Я прекрасно понимал радиста, - мне тоже становилось немного не по себе, когда я думал о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, на ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?
Ведь для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль в это время должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты, - уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, проведенную в этих широтах «Фрамом». Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.
Эти доводы казались нам более вескими, нежели те чисто личные и, быть может, несколько эгоистические соображения, которые приходили в голову 20 января, когда из Москвы прибыл запрос о подготовке аэродрома к прибытию самолетов. Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Мы должны поступить так, как это диктуют интересы государства, народного хозяйства и науки. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для дела будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны попросту отказаться от смены.
13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал обеими руками ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Все же никто не слышал от него никаких жалоб.
Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.
Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня и задумался, глядя куда-то вниз. Потом он сказал:
- Что ж, надо делать, как лучше. Помнишь, как нам Сталин писал, - он уверен, что мы вернемся победителями. Как же мы после этого на полпути оставим корабль? Неудобно получится... Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.
Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке. Решили беседы провести в каюте у парторга.
Много месяцев прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.
Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда «Ермак» уходил на юг, увозя с собою сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых были и сомнения и колебания. Они неизбежны: не малое дело - добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дало на наши вопросы четкий и определенный ответ:
- Если это нужно - останемся...
После того как эти беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:
«Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. В дальнейшем никаких стимулов к неудачному окончанию полярной ночи на „Георгии Седове“ нет. Также отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж, как дружный, спаянный...»
Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как реагирует на него Москва? Что ответят нам?
Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять «Седова». И все-таки как-то рука не поднималась написать домой: «Остаюсь».
Подумал, подумал и отправил такую дипломатическую телеграмму:
«Пришли с самолетом пять стаканов тонкого стекла, - не из чего пить чай...»
Пусть пока дело ограничится намеком, - вдумавшись в телеграмму, Оля поймет, что человек, собирающийся покинуть корабль, такую просьбу не посылал бы. А запасная чайная посуда мне и впрямь была нужна, - пяти стаканов, по моим расчетам, должно было хватить еще на год дрейфа.
14 февраля радио не принесло никаких новостей. Видимо, наше донесение внимательно изучали, не желая делать поспешных выводов. Предутренняя заря разгоралась все ярче, хотя корабль постепенно уносило дальше и дальше к северу (в этот день мы находились уже на 85°53',1 северной широты и 120°33' восточной долготы), солнце нагоняло корабль.
Надо было всерьез думать о подготовке аэродромов. Наш немногочисленный коллектив должен был много потрудиться, прежде чем нам удалось бы разровнять подходящую полоску среди торосистых льдов. По опыту прошлого года был проведен специальный день подготовки к аэродромным работам, - всем было приказано подшить валенки, отремонтировать ватники, рукавицы, меховые шапки. Потом поздно будет заниматься этим делом. А удобная теплая одежда значительно увеличивает производительность труда.
Корабль на некоторое время превратился в плавучий портняжный цех. Не у всех работа спорилась, но люди орудовали своими нехитрыми инструментами с большим усердием.
На другой день все пятнадцать зимовщиков уже щеголяли в реставрированной одежде и обуви. Теперь следовало заняться подготовкой инвентаря - пешней, ломов, лопат, саней. % Но мирное течение рабочего времени неожиданно нарушилось непрошенным вмешательством льдов: после долгого перерыва они снова зашевелились, и в полдень 15 февраля в кормовой части судна послышались резкие толчки, сопровождавшиеся шумом в продолжение 2-3 секунд.
Механики немедленно пустили в ход наш «Червоный двигун». Вспыхнул электрический свет, и мы внимательно осмотрели корпус судна. Никаких повреждений не было видно.
В час дня Буйницкий определил координаты. Оказалось, что за 17 часов мы продвинулись по прямой к северу всего на 0,4 мили, хотя в это время беспрерывно дул южный ветер силой в 3-4 балла. Что там впереди? Безмерные скопления льда или неведомый остров? Трудно было предположить, что в районе океанских глубин находится земля. И все-таки мысль о возможности неожиданного открытия занимала нас. В вахтенном журнале было отмечено:
«Дрейф на север замедлен неизвестными причинами. Особенно замедлен дрейф на северо-восток, при ветрах юго-западной четверти...»
После обеда произошло событие огромной важности, которое сразу заставило нас забыть о будничных делах дрейфа: мы, наконец, получили ответ на наше донесение.
Это была телеграмма начальника Главсевморпути:
«...Ознакомился с вашей радиограммой от 13 февраля. Чувствую, что седовцы готовы выполнить любое задание партии и правительства. Как полярник, как ваш друг, хочу поставить перед вами задачу - довести исторический дрейф силами вашего коллектива до конца, с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие седовцы, знайте, что за вашей работой, за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство, лично товарищи Сталин и Молотов».
Я немедленно созвал весь экипаж в кают-компанию, прочел вслух телеграмму и заключил:
- Пора решать, товарищи, окончательно. Нам оказывают большое доверие. Я бы сказал - исключительное доверие. Уже готовая, полностью укомплектованная экспедиция будет отставлена, если мы с вами проявим необходимую твердость и крепость. Как теперь быть: останавливаться на половине пути, передавать вахту смене и возвращаться на материк пассажирами или же отказаться от этой смены и с честью завершить дрейф? Мы уже беседовали с каждым из вас в отдельности. Неволить никого нельзя. Каждый должен поступить так, как ему это подсказывает совесть. Кто не захочет или не сможет остаться, за тем пришлют самолет. Ваше мнение, товарищи?
В кают-компании на некоторое время воцарилось молчание. В эту минуту каждый решал для себя важнейший вопрос, от которого зависело очень многое в жизни.
Наконец молчание нарушил боцман. Он поднялся со своего места, необычно серьезный и строгий, и в упор спросил меня:
- Константин Сергеевич! Вот вы нас всех спрашивали: как, мол, - останемся или полетим? А сейчас нам надо узнать, как вы сами-то: останетесь или нет?.. Вы - капитан, вам и первое слово...
Я ждал этого вопроса. Четырнадцать пар глаз были устремлены на меня. Стараясь держаться бодрее, я ответил примерно следующее:
- Я, прежде всего коммунист, товарищи. А партия учит своих членов не бояться никаких трудностей и преодолевать их. Если коммунист считает, что трудное, тяжелое дело надо совершить ради общей пользы, он его обязан совершить. Я останусь на корабле. Иначе поступить я не могу...
- Тогда и я остаюсь, - сказал боцман.
И сразу кают-компания загудела. Во всех углах слышался сдержанный разговор: люди советовались друг с другом, перед тем как сказать свое решающее слово. Потом заговорили громко, как-то все сразу, перебивая и опережая друг друга.
Полянский как радист, через руки которого проходила вся переписка с Главным управлением Севморпути, раньше других был в курсе готовившихся событий. Поэтому для него не было неожиданностью наше собрание, и он успел как-то внутренне подготовиться к нему. Зная, как трудно ему мириться с долгой разлукой со своими детьми и женой, я ждал, что он будет и на этот раз колебаться. Но дядя Саша сумел найти в себе достаточно силы, чтобы сказать:
- Чего там? Оставаться - так всем. Коллектив нельзя подводить...
Но часть людей все еще нерешительно отмалчивалась, хотя отовсюду слышались взволнованные голоса:
- Правильно! Всем оставаться!..