На стене висит картина, открывающая из тесного и душного кабинета окно в широкий мир: морской пейзаж, оживленный волнами, освещенными солнцем. Но Пьер Берн повернут к пейзажу спиной и его не видит. Золоченая рама контрастирует со всей строгой, стильной обстановкой. Скорее всего, эта картина – наследство рода Аллот, мятежный дух океанского острова Фейдо, проникший сквозь раму картины, словно через окно, в этот мир деловых бумаг и судебных протоколов.
Лицо мэтра Верна – холодное, с правильными чертами, окаймленное бакенбардами, приоткрывает нам душу черствого педанта. Но есть ли это подлинное выражение молодого адвоката или просто результат недостаточного мастерства провинциального художника? Таким ли был отец писателя? Что мы вообще знаем об этом человеке?
Профессия юриста была наследственной в семье Вернов. Со дня рождения мальчика для Пьера Верна не было ни малейшего сомнения в том, что его сын станет адвокатом. Он окончит школу в Нанте, пройдет практику в конторе отца и поедет в Париж, чтобы закончить свое образование. Как только мальчик научился ходить, отец взял его в свою контору на Кэ Жан Бар. И всю жизнь во всех своих письмах – а эта переписка сохранилась – он давал сыну мелочные советы, пространные пояснения, и никогда у него не возникало ни малейшего сомнения ни в своей правоте, ни в своем превосходстве.
…Софи Анриетта, урожденная Аллот де ля Фюйе.
Она сидит лицом к зрителю на самом краешке мягкого кресла, обитого цветным шелком. Черное бархатное платье с белым кружевным воротничком, черная бархотка вокруг шеи, строгая прическа с ровным пробором; маленькие руки сложены на груди… Ее окружает ограниченный мир женщины XIX века: раскрытый клавесин с развернутыми нотами, тусклое зеркало на стене, коврик под ногами. Тяжелая портьера скрывает дверь и словно отделяет Софи Анриетту от внешнего мира, как бы замыкая ее в круге домашних дел. Но для того, кто знает ее биографию, в ее спокойной позе чувствуется принужденность: кажется, что она сейчас соскочит с кресла, чтобы через минуту оказаться на свежем ветру острова Фейдо. Настойчивость, упрямство, живость, остроумие – вот наследство, переданное ею своим сыновьям от бретонских и нормандских предков: моряков, кораблестроителей, негоциантов, представителей морского народа, для которого равно близки и знакомы все океаны и материки.
Остров Фейдо был тем миром, где мальчик рос до двенадцати лет. Одетый в гранит, удлиненный, этот остров походил на огромный каменный корабль, плывущий вниз по Луаре, между набережными, носящими имена адмиралов, мореплавателей, корсаров и полководцев. В «носовой» части этого пловучего острова зеленел крохотный садик, называвшийся «Маленькой Голландией», где росли все тропические растения, которые могли выдержать влажный и ветреный климат нижней Луары. На «корме» разместился небольшой рыбный рынок. С углового балкона, выходившего на главную улицу острова – рю Кервеган – можно было видеть весь «корабль»: четыре горбатых моста, соединяющих его с материком, городские кварталы на севере и зеленые луга заречья. Из слухового окна на чердаке вид был еще более широким и мир казался безграничным.
Для мальчика, уроженца большого портового города, улица рю Кервеган, идущая вдоль всего «пловучего острова», казалась капитанским мостиком, а позиция у слухового окна – «вороньим гнездом» на вершине мачты. Со сладким шуршаньем протекали вдоль каменных бортов «корабля» воды Луары, медленно проплывали рыбацкие лодки с квадратными парусами, вдали виднелись океанские корабли, уставшие от плаваний в дальних морях, свернувшие свои паруса и ошвартовавшиеся прямо у гранитных набережных.
В большом восьмиугольном зале со сводчатыми входами мальчик видел два больших портрета, висящих по бокам камина: Франсуа Гильоше де Лапейрер, нормандский навигатор, и Александр Аллот де ля Фюйе, арматор из Нанта, – его предки. И снова они напоминали ребенку о широком мире, о безбрежном океане, не разделяющем, а соединяющем далекие материки.
Софи любила гулять с сыном по набережной де ля Фосс, усаженной магнолиями, где разгружались океанские парусники, совершающие рейсы в Вест-Индию и на гвинейский берег. В те годы целый флот в две с половиной тысячи судов был приписан к Нантскому порту. На пристани грудами возвышались бочонки с ромом, мешки с кофе и какао, связки сахарного тростника. Бородатые матросы продавали любопытным горожанам ананасы и кокосовые орехи, торговали канарейками, попугаями, обезьянами. Маленький Жюль читал названия кораблей: «Сирена», «Милая роза», «Павлиньи перья», «Морская раковина», «Чудесные яблоки»… Снова – в который раз! – его обступал романтический мир безграничного океана.
Жюль не был единственным ребенком в семье. Брат Поль, всего лишь на шестнадцать месяцев моложе, был его лучшим другом, товарищем детских игр, поверенным несложных тайн. Затем шли сестры: Матильда, Анна и Мари, по прозвищу Ле Шу, что можно перевести и «капуста», и «пирожное с кремом», и «пышный бант».
Затем следовали кузины Тронсон – Каролина и Мари, ровесницы Жюля и Поля, постоянные участницы их детских игр. И, наконец, наиболее близкие из чуждого и насмешливого мира взрослых: дядя Прюдан Аллот – брат матери, Шатобур – муж старшей сестры Софи Анриетты и мадам Самбен.
Мадам Самбен, жена капитана дальнего плавания, пропавшего без вести, была первой учительницей маленького Жюля. Она показывала братьям Верн буквы, исправляла палочки и кружочки в их детских тетрадях и читала им вслух удивительные истории о путешественнике Синдбаде и несчастном Робинзоне Крузо. Она рассказывала им о своем исчезнувшем муже, в гибель которого она не верила, и мечтала когда-нибудь накопить достаточно денег, чтобы отправиться на его поиски.
Шатобур – любитель-художник, ученик прославленного в те годы живописца Изабе, двоюродный брат знаменитого писателя Шатобриана – любил рассказывать трогательные и романтические истории из жизни благородных краснокожих индейцев и об экспедициях, одна за другой отправлявшихся на поиски Северо-западного прохода.
В одной из таких экспедиций участвовал и его знаменитый родственник. Правда, путешествие это носило скорее увеселительный характер. Шатобриан, мечтавший о прелестях первобытной жизни, добрался лишь до центральных частей штата Нью-Йорк, описанных позже в романе Купера «Зверобой», охотился с дикими ирокезами на бизонов и, опьяненный величием девственной природы, вернулся на родину, мечтая об огромной эпопее из жизни первобытных племен…
Дядя Прюдан был антиподом де Шатобура: коммерсант, путешественник, он объехал полсвета, «бывал даже в Бразилии», говорили дети, но его рассказы всегда носили несколько шутливый, иронический характер. Любитель фарсов, поклонник Рабле, мастер галльских шуток, ценитель хорошего стола и доброго погреба, он раскрывал мальчику еще одну Францию – и немаловажную, если вспомнить о предках Жюля с материнской стороны.
Это был домашний мир. Кроме того, время от времени возобновлялись посещения маленькой конторы на Кэ Жан Бар. Рядом с отцом, одетым в черный сюртук с широкими отворотами, торжественно вышагивал маленький веснушчатый мальчик с серьезным лицом. В крошечном кабинете, окна которого выходили на узкую набережную реки Эрдр, мальчик углублялся в холодные томы римского права и Наполеоновского кодекса или пытался постигнуть тайны судебного делопроизводства – ни дать ни взять будущий нотариус или адвокат, по мнению отца, а может быть, и по собственному представлению.
Такова была маленькая вселенная, окружавшая Жюля Верна в раннем детстве и формировавшая его характер. Но что можно сказать о самом мальчике?
Дошедшие до нас сведения об этом периоде жизни писателя скудны и в значительной степени легендарны. Мастерил ли он из щепок и лоскутков крохотные кораблики, чтобы бежать за ними вместе с Полем, пока их не увлечет течение Луары? Вероятно, но так, без сомнения, поступали все нантские мальчики, хотя только один из них стал Жюлем Верном… Ловил ли он рыбу, сидя на каменном парапете и болтая ногами? Возможно… Исчезал ли он из дому, чтобы, смешавшись с группой бородатых рыбаков, слушать с широко раскрытыми глазами старые нантские легенды: повести о бретонском мальчике Жаке Кассар, ставшем великим мореплавателем, или о Жиле де Лаваль, Синей Бороде, который был за свои преступления сварен в масле вблизи своего замка, расположенного в окрестностях города? В этом нет ничего невозможного, но и ничего достоверного. Отнесем эти подробности за счет литературной традиции биографического жанра и оставим их на совести восторженных авторов жизнеописаний знаменитого писателя.
Из документально подтвержденных фактов этого периода можно лишь зарегистрировать ветреную оспу, корь и «сенную болезнь». Впрочем, стоит отметить мелкую, но важную подробность, показывающую, что мальчик был мечтателем немного особого склада: он любил шутки и веселые мистификации. И не случайно поэтому его любимой книгой в эти годы был «Мюнхгаузен»,
На правом берегу Луары
Каждый год, с наступлением июня, семья Вернов переселялась на дачу в Шантеней – пригород Нанта. Там были зеленые луга, пышные поля, буковая роща, старый дуб на берегу Луары и спокойная тишина французской деревни.
Все в этом мире, казалось, навеки оставалось неизменным, и лишь сама Луара, рамка этой идиллической картины, жила особой жизнью. Океанские парусники, отчалившие от набережной де ля Фосс, беззвучно, как призраки, проплывали вниз по реке, направляясь к открытому морю. По запутанному фарватеру судно вел обычно сам капитан – «единственный властелин, после бога, на своем корабле».
Сохраняя все обаяние сельской местности, Шантеней лежал в то же время достаточно близко от города, чтобы мэтр Верн мог каждый день посещать набережную Жан Бар. Огромный омнибус – сенсационное изобретение тех дней – только недавно начал регулярные рейсы между Нантом и Сен-Назером, и ежедневно мэтр Верн, в высокой черной шляпе и с неизменным черным зонтиком, сдержанно попрощавшись с семьей, взбирался на скрипучее сиденье экипажа, носившего романтическое название «Белая дама». Кондуктор в белой ливрее протягивал ему билет, кучер в белой ливрее взмахивал кнутом, и огромное сооружение, запряженное четырьмя белыми першеронами, с торжественным бренчаньем и звоном снова катилось по дороге со скоростью одного лье в час.