— Поди, отсырело-заплесневело барахло, — вслух подумала Варвара и откинула крышку сундука. И с грустью вспомнила, как ей в молодости нравилось его открывать тяжелым ключом и слушать мелодичный звон, идущий изнутри сундука. Открывать приходилось всегда накануне праздников, и потому запомнился звон торжественными событиями в жизни, как и сами праздники.
А коли откинула крышку, то и невольно решила перетрясти барахло, проветрить нутро сундука. Все до тряпочки выкидала она и обнажила глубокое дно. Пододвинула Варвара сундук ближе к яркому свету с улицы и с недоумением нахмурилась: что же за бумажка, сложенная пополам, прильнула в левом углу?
Молодые люди не очень-то ныне дорожат всякими бумажками и даже важными документами. Зато их родителей сама жизнь научила пуще глаза беречь квитанции за уплату налогов, справки и прочие бумажки. Попробуй, допустим, в войну или после войны утерять налоговую квитанцию и будешь, как миленький, заново сдавать молоко и яички. Многих баб, и Варвару тоже, не раз «нажигал» за такие утери агент — хромой Семен Кузьмич. Как тут не почитать бумажки и не дрожать над ними, если они стоили порой жизни всей семьи?
С привычной осторожностью, чтобы не порвать ненароком, Варвара Филипповна отслоила бумажку и бережно расправила ее на замусоленной обложке церковной книги. Пригляделась, и на какой-то миг стемнело перед глазами.
— Господи… — зажмурившись, затрясла Варвара головой. — Господи! Да неужто не блазнит мне? Откуда, откуда взялась-то она?..
Варвара провела ладонью по лицу и лишь тогда поняла, что плачет. И сколько бы она просидела на пороге сарайки — неизвестно, не зашлепай Иван по лывам во дворе. Он-то и вернул жену из далекого сорок третьего года, и она ему, живому, крикнула из сарайки:
— Отец, иди-ко сюда, погляди, чего я нашла!
Муж, березовой палкой сохраняя равновесие тела, добрался до сарайки и глубоко задышал в дверях:
— Кажи, что нашла?
— А вот, — поднесла к его глазам Варвара бумажку, распавшуюся по сгибам. — А вот, похоронная на тебя отыскалась в сундуке.
Она держала похоронную на ладонях, к самому носу мужа приблизила дрожащие руки с бумажкой, словно и не знала, что он все равно ничего не прочитает. Иван за всю жизнь всего-то и выучил-запомнил одну-единственную букву — начальную букву своей фамилии. Ее, коряво и с неимоверным трудом, «рисует» он, если где-то обязательно требуется его роспись.
Иван долго смотрел на истлевшую по краям бумажку, промоченную насквозь слезами жены еще тогда, в сорок третьем году, шевелил посиневшими губами, будто читал по слогам бледные, еле заметные строчки печатных букв — от руки, чернилами на похоронной значилась лишь его фамилия да подпись командира стрелкового полка подполковника Гриневича.
— Неужто на меня? — с недоверием переспросил Иван жену, и она, спохватившись, медленно запинаясь, прочитала ему о том, как он геройски погиб, защищая Родину от фашистских орд. Муж слушал Варвару с напряжением глуховатого человека, и, если бы сейчас кто-то посмотрел со стороны на него, то ни за что бы не поверил, будто печальная бумага касалась именно Ивана и никого другого.
Прищуренными, слезившимися глазами Иван Васильевич всматривался не в бумажку, а в далекую память, пытаясь вырвать из нее себя, тридцатисемилетнего солдата.
Вот он вскинул голову и на какой-то миг воскресил из обрывочных воспоминаний того солдата с винтовкой: со своей ротой устремился он к полуразбитой деревеньке на голом бугре, делая немыслимые даже для зайца зигзаги, рвется вперед и что-то кричит или хрипит. И совсем-совсем близко серая бревенчатая амбарушка без крыши, но… землю кто-то вышибает из-под ног, и вместе с землей солдата подкидывает неведомая сила. И все, дальше хоть убей! — Иван ничего не помнит и не знает. Потом была сплошная неохватная боль и долгое беспамятство.
— Чудно, чудно, — бормочет Иван и неловко улыбается, словно он сам виноват перед женой, что причинил ей тогда столько горя на вид самой безобидной бумажкой. А ведь похоронная могла оказаться правильной, не шевельни он случайно правой незасыпанной ногой. Заметил кто-то из санитаров и откопал Ивана. А там и отправили его с передовой в чужой санбат, оттуда — в тыловой госпиталь. В роте Ивана посчитали погибшим — комвзвода собственными глазами видел, как разорвалась вражеская мина и тот исчез в растерзанной земле.
— Чудно, — повторяет Иван. — Я живой и вдруг… мертвый?
— А ты радуйся, отец, радуйся! — доносится до него откуда-то издали голос Варвары. — Не сохранись похоронная — получать бы тебе свою тридцатку пенсии до самой смерти. Теперь документ имеется, что ты на фронте по ранению инвалидом стал, а не по заболеванию при прохождении воинской службы. Не по какой-то там болезни.
…Ох, сколько же они грешили с Иваном из-за несчастной тридцатки! И все бы ничего, да стали инвалидам войны добавлять пенсию. Всем набавляют, а Ивану как шла тридцатка, так и оставалась тридцатка. Поехал он однажды в райсобес, а толку?
— Не положено вам, Иван Васильевич, — вежливо объяснили ему. — Повышаются пенсии инвалидам войны, а у вас инвалидность по болезни.
А чем докажешь, что воевал и ранен? Дважды документы утеряны: одни «посеяли» в райвоенкомате сразу после войны, вторые много позднее подевал куда-то инспектор собеса Ошурков — белобрысый, с искусственным глазом. Иван за фронтовика принимал и надеялся на него, да потом рассказывали мужики: мол, глаз выбило у Ошуркова по его же дурости еще в глубоком тылу.
Пробовал Иван просить инспектора, а тот и глазом не моргнул:
— Знать ничего не знаю, забраковала область твои бумаги. Езжай сам и доказывай, где воевал. У тебя, как мне сообщили из военкомата, нету даже медали «За победу над Германией». Нету ведь?
— Ну… нету, а что из этого? Мы, по-твоему, за медали германца прогоняли с нашей земли и победили? — возразил Иван Васильевич и собирался что-то добавить, однако не успел. Ошурков с непонятной радостью воскликнул:
— То-то же! Медали нет, а ты себя за фронтовика выдаешь. Нехорошо, нехорошо, Иван Васильевич, себя и детей позоришь. За самозванство-то и привлечь к ответственности могут. Меня возьми: у меня медаль имеется, все чин по чину.
Что верно, то верно: медаль, которой не было у Ивана, имелась у человека, знавшего о войне, может быть, из газет, кино, книг и по скупым рассказам фронтовиков. Да разве Иван ведал о том, что нужна ему медаль? А если бы и знал, так все равно не стал просить ее и сам грудь подставлять.
Снова хлопотать — сам неграмотный, а детей совестно впутывать. Они-то при чем тут? Отступился он, в самом себе перемог горькую обиду.
Появилась в райсобесе внимательная женщина Антонина Карповна Рукавишникова. Каким уж чутьем — ей одной ведомо! — угадала она, что Иван Васильевич фронтовик. Много раз советовала поехать на комиссию в военный округ. Чего бы стоило ему туда съездить, не больно и далеко, да так и не собрался. Жена начнет бранить Ивана, а он вдруг заскрипит зубами:
— А тебе-то что? Поди, тоже медалью надо доказывать? Ежели я неграмотный, стало быть, ранения печатью надо заверять, да? Я что, виноват, если меня не убило, а только искалечило? А немец, он что, гадал, кого убить, кого инвалидом изладить?
— Отец, так тебе же люди добра желают. Неуж Карповна не знает, что говорит? И неужто не поймешь: не могут они тебя без документов перевести в инвалиды войны, — переходила на мирный лад Варвара, но Иван не сдавался:
— Люди, люди… Вон был в военкомате капитан Бельский — тот и верно добра желал. А почему? Да потому как сам всю войну по окопам прошел, сам пехотинец-«кочколаз». Ведь охлопотал он мне документы, а этот Ошурков устряпал их куда-то… Не поеду оголять свое увечье!
Смирилась Варвара — бог с ним. Вечно упрямый, вся Микитинская порода у них такая. Однако Рукавишникова не забывала, нет-нет да при встрече напомнит ей о комиссии.
— Ну хоть бы какую-нибудь бумажку найти, что Иван Васильевич воевал! — искренне огорчалась Рукавишникова.
И вот не какая-то бумажка, а похоронная нашлась, сама похоронная нашлась, сама похоронная… С печатью, с подписью командира части. Грешно и радоваться находке, да Варвара, мысленно укоряя себя, не могла скрыть радости ни от мужа, ни от соседей и односельчан. Пока шла на автостанцию, чтобы отвезти похоронную в райсобес, завернула по пути на почту и там, притворно поохав на здоровье, как бы вскользь упомянула о похоронной бумажке. Потом в сельмаг зашла и там невзначай рассказала о находке и причине поездки в город.
А когда утешила себя и устала от разговоров, то оказалось — первый рейс она пропустила и придется ехать в обед. Но Варвара была довольна: пусть знают люди, что ее Иван не по тылам отирался, а воевал и даже погибал, и он фронтовее, пожалуй, кое-кого из сельских инвалидов. Вон Семен Бурков в руку ранен. Чего уж тут хорошего, беда и только! Но здоровехонек он, краснолиц. А ее Ивана три раза контузия шмякнула, не считая осколков и пуль. И похоронная есть — в сумке лежит, в две газеты и чистый платок завернута и на случай ненастья в непромокаемый мешочек завязана-ухоронена.
Отдала Варвара похоронную лично в руки Антонине Карловне и прослезилась: до того чистосердечно обрадовалась Рукавишникова находке, не меньше чем сама Варвара. Из своего кабинета вышла, дверь не закрыла и на глазах Варвары обошла всех сотрудниц отдела, всем показала похоронку, будто и помнят они какого-то там Ивана Васильевича.
Сидела Варвара на стуле в кабинете заведующей и плакала. Плакала потому, что на свете есть душевные люди…
Чего бы ей сегодня волноваться? Вызвали Ивана, ясное дело, неспроста, да и понятно зачем: видно, похоронка-то сгодилась, и теперь ему пенсию новую назначат. А все равно не найдет себе места Варвара: к окнам в горницу сами ноги несут, и все смотрит и смотрит она на висячие переходы над речкой Барневкой, все ждет — не покажется ли на них Иван?
К вечеру усталость одолела Варвару и веки сами слипались. Ушла она в комнату-боковушку, прилегла на кровать и забылась. Не слыхала, когда сбрякали воротца калитки, тявкнула и радостно заскулила каштановая собачонка Венерка, когда Иван с трудом осилил крутое крыльцо и стукнул дверью сеней. Не слыхала, когда он просунул голову в кухню и позвал: