снять с поезда.
— Как вы сказали? Станция Далматово? — оживился толстяк, поправляя очки. — Это как раз райцентр, где живет инвалид. Мы тут посмотрели документы. Не беспокойтесь, товарищ бригадир, поможем вынести.
…Иван Васильевич очнулся на кушетке и долго, не мигая смотрел на потолок. Где он, что с ним, почему не стучат колеса? Почему он не в купе поезда, а в незнакомой неподвижной комнате? И тишина, тишина…
Дежурный врач «скорой помощи», сидевший спиной к нему за столом, почувствовал взгляд Ивана Васильевича и обрадовался:
— Ну как, полегче стало? Не волнуйтесь, ничего страшного. С поезда пришлось вас снять, и хорошо, что недалеко уехали, а почти дома, в Далматово. Если бы в собесе посоветовались с врачами, не лежали бы вы сейчас у нас. Противопоказано вам санаторное лечение, тем более не безопасна дальняя дорога.
Угадав растерянность в глазах Ивана Васильевича, врач пояснил:
— Видимо, путевка «горела», то есть кто-то уже от нее отказался, она бы пропала, и работников собеса не похвалили бы. Они и отдали вам в пожарном порядке. Да вовсе не путевку, а курсовку. Пришлось бы вам жить на частной квартире, а кушать и на процедуры ходить в санаторий.
Врач нахмурился, стал враз старше и чем-то напоминал Ивану младшего сына, и гневно закончил:
— Завтра утром я доложу главврачу!
Иван Васильевич приподнялся и сел на кушетке. Запах нашатырного спирта напоминал ему домашнюю баню по-черному, где за последние годы постоянно угорал и жена всегда отваживалась с ним нашатырем. «Банный-то угар до порога, а сердечный приступ мог окончиться гробом», — подумал и тяжко вздохнул Иван. Стыдно стало ему перед теми незнакомыми людьми в вагоне. Он их всполошил, на всю ночь испортил настроение и столько хлопот доставил. Стыдно стало и перед врачом «скорой помощи». Ладно, добро, что не в Каменске или в Свердловске, а в родном городке сняли его с поезда.
— О возвращении домой не беспокойтесь! — угадал врач мысли Ивана. — Я позвонил в вашу больницу, и оттуда высылают машину. А может, вас положить здесь в городе, полечим, а?
— Нет, нет, — испугался Иван Васильевич. — Лучше домой, я ничего, я здоровый…
— Так уж и здоровый… — грустно покачал головой врач и вышел в соседнюю комнату.
Иван слышал, как молодой и вежливый доктор звонил и спрашивал у кого-то, вышла ли машина. По голосу врача он понял: на ней сегодня дежурит сосед — шофер Анатолий Охулков, и ему легче задышалось, и сердце больше не теснила в груди непонятная боль. Он не жалел, что опоздал со своим здоровьем для санаторного лечения. Горчила на душе вина перед всеми, кто из-за него потерял покой и время, кто едет сейчас за ним на больничной машине за сорок километров, а где-нибудь у них в селе или другой деревне может приключиться беда с человеком… Вот за это Иван мысленно клял себя распоследними словами, и злость на самого себя прибавляла сил.
ГАРМОНЬ СЫНА
Никаких гостей Прасковья Ивановна Ильиных не ждала, да и ждать-пождать их неоткудова даже по красным праздникам, а тут что ни на есть будний, рабочий день. Сосед по прозвищу «Сано вечно пьяный» и тот — ни свет ни заря — в спецовке подался куда-то. А куда? Кто знает, еще при райцентре на три круга обошел все организации. Как-то ему библиотекарша Зоя посоветовала:
— Вы бы, Александр Павлович, книги читали, меньше бы времени на всякие там компании оставалось.
— Книги?! — изумился Сано. — Я их еще с первого класса перебрал, вот даже наизусть сейчас помню… «весь базар сошел с ума». Теперь мне свою трудовую книжку читать не перечитать, пять вкладышей, во!
Прасковья Ивановна в глаза не видывала своей трудовой книжки. С тридцатого года, как организовался в деревне Полозовке колхоз, более трех десятков лет знала одно звание — рядовая колхозница. А работа что, она всякая была, как и в любом колхозе — куда пошлет бригадир. И коров доила, и телят выхаживала, и за овцами шесть годков походила, даже в районе хвалили: «Берите пример с овчарки тети Паши»…
Ныне такое слово высмеяли и последние годы, пока овечек не перевели, именовали женщин чабанами. А тогда овчарка, бычник — деда Степана этак окрестили за догляд быков-производителей, хрящник — стало быть, за хряками, а не за свиньями ухаживает человек.
И конюшила, и до пенсии техничкой-уборщицей работала в конторе, но уже не в колхозной, а совхозной. Это когда она перебралась из Полозовки в Уксянку при слиянии колхозов — досталась ей избенка-одностенок от покойной тетки Феклы на веселом угорчике, в тихом травянистом заулочке. С крылечка глянет утром Прасковья — и на весь день радость. Слева село Любимово, и Уксянка вся, как на ладони, справа — деревня Брюхановка. Это названия только разные, а на самом-то деле между Любимовой, Уксянкой и Брюхановкой никакого разрыва. Вот Полозовка — она в трех километрах, однако и ее всю видать было. Сейчас-то Прасковья Ивановна редко глядит в сторону родного угла — нету давно деревушки, тополя да ветлы зеленеют, стареют сами для себя, и если б не кирпичный завод на увале — совсем бы осиротели высокие деревья с грачиными гнездами.
Сидела у стола Прасковья Ивановна, гладила ладонью клеенку с крупными, нездешними вишнями и не слыхала-не видала, как кто-то в сенках очутился и постукал в дверь избенки. Кто бы это мог? Разве что кто-то из старушек знакомых, с кем Прасковья уже которую зиму вяжет из овечьей шерсти теплые носки и отсылает их уксянским ребятам в армию. Прежде всего тем, кто на флоте или на севере служат, где холода лютые.
— Зачем? — удивились сначала не только ее подружки, а и родители парней. — Не война сейчас, на службе теперь не дадут зря мерзнуть — добро одевают.
— Эдак оно, — согласилась Прасковья Ивановна. — Однако разве не в радость получить солдату шерстяные носки с родины? Не всем же старухам ковры ткать, куда нам их! Я вот сынку своему так и не успела на фронт ничего послать, пока собирала-копила шерсти на варежки и носки, он… погиб…
— Можно, можно! — оторвалась она от дум и того пуще удивилась. Порог переступили три девочки-школьницы. В форме, при пионерских галстуках.
— Милости прошу! — обмахнула запоном стулья Прасковья Ивановна и засуетилась на середке избы возле печи. — Чем бы вас мне попотчевать-то, дорогие гостюшки? Самовар-то давно отдала я робяткам, тоже пионерам, состарел, издырявился он. Ну дак электрический включу, и мигом чаек будет готов. Скус, конешно, не тот, что в самоваре, дак привыкли ужо, привыкли!
— Бабушка Прасковья Ивановна! — привстала беленькая девочка, по обличью дочка комбайнера Петра Южакова. — Мы по делу, а не угощаться пришли.
— По какому, внученьки? Ежели что помочь, так нечего. Дрова по весне привезли, твой же папа после работы бензопилой их мигом испилил да исколол, а тимуровцы, дай им бог здоровья, склали в поленницу. По водичку сама еще ползаю, много ли мне надо-то водицы. Животины у меня — овца да пяток курочек с петушком. А кошке Муське молочко покупаю. Нету, нету, девочки, для вас у меня работы!
— Нет, бабушка, дело-то у нас совсем другое, — замялась Света Южакова. С третьего класса она «красным следопытом», сколько уже обошли с подружками и учительницей Анной Ивановной фронтовиков, вдов и матерей солдатских, а всякий раз волнуется и робеет. Война не обошла Южаковых: погибли на фронте Светин дед и два дяди, третий от ран уже дома умер. Папке, когда Гитлер напал на нашу Родину, шел всего-то третий год. Папка помнит голод и холод, нужду и слезы бабушки, а войну — ее все ненавидят, даже и они, школьники.
— Так какое, какое дело-то у вас, девоньки? — ободрила Свету Прасковья Ивановна.
— У нас в школе, бабушка, музей создан.
— Ага, слыхала! Радио районное ишшо хвалило вас за музей-то, а вот сама-то не видала. Токо для музея у меня ничего нету старого, кроме самой себя. От свекрови-покойницы иконка оставалась как-то, так и ее какому-то мужчине из города я отдала. Сказывал, для музея. Сама-то я богу не маливалась, недосуг было — изо дня в день работа и забота. Ну и тятя мой ни икон, ни крестов не держал в избе. С германской пришел с чурбашкой заместо правой ноги, дак и вовсе какой тут боженька. Поминал его мой родитель, ежли спотыкался и оземь стукался.
— Не, бабушка, не собираем мы иконы, у нас школьный музей. Нам бы что-то о вашем сыне… — дрогнул голосок девочки. Она смотрела выше Прасковьи Ивановны, где в переднем углу в самодельной рамке под стеклом висел портрет молодого симпатичного парня. Лицо круглое, курносое, и, кажется, вот-вот рассмеется он и скажет что-то веселое. А плечи, плечи-то какие могучие! Сатиновая рубаха с несметным количеством пуговиц — ни единой складки! Кепка-восьмиклинка так и не смогла удержать кудрявый чуб — разметались волосы, словно живые.
— От Вани, сыночка… — глянула на портрет Прасковья Ивановна и… задумалась. Старушка не заплакала, чего и боялись девочки, от чего и робела Света Южакова. Наверное, за сорок лет со дня гибели единственного сына все она слезоньки выплакала втихомолку.
— А ты сиди, сиди, — спохватилась Прасковья Ивановна. — От Вани-то карточка осталась, с нее и патрет добрый человек изладил, не обманул. И еще…
Прасковья Ивановна выдвинула верхний ящик комода и, не роясь, достала малиновый, аккуратно сложенный платок.
— Еще тут вот волосы Вани, подобрала их, когда стригся наголо после повестки в военкомат.
Старушка развернула чистый, конвертом сложенный лист бумаги, и девочки на цыпочках подошли к столу. Слежались, как бы усохли светло-русые кудри Ивана Павловича Ильиных — будь он жив, ему бы скоро исполнилось шестьдесят лет, а все равно какие волосы мягко-ласковые и теплые…
— А тут вот похоронка, — продолжала бабушка. — Мне кой-кто советовал в собес ее отнести, мол, льготы или пенсию добавят. Да на што мне еще што-то! Мне и своей пенсии хватает, а люди вон помогают и без поклона.
Прасковья Ивановна полностью расстелила старинный платок по столешнице, и в середке его оказалась строго-красная коробочка. Она с дрожью темно-синих вен на сморщенных руках открыла ее, и у девочек расширились синие да карие глаза: перед ними лежал новенький орден Отечественной войны II степени. В тишине слышно было, как на простенке четко тикают белые, полуовальные часы — подарок совхоза в день проводов Ильиных на заслуженный отдых.