Крынка стояла посреди кухонного стола, Анастасия смотрела на крупные зерна под звон в ушах, у нее закружилась голова, и легким враз не хватило воздуха. Чтобы не упасть, она ухватилась за ножку стола и, видимо, застонала. Зять с дочерью одновременно заглянули на кухню и в один голос вскрикнули:
— Мама, что с тобой? «Скорую» вызвать, а? Мамочка, что с тобой?!
И вдруг они увидели крынку с зерном вровень с краями, молча переглянулись и поняли все без слов. Вначале зять, а потом и дочь шагнули к Анастасии Максимовне, осторожно обняли ее и прижались к ней, точно малые детки. Тогда так же внезапно затих звон в ушах, она неожиданно легко задышала, даже улыбнулась. Только из больших карих глаз капнули на руки детей теплые слезинки.
— Мама! — сказал зять. — Пусть крынка с зерном стоит на полке всегда-всегда, покуда мы живы на земле. Это же хлеб, хлебушко!
— А потом передадим ее нашим детям, твоим внукам, — вздохнула дочь и добавила: — Пусть они всегда помнят!
— Что вы, что вы, детки! — запротестовала Анастасия Максимовна. — Не годится хоронить в крынке живые зерна, им расти да родить хлебушко. А учить беречь его надо как-то по-другому.
ЗАБЕРЕГИ
За полночь подкрался к детски-невинному свежему снежку мелкий дождь, осыпал-облегчил провисные чуть не до земли тучи, а на берегу столь же внезапно схолодало. И все-таки река Исеть ужала-сузила забереги под самые побережные тальники, и рыбаки вразноброд потянулись с Исети через остров к Старице. Здесь и течение куда слабее, и отсюда еще не скатилась на зимовальные ямы летовавшая на чистой воде крупная рыба. Как рыбаки ни сторожились, однако иные поскальзывались, и тогда звон ледорубов и грохот пустых ящиков достигал слуха тех, кто заранее знал цену исетским заберегам, а потому сразу и «осел» на перекатах и задевах смирной Старицы.
— Идут, идут! — с нераскрытой тоской и боязнью озирался деловито-аккуратный мужчина вблизи нас. Юркий и скрытный, с лисьей внешностью. Он и нас долго опасался, прежде чем занырнуть на потаенно удачливое место меж кустов у скелетисто-сухой задевы. Невелик ростом, опенок, а умудрялся скрытно таскать и совать в нутро зеленого самодельного ящика здоровенных окуней. А они по Старице наособицу: с короткой мощной головой, переходящей сразу в толстый загривок. Ни дать, ни взять набычившийся пороз-производитель, какие водились по деревням до войны и являли собой гордость каждого колхоза.
Наш сосед ловко обарывал очередного «бычка» на фунт и более весом, а мои приятели, наблюдавшие за ним краем глаза, ахали и вслух жалели его руки. «Исколется, в кровь исколется!» — всякий раз бормотал добродушный великан Дима, он-то и определил рыбака из породы «прячь-прячь». А я невзначай вспомнил юровского старичка, хромого деда Семена, исполнявшего на колхозной ферме должности конюха, сторожа и кормильца племенного пороза Мячика. Ему одному — на диво не только нам, ребятам, а и всей деревне — грозная красно-светлая глыба на тонну весом подчинялась безропотно, словно теленок. И даже настроение у деда Мячик угадывал с первого взгляда своих вечно кровавых глаз. Когда к деду заглянуло горе похоронкой на сына-танкиста, пороз жалобно и протяжно блажил на весь край Озерки, и в моросливо-осенней ночи страшен был почти человеческий стон быка. А дедушка, сказывали нам матери, оплакивал единственного сына не в избушке: его утром нашли в кормушке Мячика на охапке овсяной соломы, пороз стоял на коленях и облизывал лицо притихшего в полубреду своего кормильца…
— Идут… — выстонал опять сосед, хотя какое там идут! — десятка три мужиков давно скучились за ямой у переката. Они осверлили-одолбили забереги, и никакого дела не было им до «опенка» у задевы. Кое-кто поближе к нам вострил уши на стукоток в ящике у него, но после неудачи на Исети каждый обложился чебаками и ельцами, никто пока и не помышлял всерьез о догляде за уловом усидчивых одиночек. А над стариком в брезентовом дождевике поверх шубы с купоросным оттенком, что на виду у всех окольцевал свои лунки красными тряпичками, продетыми на толстую проволоку, смеялись громко и откровенно:
— Офлажился, старый хрыч, что тебе волк в окладе! Айдате, мужики, на облаву, отхватим премию за бирюка. Правда, шкура у него неважнецкая, молью избитая…
Старик молчком, на коленках что-то колдовал над лунками и вовсе не думал отзываться на грубоватые беззлобные шутки компанейских рыбаков. Не дрогнул он, когда моему сыну вдруг захотелось попытать окуневого счастья и пришлось ему протопать поблизости флажков. Из прирожденной деликатности сын не полез в кусты около «прячь-прячь», а обогнул их, насколько было безопасно идти льдом. Он и достиг одного — пустил по льду воду, из первой же лунки она забила-завыбуривала фонтаном, видать, угодил он на самое бойкое течение с водоворотами и глубью. С вершковым окуньком и вернулся сын снова чебачить к нам, да нечаянно отвлек соседа, и тот впервые за утро ахнул и забормотал далеко не ласкательные выражения. И было из-за чего: настоящий «бык»-окунище оборвал леску и ушел в лунку под лед.
— Серебряная, последняя, сам отпиливал, шлифовал… — причитал «опенок».
— Жалко, жалко окуня! Да ты не горюй, у меня всяких блесенок и мормышек эвон сколь — выбирай любую! — предложил Дима, однако тот и ухом не повел. У него — я не сомневался — имелись в запасе блесны из благородного металла. Стенал он по причине «лопнувших» нервов, а пуще всего досадовал, что окунь сошел на виду и у других рыбаков. А из них кое-кому уже надоели безотказные чебаки и резвые на поклевку черноглазые ельцы. Им захотелось и покрупнее рыбку отведать — ну, того же окуня, к примеру, самая все-таки желанная добыча для рыбака!
Опять загрохотали ящики по-над обрывом, и к нам свалились трое рыбаков. Высокий белобрысый в крытой меховой куртке подсел возле Валерия, второй помоложе тут же отправился за перекат с нашим Анатолием, а третий — тучный, в годах мужчина просто встал, сунул руки в карманы дубленого полушубка.
— Володей меня зовут, — представился первый рыбак. — Родом я тутошний, из Коротковой деревни, а живу давно в Далматово. Те, двое, со мной упросились на мотоцикле. Повези да повези, а то ненароком напьемся, и выходные пропащими днями обернутся. Мне что, мне не жаль места на мотоцикле, мне веселее, и опять же здоровье у мужиков сбережется.
Володя как бы и не замечал «прячь-прячь», умолкшего у себя в «заказнике», где на новую блесну снова начал выманывать отборных речных «бычков»-окуней. Наш знакомец радовался чебакам и все говорил-приговаривал:
— На Исети забереги обмыло, а по заводям ершики берут — одни глаза да сопли! Сразу сюда звал я мужиков, а они — деревня близко, в лавочку потянет.
— Эх! — оглядел окрестности Володя. — Разве эти годы вода? Ране, в войну и после нее, сине-сине разливалось. А птицы-то сколько! В копанях рыбу ловили, мужики сами углубляли копанцы. В Ильмень-озере белая рыба заходила, а с Заборного скатывалась — вода в нем черная, карась и тот черный…
— Ну, ну, не подмигивай, красношарый! — ласково проводил Володя в ящик «пирожкового» чебака. — Так вот, чем ловили мы, пацанье, рыбу-то? Леску плели сами, нитку-«десятку» вдвое, крючок из иголки, а какую дергали! Ниточные не держали — тогда из хвостов у жеребцов драли волос, у них волос крепче, чем у кобыл. Через стойло дотянемся до бригадирова жеребца и — пласть волос!
Бригадир-то, Иван Максимович, уж и гонял нас, и материл, а задевать боялся. Не потому, что отцов наших после войны или матерей боялся обидеть. Боялся он нас обидеть как работников. Тогда мы в десять-двенадцать лет вон что буровили, на все работы шли и управлялись. А нынче иные в двадцать лет все еще баловством развлекаются: одежа, транзисторы да магнитофоны им подавай, пластинки нерусские на уме. Что ни дурнее, на то и тянет их…
За клевом как-то незаметно время к обеду подошло, а по небу — не то рассвет, не то вечер. Оно и не скажешь, что мутное, скорее всего, как в войну наше стираное-перестираное ватное одеяло с верхом из голубых да зеленых лоскутков. И хотя степлело в полдни, солнце не выглядывало: укуталось в рыхлый мягкий морок, как и мы с головой забирались под одеяло на спасительных полатях, радостно попискивали в тепле — точно как сейчас вон синицы стайкой дружно перекликаются:
— Тяни, тяни, тяни!
— Шадринские вы? — попивая крепкий чай из Диминого термоса, переспрашивает Володя. — У нас к старику Осипу в войну ездил из Шадринска на охоту дедушка Абакумов — так вся деревня знала его, и любили всей деревней. С дробовиком восьмого калибра, ухнет из него — в любом конце слыхать. И обязательно кто-то скажет:
— Дедушко Абакумов стрелил!
Весной набьет уток — разноцветно от селезней. Попросишь посмотреть, а он отвяжет селезня красивого и подаст: «На-ко бери, маме отдай, пущай теребит!»
«Прячь-прячь» вдруг отчаянно завозился у себя в кустах, опрокинулся с ящика и сронил с головы старую ондатровую шапку. И тотчас же шлепнулся ему в лоб окунь-«бычище».
— Впору в каске рыбачить! — посочувствовал Дима, а Володя живо подхватил:
— Вот завели правило: раз на мотоцикле — будь в каске. А как, как по холоду в ней ездить, на рыбалку? Мне сегодня пришлось впотьмах ехать, иначе попадешь на инспектора, и штраф, а то и права заберет. Всякие водятся и в милиции-то. Был у нас Коростелев. Экая жердина! Напьется, по нужде легкой не может, всю борчатку опрудит. Допил, опрокинулся на мотоцикле и старика убил.
— Эй, эй, дядя Саша, не ходи середкой! — испуганно вскинулся Володя. Он успел вовремя остеречь того самого пожилого грузного товарища, о котором забыли мы все и даже словоохотливый Володя. Тот неприкаянно бродил среди рыбаков и время от времени зычно покрикивал:
— Глухо, как в танке!
К приглянувшейся ему поговорке, определявшей отсутствие клева, он смачно добавлял непечатные, многоярусные выражения. После окрика дядя Саша повернул к нам и посетовал на Володю:
— Привез вот меня, и болтаюсь я тут, а дома-то я был бы уже пьяный, бабушка моя мне бы давно склянку взяла.