ысячелетий, где может богооставленный человек обрести опору, кроме как в своем собственном внутреннем мире, в своей духовной самодостаточности, в своем творчестве? «Да для чего творить-то тогда?» — резонно спросите Вы. Пожалуй, для того же, для чего и Вы пытаетесь проникнуть в тайны метафизического предсуществования, дорисовывая полную картину своей психограммы. Для обретения внутренней опоры и оправдания своей собственной жизни перед теми бесчисленностями, которые не обрели жизни и никогда ее не обретут. Никогда не станут личностями. Не так ли?
А относительно «шероховатостей» скорее мне стоило бы задать Вам этот вопрос. Вы ближе к теме. Я же могу только припомнить, что Соловьев, если не ошибаюсь, наряду с креационизмом принимал и теорию эволюции Дарвина, полагая, что в момент творения был дан только начальный импульс творению, а далее оно исторически развивалось эволюционным путем (по Дарвину). А на человека он возлагал надежду как на завершителя божественного творения. Если принимать эту гипотезу, то и «шероховатости» можно списать на эволюционные отклонения от генерального плана. Природа ведь не очень разумна на отдельных этапах своего развития по крайней мере.
Вот теперь и азъ, грешный, притомился от излишнего насилия над своими извилинами, которые требуют передышки.
Не считайте сию записочку ответом на Ваши серьезнейшие вопросы. Это так, знак внимания и уважения к Вашей мысли. Если придет на ум что-то действительно путное, то обязательно поделюсь с Вами. Надеюсь, и Вы не оставите меня, сирого, одиноко лежать в метафизическом беспамятстве под усыхающей пальмой, а вольете в старые мехи моей души живительную влагу Вашей мысли.
Дружески обнимаю и прошу прощения за все вольное и невольное, но особенно за сие послание, написанное в столь не подходящий для его содержания день.
Ваш недостойный брат В. Б.
P. S. В Приложении к сей записочке направляю Вам сомограммы самодостаточной личности, пребывающей на плане экзотического бывания.
(29.03.15)
Дорогой Владимир Владимирович,
весточка сия лишь о том, что жизнь пока теплится в сем стареющем органоне и изредка в нем просыпается желание узнать, а есть ли еще-то кто-либо живой в этом варваризирующемся мире. Вы как-то написали для меня целых четыре страницы о музее Пикассо в Париже, но так и забыли их прислать. А я с удовольствием почитал бы сегодня о том мире, в котором когда-то нередко бывал, но ныне он отгораживается опять от нас стеной, более мощной, чем хорошо известная нам с Вами Берлинская стена, увы. Вы, к счастью, по ту сторону стены, и дай Вам Бог там и сохраниться, но не забывайте иногда и о нас, грешных, здесь пребывающих.
А чтобы лучше понять, что здесь и как, посмотрите на досуге новый фильм Андрея Звягинцева «Левиафан». Он явно идет в Берлине, да и в Интернете его можно найти, я думаю. Фильм производит достаточно угнетающее впечатление своей голой художественной правдой. Крепко сделан. Это, пожалуй, лучший фильм Звягинцева. Притчево-символический. В картине относительно скупыми художественными средствами (почти минималистскими) дан символ современной России в первую очередь и России вообще, как мне представляется. Левиафан — это наше любимое отечество, которое держит в страхе, рабстве, унижении, неправедном суде всех. Не исключение и церковь, образ которой являет лицемерный владыка, покровительствующий мафиозной власти и освящающий ее божественным авторитетом за соответствующую мзду, вестимо. А новый храм владыка и мафиозный бандит мэр возводят на месте разрушенного семейного гнезда современного Иова — таково ему воздаяние от Бога за все его страдания, причиненные властью, осененной церковным благословением.
Звягинцев показывает, что современный русский человек является Иовом, которого Левиафан, если ты не лижешь ему лапу, уничтожает полностью, и никакой ему компенсации за это, в отличие от библейского Иова, не положено. Событиями, выраженными в фильме, кошмар пожираемого только начинается. Человек вроде меня, всю жизнь проживший в России, всем своим нутром чувствует, что это фильм и о нем. Просто он сегодня, к счастью, пока не попал еще под мощные челюсти Левиафана, но завтра они могут сомкнуться и на нем. Никто в этой стране не защищен от них, ибо она сама суть этих челюстей Левиафана. В свое время читал книгу Томаса Гоббса «Левиафан», в которой под Левиафаном и имелось в виду государство вообще, с мечом и крестом уничтожающее всех и вся. Не знаю, слышал ли Звягинцев об этой книге, но он дал сильное художественное выражение ее сути.
В целом же в Москве сейчас скучновато. Нет никаких стоящих выставок, в театре идет вакханалия поругания классики путем всевозможного издевательства над ней, кое-что еще можно услышать из музыки. Вот, начинается весна, природа оживает, и душа уже рвется в поля, леса и реки. Омыться и очиститься от всего наносного.
Обнимаю
дружески Ваш В. Б.
О синтезе искусств
(12.04.15)
Христос воскресе!
Дорогой о. Владимир, пусть в эти светлые праздничные дни душа Ваша наполнится духовной радостью и полнотой бытия.
Недавно, перебирая старые книжки по византийскому искусству, я натолкнулся в одной из них на пожелтевший листок с планом когда-то замысленной, но не написанной статьи по византийскому литургическому синтезу искусств. Я тогда активно работал над книгой по византийской эстетике, увлекался идеями Флоренского, высказанными в статье «Храмовое действо как синтез искусств» и собирался как-то осветить эту проблему и в книге. Однако кажется, так до этого всерьез и не добрался. Между тем в то время (70-е годы), как Вы помните, идея синтеза искусств витала в интеллигентских кругах и в связи с по-новому прочитанными текстами символистов, и, с другой стороны, под влиянием стуктурно-семиотических и информационных поисков некой общей для всех искусств эстетической информации, и в связи с нарастанием технико-сциентистского проникновения в сферу искусства. В Питере этим, как я вспоминаю, занималась группа Сапарова, в Казани — группа Галеева, в Москве этим интересовались кинетисты и т. п.
Я тогда понял, что в связи с Византией и вообще православным богослужением у меня не хватает материала и, главное, конкретного богослужебного или хотя бы воцерковленного опыта. А относительно синтеза искусств уже в современном понимании я тогда тоже испытывал определенный скепсис, хотя в обратном меня вроде бы пытались убедить и русские символисты, и Скрябин, и Кандинский со своим «Желтым звуком», и, отчасти, о. Павел. Да и Рудольф Штейнер, с которым я тогда начал постепенно знакомиться, создавал свой Гётеанум, конечно, имея в виду определенный срез именно синтеза искусств. Тем не менее, во все последующие годы эта тема ушла из моего сознания, а вот сейчас пожелтевший листок с планом ненаписанной статьи опять возбудил какие-то движения в моем сознании, и я решил поделиться своими давними соображениями с Вами. А с кем же еще? Ведь Вы в процессе литургического действа живете в среде, которую и о. Павел в свое время, и я под его влиянием в 70-е годы считал во многом созданной именно с помощью этого синтеза. Так ли это? — хотелось бы мне спросить Вас сейчас, и, может быть, совместно поразмышлять на эту тему.
Для этого я направляю Вам свои старые тезисы, несколько развернув их в достаточно связанный текст, в котором для Вас, я думаю, нет ничего принципиально нового, но важно, как сегодня Вы изнутри Вашего и церковного, и художественно-эстетического, и эзотерического опыта смотрите на эту проблему. Мне было бы это и интересно, и полезно, ибо более компетентного собеседника на эту тему сегодня найти невозможно.
Вот неожиданно обретенные мною на Страстной неделе (теперь уже апрельские сего года) тезисы.
Проблема синтеза искусств имплицитно вызревала в культуре еще с глубокой древности. Первыми и, может быть, наиболее органичными опытами синтетического объединения искусств в некое целостное действо были культовые мистерии древних народов, в частности, древних греков. Они основывались на мифологическом сознании, которое находило конкретное сакрально-художественное выражение, воплощение, презентацию в мистериальном действе, включавшем в свой состав целый комплекс древних искусств. Синестетический синкретизм древних мистерий в начале XX века хорошо прочувствовали, как известно, некоторые русские символисты, особенно глубоко Вячеслав Иванов, Андрей Белый (на основе антропософии Рудольфа Штейнера), композитор Александр Скрябин, и усматривали в нем перспективы для будущего синтезированного развития искусства.
Между тем активно развернувшиеся в XX веке исследования византийского искусства, культуры, эстетики показали, что следующим шагом после античных мистерий в развитии мифо-синестетического сакрально-художественного опыта и сознания стал литургический синтез искусств византийского богослужения. Первым, как известно, эту тему тезисно, но достаточно четко сформулировал еще в 1918 г. о. Павел Флоренский. Сегодня, после основательного изучения патристической и византийской эстетики, византийского храмового искусства, можно с еще большей уверенностью, чем в начале прошлого века, утверждать, что византийцами действительно был заложен фундамент для организации храмового синтеза искусства на духовно-синестетических началах.
Храм осмысливался византийцами как духовно-материальный космос, некий реальный посредник между миром земного бывания и метафизической реальностью подлинного бытия. Соответственно и все средства художественного выражения (искусств): архитектуры, живописи, декоративных искусств, певческого искусства, освещения храма, драматургии литургического действа были направлены на созидание этого космоса. Динамику и жизнь ему придает само храмовое сакральное действо с его глубинной мифо-символологией, движением, событиями, таинствами, т. е. всей церковной жизнью, в которую активно включены не только ведущие действо священнослужители, но и все верующие, участвующие в нем.