Четыре месяца он почти не выходил из дому. Проходил день, на бульваре вспыхивали гремящие газовые фонари и снова гасли, уступая место бледному рассвету, а он все сидел, словно прикованный к своему письменному столу. Единственными посетителями маленькой комнатки на верхнем этаже были Kappe и Иньяр, да и тех он допускал только потому, что они были его сотрудниками, а не гостями. Он одновременно заканчивал повесть «Зимовка во льдах» и работал вместе с друзьями над новой опереттой «Компаньоны Маржолены». Но, как и всегда, его воображение обгоняло перо, и он уже лелеял новые темы.
Удалась ли новая повесть? Жюль Верн очень хотел знать не приятную полуправду, столь принятую в кружке «одиннадцати холостяков», но «правду, всю правду, ничего, кроме правды». Нет слов, похвалы друзей были приятны, и он любезно их выслушивал. Но, с другой стороны, между «Путешествием на баллоне» и «Зимовкой во льдах» лежало три года. А был ли это такой уж большой шаг вперед? Ему мало было написать повесть, которую редакторы журналов охотно взяли бы печатать… А разве его друзья мечтали о чем-нибудь ином? Но Жюлю Верну мало было написать рассказ, повесть или даже роман, – он мечтал о большем, о своем собственном стиле, о новом жанре… И он лучше, чем кто-нибудь другой, знал, сколько труда еще ожидало его, сколько каменистых дорог нужно было пройти! Его победа еще не расправила своих светлых крыльев и не покинула свой кокон, где она, как куколка бабочки, ждала своего часа!
История брига «Жен Арди» была напечатана в «Семейном музее» в мартовском и апрельском выпусках за 1855 год. На эти же месяцы пришлись интенсивные репетиции новой оперетты трех друзей. Генеральная репетиция «Компаньонов Маржолены» состоялась в мае, а премьера в июне. Пьеса имела успех и выдержала двадцать представлений. Она принесла трем холостякам немного дешевой славы – они уже успели оценить ее по достоинству – и очень мало денег: достаточно для дружеской пирушки «одиннадцати холостяков», но слишком мало для того, чтобы расплатиться с настойчивыми домовладельцами.
Так, по крайней мере, было с Kappe и Иньяром, – ведь театр был для них единственным источником дохода. В кармане же Жюля Верна, кроме серебряных монет позвякивало и золото: новый редактор «Семейного музея», Шарль Валлю, занявший место скоропостижно скончавшегося Шевалье, расплатился с постоянным автором журнала по-царски. И Жюль Верн мог не только разделаться с долгами, которых всегда так много у истого парижанина, но и писать новый рассказ для журнала, не думая о деньгах, рассказ… Ну, а «роман о науке»? Неужели отмахнуться от этого навязчивого вопроса все той же поговоркой «о делах – завтра»?
Севастополь пал в сентябре 1855 года. Для наполеоновского Парижа это было сигналом для целой серии празднеств, карнавалов и иллюминаций. Снова открылись литературные салоны, где толпились молодые литераторы, ищущие карьеры и славы. Для многих друзей Жюля Верна наступившая зима превратилась в сплошной вихрь удовольствий – пусть эфемерных, но столь желанных в юности. Для самого же писателя она стала временем бесконечного одиночества и мучительной работы: он не хотел видеть императорской Франции, он жаждал видеть Интернационал – государство всего человечества.
Как мог беспечный и остроумный парижский бульвардье, всеобщий любимец, завсегдатай и председатель пирушек «одиннадцати холостяков», как мог он заставить поверить своих друзей, что его отечеством стала наука, а семьей – все человечество? Как мог тот же Шарль Валлю, хорошо знавший его скромные средства, понять постоянные отказы написать что-нибудь для «Семейного музея»? Им было трудно в это поверить, потому что Жюль Верн все же был настоящим бульвардье, истым сыном своего века!
Молодой Жюль Верн пытался подвести итог своему почти восьмилетнему пребыванию в Париже. Написано восемь пьес – комедий, трагедий, либретто оперетт. Половина из них несамостоятельна: одна написана совместно с Дюма-сыном, одна – вместе с Питром Шевалье, две – при участии Мишеля Kappe. Жюль Верн легко владел стихом, но это был стих эпигона – гладкий, холодный, лишенный индивидуальности. За эти же годы опубликовано четыре рассказа и повесть. В них он отдал дань своим увлечениям: Фенимору Куперу, Эдгару По, Эрнсту Теодору Гофману и Жаку Араго. Можно было, конечно, счесть эти произведения заявочными столбами у самого входа в никем не исследованную страну. Но мало было достичь границ этой страны: нужно было туда проникнуть, исследовать и колонизовать. А для этого нужно было знать так много, видеть так далеко и, главное, писать так, как никто не писал в те годы, – разве можем мы осудить колебания совсем еще молодого писателя, которые охватили его в самом начале этого каменистого, неторного пути?
Идея романа нового типа, «романа о науке», как сам Жюль Верн называл его в письмах к отцу, вынашивалась очень долго. Молодой писатель не раз рассказывал о своих мечтах Александру Дюма-отцу, который нашел замысел Жюля Верна «необъятным». Действительно, мечта была грандиозной: подобно тому, как сам Дюма взял материалом для своих романов почти всю историю Франции, так Жюль Верн намеревался взять в свое владение громадный материал науки – в ее – прошлом, настоящем и в предстоящих ей открытиях. Он хотел соединить воедино науку и искусство, технику и литературу, найти реальность в фантастике, одухотворить новый жанр небывалыми героями. Нет ничего удивительного в том, что такой обширный замысел вынашивался столько лет.
Но лишь только молодой писатель, лицом к лицу с обретенной им свободой, попытался воплотить на бумаге свой замысел, как тотчас же пережил полный крах: у него не хватило ни знаний, ни таланта, ни наблюдений. Ведь недостаточно было мечтать о новом герое, человеке будущего, – нужно было увидеть его наяву в окружающей жизни, ведь недостаточно было лишь захотеть, – нужно было еще уметь!
Да, теперь Жюль Верн, пройдя мучительный путь, наконец, понял, что, для того чтобы воплотить в жизнь свою мечту, мало одного желания. Тот, кто взялся бы за этот труд, должен был обладать глазом и умом ученого, воображением изобретателя, фантазией поэта и темпераментом пророка. Мог ли он, Жюль Верн, двадцати семи лет, обладающий почти схоластическим юридическим образованием, не имеющий и ста су месячного дохода, а следовательно и досуга, стать этим человеком?
Учиться, работать… Да, он знал, что умеет сосредоточиться, обладает нужным упорством, даже упрямством. На это уйдет пять, пусть десять лет… а может быть, и вся жизнь. Но «роман о науке» мог родиться только таким путем: из труда и вдохновения, пота и слез… Но это была цель, ради которой стоило жить!
Как Антей, оторвавшийся от земли, он жаждал теперь соприкоснуться не с императорской, но со своей, демократической Францией, чтобы вновь обрести силу и волю к жизни.
Но как найти мужество, для того чтобы заново начать жизнь? Как отыскать средства, которые позволили бы не только ждать своего часа, но и учиться, чтобы поторопить этот час, не только писать рассказы, которые охотно печатают издатели и редакторы маленьких парижских журнальчиков, но создавать роман, который будет закончен, быть может, только через десять лет, – пусть тогда этот роман переведут на пять, десять, даже двадцать языков, но жизнь самого автора этого гипотетического романа к тому времени уже перевалит за полдень и начнет клониться к упадку… И все это, вдобавок, случится лишь в том случае, если самые безумные мечты воплотятся в действительность!..
Припадки малодушия не раз посещали Жюля Верна в эти дни. Жалуясь в письмах домой на свое одиночество, он неоднократно возвращался к своему старому, полушутливому проекту женитьбы на какой-либо скромной нантской девушке. Но этот год был годом чужих свадеб: одна за другой его избранницы, подруги юности и сестры школьных друзей, отдавали свою руку землякам. И в то же время, как бы ему в отместку, парижские друзья также стали обзаводиться семьями. Казалось, какая-то брачная эпидемия охватила одновременно столицу и провинцию.
Весной 1856 года его университетский товарищ и друг Виктор Леларж, шурин профессора Гарсе, пригласил Жюля Верна принять участие еще в одной свадьбе. Для этого нужно было совершить небольшое путешествие в Амьен – тихий провинциальный городок в Пикардии, в нескольких часах езды от Парижа. Восьмого мая писатель, – впрочем, можно ли было так именовать человека, который уже год как ничего не писал, – выехал с Северного вокзала. На нем был его лучший костюм, на лице самая любезная улыбка, но невралгия разрывала его мозг и тоска терзала его сердце.
Нет, это не было похоже на поездки в родной Нант. На мгновение на вокзале он почувствовал себя чужестранцем, прибывшим откуда-то издалека. Даже провинциальный Нант был шумным по сравнению со старым сонным Амьеном, широко раскинувшимся в прекрасной долине Соммы. Широкие бульвары, проложенные на месте срытых средневековых укреплений, были покрыты зеленым весенним пухом. Его встретила милая провинциальная семья, гораздо менее чопорная, чем его собственная: любезная хозяйка дома, отставной кирасирский полковник де Виан, – он иногда в шутку любил подписываться Девиан, по орфографии времен Конвента, – Эме де Виан, невеста, и какая-то молодая, пожалуй, даже очень молодая женщина, которую представили парижскому гостю, как Онорину Анну Эбе Морель.
– Мадам Морель? Мадемуазель Морель?
– Мадам Морель, – ответил Леларж. – Сестра моей будущей жены.
Гордостью семьи был старший сын, финансист, брокер парижской биржи, но он отсутствовал: ничего не поделаешь, дела!.. Кроме того, были две очень маленькие девочки – Валентина и Сюзанна. Внешнее сходство позволяло безошибочно определить, что это дочери Онорины Морель.
Четыре дня, которые Жюль Верн хотел провести в Амьене, совершенно незаметно превратились в две недели. Провинциальная свадьба, с соблюдением всех старомодных церемоний, показалась парижскому гостю очаровательной. Запомнился инцидент, вызванный его собственной неловкостью, впрочем, другими почти незамеченный.