Названные здесь работы в максимально возможной для символизма в моем восприятии степени являют этот дух. Могу сразу согласиться, что для каждого из моих собеседников это будет не совсем так, и поэтому хочу сразу задать вопрос: так или нет? То есть ощущаете ли вы в этих полотнах дух символизма и в какой мере? Или для вас существует совершенно иной ряд работ, что я не исключаю, в которых вы ощущаете этот дух еще более сильно, чем в этих? Тогда я горю желанием получить перечень таких работ. Думаю, что это очень важно для взаимопонимания и понимания вообще духа символизма. Прошу вас не игнорировать эту мою просьбу. Она поможет избежать нам многих аспектов недопонимания, которое стало как бы имманентным состоянием нашей переписки, а возможно, является вообще одним из сущностных аспектов человеческой коммуникации. Степень адекватности взаимопонимания при вербальном общении… Явно далека от стопроцентной.
Вы видите, что перечислены очень разные работы. Далеко не все из них, например, Вл. Вл. отнесет к символизму вообще. Об этом у нас как-то косвенно вроде бы уже заходил с ним разговор. Мнения Н. Б. я пока вообще не знаю и ничего не буду предполагать.
Морис Дени.
Апрель.
1892.
Музей Крёллер-Мюллер. Оттерло
Что объединяет их для меня и в чем я вижу, ощущаю дух символизма?
Прежде всего в художественном выражении метафизической реальности. И в этом я усматриваю удивительную особенность именно символистского искусства. Символистам удалось в своих работах, не поднимаясь до уровня собственно художественного символа, выразить художественными средствами живописи и графики (ибо линия у многих из них играет огромное значение) бытие здесь и сейчас (в момент моего восприятия той или иной работы) метафизической реальности. И она выражена практически на изоморфном уровне, миметически (!), что особенно удивительно. Очень разными художественными средствами в названных мной работах (понятно, что ряд этот можно еще продолжить) визуально явлена метафизическая реальность. И явлена она не на самом высоком уровне эстетического восприятия — 4-м по моей классификации, если вы помните (уровне эстетического созерцания), — а на 3-м, духовно-эйдетическом уровне. На нем не осуществляется восхождения к художественному символу, не происходит выхода сознания реципиента за сами произведения, сквозь них, чтобы проникнуть в метафизическую реальность, как это происходит с некоторыми шедеврами классического искусства. Работы символистов сами являют нам камерный фрагмент метафизической реальности. В каждом случае совершенно свой, уникальный, таинственный, возвышенный и прекрасный (увы, других слов кроме главных эстетических терминов на ум не приходит, да их, по-моему, и нет).
Виктор Борисов-Мусатов.
Реквием.
1905.
ГТГ. Москва
В этом я и усматриваю собственно дух символизма в искусстве символистов — явить нашему духу эйдос (визуализированный образ) конкретного фрагмента метафизической реальности, что вообще-то с точки зрения трезвого разума невозможно, а вот некоторым символистам это удалось. //Как трудно все это членораздельно вербализовать!!! // В этом их величайшая заслуга.
Другими словами: если, созерцая какой-то классический шедевр (например, Боттичелли, Рогира, Кранаха), я на высшем этапе эстетического восприятия как бы прохожу сквозь него куда-то в иное пространство, которое я визуально не вижу, но переживаю его как-то по-иному и нахожусь на верху эстетического блаженства, то при созерцании названных работ символистов я не проникаю сквозь них, но в них самих вижу некую иную реальность и переживаю ее как метафизическую и при этом визуально представимую. Позже, если удастся, я попробую как-то прояснить это на конкретных работах, например, Пюви или Моро, но сейчас хочу привести два их высказывания, какими они сами пытались описать этот дух символизма. Они тоже явно ощущали его и жили им, но как трудно давалось это описать словами и как ярко получалось выразить кистью.
Франц фон Штук.
Саломея.
Ленбаххаус. Мюнхен
Пюви: «Произведение рождается из своего рода смутной эмоции, в которой оно пребывает, как организм в зародыше. Эту мысль, которая кроется в эмоции, я постоянно обдумываю, прокручиваю в голове, пока она не прояснится и не предстанет перед моим взором во всей возможной чистоте. Тогда я ищу зрелище, которое станет ее точнейшим переводом… Если хотите, это и есть символизм».
Моро: «Мной владеет одно стремление — величайшее рвение к абстракции. Человеческие чувства и страсти, конечно, живо интересуют меня. Однако эти движения души и ума не столь увлекательны, как задача передать в зримой форме те внутренние вспышки, которые трудно к чему-либо отнести; в их кажущейся незначительности проступает нечто божественное, и, будучи переведенными на язык чисто пластических эффектов, они открывают горизонты подлинно магические, можно сказать — величественные».
Один обозначает символизацию как поиск адекватных визуальных форм для воплощения смутной эмоции, другой стремится в зримой форме передать некую «абстракцию», которая выражает внутренние вспышки божественного озарения. Слова разные, смыслы близкие. Методы выражения-изображения тоже разные. Результаты их творчества — символизация на уровне уже моего восприятия, — очень близкие. Созданы визуальные образы, вызывающие во мне яркий процесс эстетического восприятия, окрашенный духом символизма. Хотя и очень по-разному окрашенный в каждом конкретном случае. Однако дух — один!
Чем он достигается? Совершенно особым взглядом (равно способом художественного выражения) на явления, представляющиеся символистам, да и любому духовно и эстетически развитому человеку вообще, наиболее таинственными и непостижимыми: вся духовно-мифологическая и божественная сфера (сфера Великого Другого), природа и образ женщины.
//Относительно последнего необходимо разъяснение для некоторой части женской читательской аудитории, если дело дойдет до публикации этого текста, ибо под человеком здесь (относительно образа женщины) подразумевался мужчина. Вероятно, для женщины в женщине нет ничего таинственного, как для меня — в мужчине. Для мужчины же, а, как известно, вся Культура, так сказать, физически, рукотворно, была создана, увы, исключительно мужчинами — такова была странная логика исторического развития или Божественного промысла — о чем тоже стоит когда-то подумать, — женщина всегда была и остается великой тайной. Именно стремление постичь и эту тайну, наряду с другими тайнами мироздания, стало одним из главнейших двигателей мужской креативной способности к созиданию Культуры. Как ощущают этот момент женщины, я хотел бы спросить у Н. Б. А если она не ответит на сие письменно… «мы напишем в спортлото».//
Понятно, что эти три мотива (Великое Другое во всех его проявлениях, природа в ее таинственной подоснове и Вечно Женственное) составляют основу по крайней мере всего новоевропейского искусства со времен Возрождения, но именно у символистов они, как правило, в некоем обобщенно синтетическом единстве выходят на уровень выражения самого духа символизма. При этом женский образ в его эйдетической идеализации выражения вселенской красоты, самой идеи прекрасного, или Вечной Женственности, играет у большинства символистов едва ли не главную роль. Понятно, что для исполнения этой роли больше подходили не реальные модели женщин XIX в. (хотя их и использовали многие символисты в качестве первоначальной натуры), но образы мифологические — греко-римские и ветхозаветные.
Однако я, кажется, увлекся. Тема-то действительно увлекательная. Подведу некоторый итог сказанному и в этой моей элоквенции, и в предыдущих рассуждениях о символизации.
Когда я говорю о символизации в искусстве, я имею в виду несколько уровней.
Самый высокий — это уровень художественного символа, осмысленного как ядро художественного образа в выдающихся произведениях искусства, в шедеврах.
Понятие художественной символизации относится ко всему искусству Культуры, т. е. к высокому искусству, и означает то, что символисты понимали под символичностью любого искусства, — выражение чисто художественными средствами, или средствами художественной формы чего-то, в самой этой форме не содержащегося и иными способами не выражаемого. Фактически речь здесь идет о художественности. Художественная символизация в конечном счете и может быть понята как художественность.
И внутри этой художественной символизации мы можем говорить об одной из специфических ее форм — духе символизма, который присущ только символистскому искусству.
На этом я хотел бы закончить в ожидании ваших писем.
В. Б.
(03.03–06.04.12, получено 18.07.12)
О ПОСТАВЕ МОРО
(Триалог plus. С. 198–254)[115].
(15.08.12)
ХРАНИТЕЛЬ ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОЧАГА
(Триалог plus. С. 143–166)
Музей-квартира Гюстава Моро в Париже
(10–27.09.12)
Дорогие собеседники,
меня очень ободрила ваша доброжелательная реакция на многостраничный этюд, посвященный «Юпитеру и Семеле», поэтому решаюсь после долгого перерыва, частично вызванного внешними обстоятельствами, приступить к завершению своего «Триптиха», который Н. Б. — лестным для меня образом — назвала «романом культуры». От себя добавлю: «романом в письмах», хотя затрудняюсь дать однозначное жанровое определение собственным текстам. Безвозвратно прошли времена строго очерченных понятий, и отработанные в течение столетий жанры брошены на переплавку, а то и на свалку. Слово роман сохранило, хотя, вероятно, не для всех ушей, какое-то магическое обаяние, и несмотря на распространенное мнение о гибели того, что это слово означает, всегда теплится надежда на восстание феникса из постмодернистского пепла. В противоположность тягостной судьбе, постигшей ныне музыку, живопись и кино, литературная деятельность отличается «удивительной живучестью». «Она может самоопровергаться, саморазрушаться, объявлять себя невозможной, не переставая при этом быть самой собой». «Упав, она снова встанет на лапы и отряхнется, точно собака, вылезшая из пруда» (Уэльбек. На пороге паники.