Чтобы положить конец этим страхам, решил целиком взять на себя все ночные вахты - с двух до восьми часов утра. В эти часы весь экипаж, кроме вахтенного, спит и камельке надо оберегать особенно внимательно...»
На этом связные записи обрываются.
Далее следуют лишь отрывочные пометки и значки, которым предпосланы лишь три строчки, набросанные карандашом:
«7 декабря, 4 часа. 83°20',7 северной широты, 5°37' восточной долготы. Восточный и юго-восточный ветер до 8 баллов. Резкое падение барометра. Можно ждать серьезных событий...»
Условные значки, набросанные в тетрадке, и записи в вахтенном журнале, который мы вели весьма точно и в любой обстановке, помогают восстановить картину одного из самых тяжелых испытаний, какие пришлись на нашу долю за эти три года...
...Ночь. Непроглядная арктическая ночь. Яростный ветер засыпает снегом корабль, заметает сугробами предательские трещины, прячет их. Свист и вой пурги скрадывают звуки торошения. Мы слепнем и глохнем от этой бешеной метели, и распознать, что творится за ее мутно-белой завесой, почти невозможно. Ясно только одно: такие сильные ветры южной половины неминуемо должны вызвать подвижки и сжатия, - ведь с севера сейчас напирают миллиарды тоня льда, стремящегося к Атлантическому океану.
В такую погоду нелегко стоять вахту, особенно когда все спят и ты остро ощущаешь свою ответственность за жизнь товарищей. Только бы не прозевать начала сжатия, только бы вовремя заметить начало атаки ледяных валов!
Но все пока что заканчивается более или менее нормально. В 8 часов утра я передаю вахту Андрею Георгиевичу который сменяет меня, даю указания о судовых работах на день, рассказываю о том, как прошло ночное дежурство. Потом ухожу в свою каюту, с наслаждением потягиваюсь и укладываюсь в кровать, - если начнутся подвижки, меня немедленно разбудят.
Засыпаю я мгновенно. Но уже через три часа приходится вставать: в 10 час. 50 мин. трещина по левому борту, образовавшаяся 3 декабря, начинает медленно, но неуклонно расходиться.
Гидрологическая лебедка, которая стоит всего в 5 сантиметрах от края трещины, может погибнуть. Следует распоряжение немедленно выколоть ее из льда и перетащить поближе к судну.
Пока палубная команда под руководством Буторина спасает лебедку, трещина расходится до метра. Как неприятно видеть открытое разводье в нескольких шагах от корабля! А ветер, перешедший к юго-западу, усиливается. Теперь он дует прямо в лоб движущемуся - из Арктики ледяному потоку.
Все же в 14 час. 30 мин. мы, в строгом соответствии с расписанием, начинаем учебу. Вооружившись книгами и конспектами, наши ученики сидят за столами в кубрике и в кают-компании. Андрей Георгиевич пишет на доске примеры из алгебры, я разъясняю своим слушателям, как определяется место судна крюйс-пеленгом. Но и ученики и педагоги чувствуют себя на этот раз явно не в своей тарелке.
Мне приходится часто прерывать лекцию, и выходить на палубу, где вахту несет доктор. Беспокоит поведение трещины у борта судна.
До 17 часов как будто бы она сохраняла относительное спокойствие. Края ее не только не разошлись, но, наоборот, сблизились до 30 сантиметров. Однако в 17 час. 10 мин. началось нечто странное и трудно объяснимое - противоположная кромка разводья начала совершенно беззвучно отходить от судна. Она отходила сначала медленно, затем все быстрее в быстрее - на метр, на пять метров, на десять, на пятьдесят...
Ветер уже начал вздымать небольшие волны на этом внезапно возникшем у борта черном озере, послышались плеск и хлюпанье, противоположная кромка начала растворяться в кромешном мраке, а характерных звуков торошения все еще не было слышно,-словно там, на западе, куда отходило ледяное поле, находились большие пространства, свободные от льда.
Надо было ждать возвращения ледяного поля.
Я сказал Александру Петровичу:
- Прекращайте занятия, зовите всех на палубу!
Через минуту весь экипаж, оставив занятия, высыпал на палубу.
Заскрежетали лопаты и пешни, вытаскиваемые из ящиков, застучал маленький ручной насос, которым Шарыпов надувал резиновую шлюпку, зазвенели бутыли с аммоналом, приготавливаемые к спуску на лед. Вспыхнули заблаговременно подготовленные факелы; их колеблющееся багровое пламя разом озарило палубу, суетящихся на ней моряков, засыпанные снегом льды и... целое море воды у левого борта.
Противоположную кромку внезапно возникшего разводья было трудно разглядеть Огромное ледяное поле со всеми нашими аварийными запасами и магнитным домиком отошло в течение каких-нибудь полутора часов на четверть километра от судна.
- Идет, идёт!.. - послышались голоса.
В самом деле, отжатое на запад поле медленно возвращалось к судну; с каждой минутой мы все явственнее различали длинную белую кромку над черной бездной воды. Но как только поле подошло к судну на 50 метров, какая-то невидимая сила остановила его и снова погнала на запад.
Около полуночи Соболевский, уже готовившийся к сдаче вахты, крикнул:
- Константин Сергеевич! На востоке тоже разводье!..
Я перешел на правый борт, где стоял доктор. По траверзу на расстоянии около 350 метров смутно чернела широкая полоса чистой воды. На севере и на юге эта полоса соединялась с разводьем, только что открывшимся слева у самого борта судна. Мы явственно ощутили, как мал, в сущности, плавучий ледяной островок, с которым дрейфовал теперь «Седов», - в нашем распоряжении оставался обломок пака длиной в 2-2,5 километра и шириной в 350-400 метров.
Это означало, что при первом же сжатии «Седов» очутится под самым непосредственный ударом наступающих ледяных полей.
Особенно серьезная опасность угрожала левому борту, который теперь находился в каких-нибудь 8-10 метрах от широкого разводья.
- Да, неважны наши дела, - пробормотал я.
В это время за спиной послышался голос Александра Александровича Полянского:
- Вам, молния, Константин Сергеевич, из Москвы…
- Из Москвы? Давайте сюда...
Я развернул листок и при свете факела прочел:
«Ледокол „Седов“, капитану Бадигину.
Для пошивки форменного обмундирования членам экипажа ледокола срочно радируйте размеры кителей, брюк, шинелей, также номера обуви, головных уборов каждого, указанием фамилий. Нач. управления делами».
При всей серьезности момента я не мог не рассмеяться. Смеялся и Полянский. Исполнительный управдел не мог, конечно, предполагать, в какой обстановке мы получим его телеграмму. Сейчас она, бесспорно, выглядела довольно забавно. Но в конце концов автор ее был прав: теперь, когда день нашего возвращения был близок, следовало заранее подумать и о таких вещах, как форменная одежда.
- Придется вам, Александр Петрович, заняться этим делом, - сказал я доктору, протягивая телеграмму. - Вооружитесь рулеткой и меряйте...
Доктор прочел телеграмму и немного растерянно глянул на меня:
- Но ведь я никакого представления не имею обо всех этих проймах и прочих вещах.
Я возразил:
- Ну что ж? Зато вы хорошо знакомы с анатомией. Вот и записывайте: от верхнего конца берцовой кости до голеностопного сустава - столько-то сантиметров, а от края правой ключицы до края левой - столько-то... Пригласят врача в ателье мод и разберутся...
- Ну, разве что так... - протянул доктор.
Впоследствии, когда льды немного успокоились, доктор поступил именно таким образом, и к чести московских портных надо сказать, что они неплохо разобрались в нашей условной терминологии.
Теперь же, в эту тяжелую, мрачную ночь с 7 на 8 декабря, мы были благодарны управделу Главсевморпути и за то, что он немного развлек нас своей неожиданной телеграммой...
В 2 часа я освободил людей, отправил доктора спать и сам встал на вахту.
Хотя за весь день мне так и не удалось прилечь, спать почему-то совсем не хотелось. Выкуривая одну папиросу за другой, я расхаживал по палубе, иногда спускался в опустевшую кают-компанию, заглядывал в кубрик, откуда доносилось мерное дыхание спящих, снова выходил на палубу.
Разводье, открывшееся слева, то сходилось, то расходилось, как мехи гармони, но сжатие все еще не начиналось. Воспользовавшись небольшой передышкой, я решил немного погреться чайком и поставил чайник на раскаленный камелек в кают-компании. Вскоре крышка чайника звякнула и пролитый кипяток зашипел.
В ту же минуту открылась дверь, и из нее высунулось немного похудевшее остроносое лицо Алферова.
- Не спите, Всеволод Степанович? Садитесь чай пить...
Я нисколько не удивился атому ночному визиту: в последнее время наш третий механик очень плохо спал, и на «очной вахте мы постоянно распивали вдвоем с ним чай.
- Не спится, Константин Сергеевич. Все думаю и думаю, - как только голова не распухнет!..
Я налил стакан чаю и сказал Алферову, кивнув на чайник:
- Наливайте, Всеволод Степанович, от этого голова свежее станет...
Механик, не ожидая вторичного приглашения, нацедил добрых два стакана чаю в свою объемистую эмалированную кружку, отхлебнул из нее и заговорил:
- Вот дядя Саша мне радиограмму от брата принес. Пишет Александр: просьбу, мол, удовлетворили, выхожу к вам на ледоколе „Сталин“, надеюсь на скорую встречу». Выходит, шлют к нам ледокол?
Живые, острые глаза Алферова пытливо смотрели на меня, словно я что-то хотел скрыть от него. Пока что я не получал никаких официальных сведений о выходе ледокола к нам навстречу. Но кое-какие слухи доходили и до меня. Оля сообщила, что она готовится нас встречать. Потом пришла неожиданная телеграмма от Капелова, моего старого приятеля, по охоте на песцов в море Лаптевых: «Комплектуют команду для пополнения экипажа „Седова“, замолви словечко». Видимо, и в самом деле флагманский корабль готовился выйти навстречу «Седову».
Я поделился своими скудными сведениями с Алферовым. Он сразу оживился. Глаза его заблестели.
- Хорошо, если бы так!.. Соскучился я по Александру. А он-то, наверное, по кораблю вот как тоскует!..
Александр Алферов, улетевший на Большую землю весной 1938 года, плавал на «Седове» около четырех лет. Он тоже был машинистом, и все четыре года братья работала радом. Всеволод Степанович продолжал: