна? – спросила она.
– У него депрессия, – ответила я.
Лицо Комори оставалось бесстрастным. Я никогда не умела ее читать.
– Все мы иногда впадаем в уныние, но нельзя же отчаиваться. Жизнь не может стоять на месте из-за того, что кому-то грустно. Я пережила войну, потеряла дом, родину, родителей, сестру, племянницу, одних друзей похоронила, а другие меня отвергли. Если бы я захотела сосчитать оставшихся близких, Бабочка, то назвала бы одну тебя. В мире есть много причин упасть духом. Застыть в неподвижности очень легко, но нужно собраться с силами. И Племянничек это знает.
– Джею не то чтобы грустно. Сомневаюсь, что его депрессия связана с чем-то конкретным. Он болен.
– То есть душевно болен? – уточнила Комори. – Тогда, может быть, лучше отправить мальчика лечиться.
– Он сказал, что в больнице умерла его мать.
– Это правда, и пусть ее душа обретет покой. Но сейчас клиники не такие, как в те времена.
– В какие времена? Когда она умерла?
– В восьмидесятых.
– О господи, совсем недавно.
– У нее были большие проблемы, Бабочка.
– Что случилось?
– Она тоже болела. Мы пытались ей помочь. Пытались защитить честь семьи, как хотела бы она сама. Однажды я все тебе расскажу, Бабочка, и ты меня поймешь.
– То есть она умерла не своей смертью.
– Умереть с честью – это часть природного замысла.
– Комори, мне кажется, что Джей хочет умереть.
– Тогда не следует ему мешать.
– Я запуталась, – сказала я. – Смерть – не единственный выход. Нужно поискать способ вылечить Джея.
– Природа дала нам способность принимать жизненные решения, и мы выбираем достойную смерть, Бабочка. Это бывает нелегко для тех, кого мы покидаем, но мы должны поддерживать их, в то время как они выказывают уважение к нашей памяти о них.
– Честное слово, я не понимаю, о чем ты говоришь.
– А по-моему, понимаешь, Бабочка. У тебя дар понимания. Смерть – одна из стадий жизненного цикла. Умение выбирать смерть, даже в самой трудной ситуации, – это часть искусства жить.
– Значит, мы должны предоставить Джею страдать и, возможно, умереть, или ты считаешь, что он должен совершить сэппуку?
– Я хочу, чтобы ты кое-что отнесла ему, – произнесла Комори.
Она медленно поднялась и подошла к шкафу, из которого извлекла узкий предмет длиной примерно в фут, завернутый в шелк. Я знала, что это такое, и на мгновение у меня закружилась голова, а в животе закололо. Комори протянула мне сверток и поклонилась.
Я навещала Джея каждый день в течение следующих двух недель и приносила ему виски (больше он ничего не просил). Он все время ходил в пижаме, от него пахло спиртным и немного мочой, начала отрастать редкая бородка, лицо исхудало. Но отчего-то мы то и дело смеялись сквозь слезы – безумно и хрипло. Порой казалось, что он пошел на поправку. Но Джей не хотел выздоравливать.
– Я хочу ее прочувствовать, Бабочка. Хочу погрузиться глубже.
Он сосредотачивался на своей душевной боли, лелея собственное отчаяние, но единственным эффектом было то, что он тупел, и все усилия ни к чему не приводили. Я служила для Джея проверкой в реальных условиях, способом измерить глубину падения. Он ослабел и постоянно дрожал. Руки и ноги у Джея были покрыты синяками и тонкими порезами. Он перестал есть и, насколько я понимала, пил только кофе и виски.
– Я уже близко, Бабочка, – объяснял он. – Уже близко.
В тот последний день я пришла к нему после работы. Дверь он оставил приоткрытой – наверное, для меня, – и, войдя, я услышала, как Джей что-то бормочет в ванной. Я окликнула его, но он не отозвался, поэтому я ждала, играя с лежавшим на столе бумажным пакетом. Он был из аптеки. Я надорвала бумагу, просто так, от нечего делать, и обнаружила чек. Он гласил: «Двусторонние платиновые лезвия, упаковка 10 штук, $4.69». Я почувствовала прилив адреналина, вскочила и рванула дверь ванной. Она открылась. Джей лежал голым в полной ванне, одной рукой держа бутылку виски. На предплечьях у него я увидела ожоги от сигарет, на теле синяки от ударов, которые он сам себе нанес. Но, невзирая на мой ужас и непонимание, Джей казался святым. В углу, рядом с одиноким куском мыла, лежала непочатая пачка старомодных бритвенных лезвий. Джей проследил мой взгляд и произнес: