ля духовной жизни?) проживании в нем (трапезы, краткий ночлег в келье, прогулки по монастырскому двору). Я был действительно счастлив.
После всенощной и вечерней трапезы еще гулял около монастыря (до захода солнца, т. е. до закрытия ворот монастыря, оставалось еще не менее часа), откуда открывается потрясающий вид на Гору и море. И в это время, в этом ракурсе, при этом предзакатном освещении Гора опять ожила в моей душе духовно. Я узнал ее, ту самую, которая поразила, восхитила и напитала меня в 78-м. Каким-то дальним заливом, искрящимся на солнце под затуманенным козырьком горного обрыва, она подмигивала мне, как бы убеждая: Не опасайся! Я еще жива и буду жить долго.
Монастырь Филофей.
Афон
Ночь и весь следующий день на Горе прошли уже под этим новым впечатлением — сокровенной жизни Горы, которую ни толпы туристов на джипах и микроавтобусах, ни паразитически расцветший бизнес вокруг нее затоптать не могут. Чтобы показать мне, как она очищается от следов этих внешних потоптаний, Гора на следующий день практически с утра омыла и себя и нас мощным грозовым ливнем, которого, как сказал сильно перепуганный о. Георгий, он не видел за все шесть лет пребывания там. Утром мы двинулись к св. Павлу, и уже на подъезде к нему начался сильнейший дождь, а когда мы въехали в сам монастырь, куда отец завез меня поклониться Дарам волхвов, частицы которых хранятся, по его уверению, только в этом монастыре, хляби небесные разверзлись полностью и окончательно. Стена воды обрушилась на монастырь, залив окрестности. Отец мой затосковал, ибо не знал, как мы сможем пробраться под таким ливнем в Лавру св. Афанасия. Местный батюшка предлагал нам остаться в монастыре до следующего утра, но у отца и без меня было достаточно хлопот, и машину надо было к вечеру доставить в Дафни, а меня в отель.
Монастырь св. Павла.
Афон
Великая Лавра св. Афанасия.
Афон
Меня же все это только радовало. Я сидел на балкончике монастырской приемной, попивал ракийку, которую усердно подливали мне сбежавшиеся откуда-то в этот тихий час монастыря русскоязычные монахи (они — русские, украинцы, молдаване — встречаются теперь и в греческих монастырях), созерцал стену дождя, сквозь которую с трудом просматривался залив, и на душе было как-то радостно, покойно, благодатно. Уже можно было и не ехать в Лавру, а погрузить автомобиль на паром (от этих монастырей ходит другой небольшой паром до Дафни, подвозит монахов, паломников, авто к большому парому) и плыть в Дафни, о чем я и сказал о. Георгию, ибо он постоянно молился и бормотал, что ему еще пожить хочется, а не быть смытым вместе с авто в пропасть. Дело в том, что св. Павел и Лавра находятся под самой Горой, но по разные стороны от нее (Павел на юго-западе, а Лавра — на северо-востоке) и дорога, соединяющая их, проходит через перевал (тысяча с небольшим метров). Отец опасался того, что по Горе теперь несутся сверху вниз реки воды и могут смыть машину вниз. Тем не менее он почему-то решил все-таки везти меня в Лавру, я, естественно, не возражал, ибо находился в каком-то ином пространственно-временном измерении и никакие потоки воды меня не смущали. И мы двинулись в путь. Потоки, конечно, были, но не такой силы, чтобы смыть мощный джип с хорошей дороги. Немцы построили на совесть, хотя это и не асфальт, но, кажется, для такой местности более подходящее и надежное покрытие. К моменту приезда в Лавру дождь практически прекратился, так что я спокойно мог изучить во всех деталях совершенно внешне безлюдную Лавру, ее архитектурно-метафизическую сущность. Здесь мой сопровождающий даже и не пытался вступить в контакт с кем-либо, заявив, что это бесполезно. В неурочное время в Лавре никому не открывают и ничего не показывают. Да мне, собственно, это и не требовалось. То событие-состояние, ради которого я сюда приехал, состоялось, было со мной и во мне, и у меня не возникало уже нужды как-то его еще детализировать и размельчать некими количественными единицами реликвий или произведений искусства, хотя в Лавре было что посмотреть. Здесь и богатейшая библиотека рукописей, и интересные росписи, и много реликвий.
Гора Афон
Вид на мистическую Гору от Великой Лавры
У святого источника.
Афон
Целостность и полнота бытия, охватившие меня со вчерашнего вечера, жили во мне и ширились, и мне было важно просто пребывание в нем, чему и способствовала афонская атмосфера того пасмурного дня. Даже полное визуальное отсутствие Горы никак не огорчало меня. Мы ведь немало часов находились у ее подножия, но ее совершенно не было видно. Тяжелые тучи и низкие облака плотно окутывали ее почти до подошвы. Я знал, что она здесь, чувствовал ее присутствие везде, в том числе и во мне самом, что наполняло меня какой-то удивительной возвышающей энергией и силой.
Прощай, Афон!
По дороге в Дафни мы посмотрели еще некоторые монастыри и скиты, у меня было время побродить немного по мокрой дороге, созерцая омытые дождем причудливые очертания афонских обителей, а когда приехали в Дафни, на небе объявилось солнце, небо заголубело, явилась и сама Гора и далее ее вид сопровождал меня практически до самого отеля. От Дафни в это время можно уехать на большую землю (т. е. в Уранополь) только на двух частных скоростных лодках, которые содержит здесь ушлый ташкентский грек, имеющий в Дафни небольшую таверну и отправляющий во второй половине дня всех желающих за кругленькую сумму восвояси. Лодка берет на борт шесть человек. В стоимость моего тура эта лодка тоже входила, так что за 25 минут она принесла нас в Небесный город, где меня уже поджидало такси до отеля.
Не уверен, что мне удалось хоть как-то более или менее вразумительно описать мой афонский опыт, но было какое-то почти непреодолимое желание поделиться им с вами, дорогие собеседники. Простите за все, что не так или слишком пафосно. Ваш В. Б.
Эстетические константы французского символизма
(11.07.13)
Дорогие собеседники,
наконец-то схлынули многочисленные хлопоты, связанные с подготовкой к печати и сдачей в издательство «Триалога plus» (ну эти-то заботы были приятными), обычными профессиональными делами, а также и форс-мажором: в связи с вступающим 1 сентября в силу новым законом об образовании, серьезно усложняющим ситуацию с аспирантурой, было решено проводить вступительные экзамены не в октябре, как обычно, а в июле. Как вы понимаете, это нарушило планы преподавателей, отозванных из отпуска, но главное — поступающие практически не имели времени на подготовку, ведь многие из них только-только окончили институты. Так что я только что освободилась от экзаменационной круговерти и накануне летнего отдыха хотела бы поделиться с вами размышлениями об эстетических константах французского символизма, вытекающих из его «кредо», о котором у нас уже шла речь.
В конце августа, когда вы вернетесь — один из Италии, а другой — из Швейцарии, я надеюсь рассказать вам о Португалии. Итак, до нового обмена впечатлениями и творческими идеями. А сейчас хочу встретить вас новыми моими экскурсами в эстетику французского символизма. Надеюсь, они порадуют вас.
Блажен мечтающий: как жаворонков стая,
Вспорхнув, его мечты взлетают к небу вмиг;
Весь мир ему открыт и внятен тот язык,
Которым говорят цветок и вещь немая.
Эстетическое кредо французского символизма образовано совокупностью принципов художественной символизации, идеализации, соответствий горнего и дольнего миров, суггестии, синтеза искусств, синестезии, приоритета красоты и возвышенного в искусстве, эстетизма. Принципы эти являются константами как в теоретических изысканиях, так и в художественной практике французских и ряда бельгийских символистов, объединенных общей языковой культурой.
Как показал анализ, обобщающего труда, в котором была бы изложена целостная эстетическая теория французского символизма, не существует. И сами символисты, и исследователи их творчества сосредоточивают внимание на различных аспектах символистской эстетики, образующих в совокупности «коллективное послание символизма» (Г. Мишо). В этой связи представляется целесообразным как продолжить разговор об общих особенностях эстетики французского символизма, так и сконцентрировать внимание на тех знаковых для различных периодов ее развития фигурах, чьи концепции представляются наиболее целостными, оригинальными и, главное, репрезентативными для этого художественно-эстетического течения в целом. К таким фигурам принадлежат Шарль Бодлер (1821–1867) и Стефан Малларме (1842–1898) — ранний символизм, Андре Жид (1869–1951) и Поль Клодель (1868–1955) — поздний символизм, или постсимволизм, Альбер Мокель (1866–1945) — исследователь символистской эстетики и поэтики.
Ранние символисты — принципиальные критики позитивизма в философии, натурализма в литературе и искусстве, процессов индустриализации конца XIX в. Презренным символом последней выступает у них Эйфелева башня, «фальшивая безвкусная побрякушка цвета бычьего пота», как заметил Гюисманс в письме к Малларме; «она превзошла все наши ожидания», иронически отвечал Малларме.
Ориентация не только обывателей, но и многих деятелей искусства на сугубо прагматические, а не духовные ценности вызывала у символистов резкую реакцию отторжения, порождала ощущение глубокого кризиса художественной культуры. «Литература и искусство утратили чувство божественного», позитивизм и скептицизм дали лишь «сухое поколение без идеалов, света и веры… сомневающееся в себе и в человеческой свободе. <…> Единственная реальность — дух. Материя — его слабое изменчивое воплощение», — писал Э. Шюре. Противовесом угрозе бездуховности, превращения искусства в форму досуга, развлечения толпы — читателей «Железнодорожной библиотеки», как тогда говорили, — стало у символистов кредо их поколения: стремиться к постижению истины, духа, красоты, приобщаться к абсолюту, бесконечному: «Искусство — не развлечение, а священнодействие» (Ш. Морис). В их кругу стало аксиоматичным мнение о том, что наука знает, а религия может. В таком контексте ширилось обращение символистов не только к религии, но и мистике, эзотерике, оккультизму, алхимии. И, разумеется, к идеалистическим философским учениям прошлого неоплатонико-христианской (объективный символизм) либо солипсистской направленности (субъективный символизм). При этом в художественно-эстетической плоскости представления о символизме как идеализме в искусстве нюансировались: «чистому идеализму» Сен-Поль-Ру предпочитал термин «идеореализм», подразумевающий синтез идеи и вещи в символе как конкретной форме духовной реальности. Ш. Бодлер же предложил термин «сюрнатурализм» как воплощение сверхприродного в природе, присутствие в ней врожденных идей: «Великолепное бессмертное чувство прекрасного побуждает нас воспринимать землю и ее зрелища как обозрение, соответствие неба» (