х для этого в самых разных географических широтах «belles vues» — «местах для любования» закатами, горными панорамами, выдающимися природными видами? Так что приоритет искусственности в эстетизме не кажется мне его доминантой — он присущ по преимуществу тем течениям в истории эстетики, которые ставили искусство выше природы, скажем, классицизму, тому же декадансу, прерафаэлитам, отчасти «Миру искусства». Но ведь были и эстетствующие романтики, восхищавшиеся, подобно Шатобриану в «Атала», дикой природой — не случайно Дима Яковлев подчеркивает неоромантический характер эстетизма как сформировавшегося направления.
Линия на максимальную эстетизацию не только искусства, но и жизни и по сю пору свидетельствует о неиссякаемом тяготении к эстетству, свидетельства чему — наиболее удачные архитектурные проекты и дизайнерские решения, высокая мода. Жаль только, что эта тяга нередко оборачивается своей безвкусной противоположностью — гламуром, кичем, сугубо внешней, поверхностной красивостью.
В конце нашей беседы хотела бы рассказать о своих недавних впечатлениях, непосредственно связанных с нашей темой. 16 июня 2015 г. в «Театре Наций» состоялась долгожданная премьера спектакля «Сказки Пушкина», знаменитого режиссера Роберта Уилсона, одного из крупнейших представителей театрального авангарда конца XX — начала XXI века. С творчеством Уилсона я уже была знакома по его гастрольным спектаклям в Москве «Персефона», «Игра снов», «Последняя лента Крэппа», опере «Мадам Баттерфляй», поставленной в Большом театре в его возобновленной режиссуре, выставке созданных им видеопортретов, о которой уже приходилось писать[96]. Все эти работы отмечены неповторимым авторским стилем, сочетающим остраненность зрелища, «замороженность» движений, скупую выразительность жестов с элементами восточного колорита. Их живописность сдержанна, отсутствие открытых страстей лишь подчеркивает глубину несказанного, невыразимого. И они невероятно красивы благородной, изысканной красотой, свидетельствующей о безупречном художественном вкусе их создателя — отца сновидческого «театра художника», в котором визуальный ряд определяет суть зрелища. Красота как бы выпадает в них крупными кристаллами, и этими шедеврами театрального эстетизма хочется любоваться бесконечно. Это, действительно, предметы чистого, незаинтересованного кантовского любования.
«Сказки Пушкина», первый оригинальный российский спектакль Уилсона — постановка несколько иного плана. Это, по сути, мюзикл, рассчитанный на детско-юношескую аудиторию. В нем чувствуется сопротивление «актерского материала», воспитанного в традициях русской театральной школы. Видимо, режиссеру не без труда удалось настроить актерскую органику исполнителей на свой лад. Тем не менее, ему, непревзойденному мастеру стилизаций, удалось создать оригинальное и во многом эстетское зрелище, построенное на контрастном сочетании пушкинского текста и неожиданных, почти барочных форм его визуализации, доходящих порой до гротеска. Так, уже в прологе появляется загадочная дива с подчеркнуто азиатской внешностью (в последней сказке она обернется Шамаханской царицей), символизирующая, по-видимому, Россию: в одной руке у нее голубка, в другой — нож. На ветвях давно высохшего супрематистского дуба векового сидит отнюдь не русалка, но Евгений Миронов в роли рассказчика-Пушкина, в подчеркнуто игровом ключе комментирующего происходящее. Его клоунский рыжий парик, цилиндр и гусиное перо в руке сразу задают спектаклю остраненно-иронический тон (позже Миронов появится за рулем красного ретро-автомобиля). И все пять пушкинских сказок — «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о медведихе», «Сказка о попе и работнике его Балде», «Сказка о золотом петушке» — выдержаны в единой, остро-гротесковой, порой манерной сюрреально-абсурдистской стилистике, возникающей из разрывов между визуальными знаками и смысловым наполнением текста (после каждого стихотворного пассажа рыбак в «Сказке о рыбаке и рыбке» в полном отрыве от текста, как в театре абсурда, высовывает длинный черный язык), сочетания невероятных, фантастических костюмов, париков, грима, условно-кукольной сценографии и реквизита, изобретательной световой партитуры, фрик-фолк электронной экспериментальной музыки дуэта CocoRosie и, конечно же, игры актеров-марионеток — их экстравагантной фактуры и пластики, густо набеленных лиц-масок, аффектированной мимики, резких марионеточных жестов, напевно-форсированных интонаций, «рубящих» текст и «докладывающих» его современной аудитории. Все это в совокупности создает впечатление парадоксального сплава актуализации с намеренной архаизацией, того культа совершенства художественной формы, из которого и высекаются искры эстетизма.
Сцены из спектакля «Сказки Пушкина» в постановке Роберта Уилсона.
Театр наций
Честно говоря, Ваше заключение, Виктор Васильевич, о недолговечности, быстром увядании цветов чистого эстетизма не кажется мне бесспорным. Ведь он не был чужд и таким подлинным гениям, как Леонардо, Рафаэль, Тициан, Боттичелли, Рогир ван дер Вейден, Кранах, хотя и не являлся в их полотнах самодовлеющим. И не испытываем ли мы трепет восторга, когда в разделах Древнего искусства крупных музеев мира встречаем вдруг изысканную древнеегипетскую миниатюру или иной шедевр декоративно-прикладного искусства? Если бы эстетизм был эфемерен, быстропреходящ, мы не обращались бы с неподдельным интересом ко всем тем писателям и художникам, о которых шла речь в нашем разговоре об этом значимом и, на мой взгляд, полноценном аспекте эстетического опыта.
(16.04.16)
Дорогая Надежда Борисовна,
рад Вашему письму, которое лишний раз убеждает меня в том, что разговор об эстетизме у нас только начинается, ибо в этом феномене подлинной художественной культуры скрывается еще столько тайн и проблем, что есть о чем подумать и поразмышлять.
Особенно интересен Ваш последний полемический абзац и Ваше введение термина «чистое любование» для эстетизма. Я и сам в моем письме, если Вы помните, затрагивал вопрос о том, что элементы эстетства мы находим у многих выдающихся мастеров прошлого. Там, где художественность поднимается до почти немыслимых границ совершенства у старых мастеров, мы действительно имеем право говорить о какой-то форме эстетизма. Но какой? Все-таки разница между Рогиром ван дер Вейденом или Боттичелли, с одной стороны, и Морисом Дени и Бёрдсли, — с другой, очевидна. Работы всех этих мастеров прекрасны. У всех мы имеем дело с красотой, выраженной исключительно художественными средствами, но картины старых мастеров мы эстетически созерцаем, а полотнами и графикой названных эстетов все-таки только любуемся. В этих обозначениях, на мой взгляд, и коренится различие. Оно, видимо, в глубине и значительности невербализуемых смыслов, наличествующих в работах всех названных мастеров. Это не эстетическая оценка, но попытка выйти на какой-то уровень вербальной классификации.
Макет переплета книги:
Бычков В.
Эстетическая аура бытия: Современная эстетика как наука и философия искусства.
М.-СПб.: Центр гуманитарный инициатив, 2016. — 784 с.
В связи с темой эстетизма сейчас мне вспоминаются и недавно снова изученные в Вене работы Климта и Шиле (о них — в письме № 308). Это, конечно, эстетизм. Но какой?! Особенно у Шиле. Здесь сразу завязывается мощный клубок тем: эстетизм, символизм, эротизм, танатизм, мифологизм… Вспоминаются и Эрос и Танатос Фрейда, и древняя мифическая эросо— и танатология, и «трагедия эстетизма» Сёрена Кьеркегора. И обо всем этом хорошо бы поговорить на досуге, внимательно вглядываясь в работы Шиле, Климта, того же швейцарца Ходлера, которого в недавние годы мы неплохо изучили в швейцарских музеях. А там уже видятся в новом свете многие французские и немецкие символисты, эстеты, декаденты. И не только в изобразительном искусстве, естественно. А русский Серебряный век в культуре? Да что говорить всуе? — эстетизм требует специального разговора, к которому, я надеюсь, на каком-то этапе подключится и Вл. Вл. Один только эстетский образ Саломеи в искусстве рубежа прошлого и позапрошлого столетий, о котором мы уже немало сказали на этих страницах, — каков символ эротико-танатологического сознания? И это, конечно, чисто эстетский образ. Помните в этой роли Коонен? Хотя бы по фотографиям. Здесь уже одним любованием не ограничишься…
Макет переплета книги:
Маньковская Н.
Феномен постмодернизма.
Художественно-эстетический ракурс.
М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. — 495 с.
Однако слов мне пока явно не хватает. Материи слишком тонкие, хотя и хорошо ощутимые. А материал — огромный. Думаю, что к этой теме необходимо еще вернуться. Тем более что сейчас, когда мы с Вами готовимся к участию в «круглом столе» нашего института на предложенную директором тему «Что такое искусство?», размышления об эстетизме, его сущности и о его противоположности анти— или а-эстетизме вполне уместны. И их когда-то надо довести до ума. При этом, конечно, вспоминается и печально знаменитый одноименный трактат Льва Толстого, о котором мы с Вами в разное время писали (Вы — совсем недавно в связи с его критикой Пеладаном — письмо № 345, я — несколько раньше в «Русской теургической эстетике»), где он дает могучую отповедь не только любому эстетизму в искусстве, но по существу и любой художественности, фактически отказываясь и от своих высокохудожественных произведений. Как он был не прав! Однако, что удивительно (или не очень? Закономерно, скорее), и сегодня находится немало последователей великого Льва. Увы! Климат у нас такой…
Так что проект «Триалог» вроде бы завершается, а тем для бесед и научного анализа у нас еще остается немало. Как это замечательно! Неужели еще один том напишется?
Между тем спешу поделиться приятной вестью. Наш издатель П. Соснов только что передал мне первый экземпляр нового издания «Эстетической ауры бытия». В мае обещают и авторские экземпляры подвезти. Тогда Вы первая получите новую книжечку, которая неплохо и оформлена по моим указаниям, как Вы знаете. Кроме того, ну, это-то Вам известно, наверное, что и второе издание Вашего «Феномена постмодернизма» должно быть опубликовано к концу мая. Надеюсь, что так и будет, поэтому считаю уместным поместить здесь макет переплета этой книги, идея которого принадлежит Вам, для информирования всех заинтересованных личностей.