Предложена Ильей Кабаковым. 11.04.1983. 21:55–22:30
Илья Кабаков. О пользе истерии
Само собой разумеется, что здоровье – абсолютная ценность, что быть здоровым хорошо, а не быть здоровым плохо и т. д. Но одновременно можно сказать, что имеется целый ряд профессий и занятий, выполнять которые трудно, а иногда просто невозможно, оставаясь при этом вполне «здоровым» человеком. Здоровье в таких случаях должно как бы отступить перед каким-то особым, странным состоянием психики и всего организма и войти сознательно, причем не на короткое, а на весьма длительное, в пределе – постоянное состояние, если не окончательно больное, саморазрушительное, то, по крайней мере, весьма рискованное для самого человека.
Несложно догадаться, что речь идет в данном случае о профессии художника, музыканта, актера, шире – о любом занятии, связанном с производством и изготовлением так называемого искусства. Прямым и самым одновременно парадоксальным образом эта сфера деятельности связана и обусловлена саморазрушительными тенденциями организма или, что чаще всего, использует или паразитирует на уже врожденных или благоприобретенных дефектах, болезнях, одно перечисление которых заняло бы бесконечное количество страниц. Здесь хотелось бы подчеркнуть главную, бросающуюся в глаза особенность: то, что плохо, решающе плохо для здоровья производителя разного рода художественного «продукта», очень хорошо и очень «здорово» для самого изделия; между тем и другим обнаруживается в конце концов самая прямая зависимость.
Рассмотрим – и то лишь для иллюстрации вышесказанного – проблему истерии под этим углом зрения.
Как известно, истерия – заболевание центральной нервной системы; при этой болезни те стрессы и напряжения, которые здоровый человек преодолевает сравнительно благополучно, истерик не выдерживает, происходит нервный «срыв» – не «выдерживают нервы» – и возникает, как результат, нервный припадок. Известно, как воздействует такой припадок на окружающих истерика людей: не только тягостным, но и самым заразительным образом, в каком-то смысле каждый предрасположен к истерии. Поводом для истерического припадка могут у больного служить часто не только реальные обстоятельства, но и вполне вымышленные, пришедшие из его фантазии.
Но то, что у обычного больного возникает непроизвольно, у людей «мира искусства» провоцируется вполне сознательно. Используя заразительность истерии по отношению к другим в период припадка, артист, художник, музыкант в особенности, готовит себя к умышленному возникновению приступа для «захвата», потрясения зрителя, что и является, как известно, одной из целей художественного действия.
Но момент возникновения припадка, его высшей точки людьми художественного мира тщательно просчитывается интуитивно или сознательно (что, впрочем, не исключает такого же свойства и у «настоящих» истериков). Истерический «выход» тщательно подготавливается, артист – актер, музыкант – сам подготавливает себя к внезапному «выходу» на эту стадию, на этот уровень «припадка». Обычно этот момент тщательно подготавливается, обеспечивается всем предварительным течением спектакля (музыкальной пьесы). Нельзя представлять дело таким образом, что весь спектакль – только подготовка и подход к двум-трем моментам истерического приступа, которые очень коротки по времени, но зато невероятно концентрированы и обострены. Именно в эти моменты, лучше сказать – мгновения, происходит огромный выброс нервной энергии, и они-то – главное заразительное действие, которое мгновенно объединяет зал и сцену. Это как раз то знаменитое «проникновение в душу», без которого не существует никакое искусство. Но, конечно, понятно, что без подведения к этому мгновению этот «принцип заражения» работать не будет – и искусство актера, скрипача, чтеца и состоит в технике медленного, но неизбежного подведения себя и зрителя к этим «точкам».
Разрушительное действие истерического припадка странным образом – по признанию многих больных – связано с каким-то «странно сладким» переживанием. Нечто подобное – и в большей степени – переживается и актерами во время их игры. Это двойственное отношение к нервному срыву, желание возобновлять его снова и снова, подходить к самому «краю», когда вот-вот возникнет припадок, объединяет больного и художника, истерика и творца в их отношении к одной из самых распространенных и неизлечимых болезней.
Иосиф Бакштейн. Эпос и истерия
Помню, я сижу в консерватории. Один. (Истерия всегда меня посещала, когда я был один.) Слушаю Баха. И вдруг изнутри как будто что-то вырастает и лопается – я весь заливаюсь, обливаюсь слезами от какой-то жалости, тоски, счастья и отчаяния одновременно. Иногда в музее – совершенно внезапно, перед какой-нибудь картиной. В детстве, когда шел один вечером в темноте мимо освещенных окон.
После припадка или приступа – он был очень короток – минута-две – было всегда хорошо и тихо, как после дождя и грозы.
Попробовать потеоретизировать?
Возможно, что истерия – а тут я говорю об истерии в положительном, что ли, ее проявлении – возникает в момент встречи, добровольной встречи чего-то маленького, отдельного и чего-то необъятного, полного и совершенного.
Мечты и идеалы, стремящегося и уже осуществленного.
Возможно, встреча того, что должно встретиться, того, что ожидало этой встречи, встреча знакомого.
Но не равно знакомого, не равных.
Тут разрыв прежде всего по времени. Истерия возникает при изымании этого времени, незаконного скоропалительного осуществления, встречи «не по времени».
И второе:
Встречи не по достоинству. Встречи несоответствий, встречи недостижимостей. Встречи, недоступной по существу, но состоявшейся как-то по-иному, как-то в другом месте и в другом смысле – я как-то это не могу объяснять.
Еще я думаю, что истеризм как постоянный компонент существует в еврейской игре на скрипке. Она вся как бы и есть непомерно затянувшийся истерический припадок. Так, по крайней мере, я слушал игру Исаака Стерна, все время обливаясь слезами.
Так – совсем из другой «оперы», я слушал пение Аллы Пугачевой – Аллы Пугач – и понимал, что предо мной хасидская певица: плачьте и радуйтесь – плачьте о радости, – радостная, счастливая заходящаяся истеричка.
Может быть, истерия – это и радость полноты?..
Очень соблазнительно утверждать, что на каком-то уровне рассмотрения эпос и истерия – явления одного порядка. Точнее, истерия – одно из выражений эпического, общенародного, коллективного начала на уровне индивидуального поведения, в ситуации, когда нравственно-волевые механизмы, воспроизводящие границы личности, не срабатывают и на поверхности, в поступке, обязательно бурно выражаются «глубоко затаенные» обида, неприязнь, ненависть. Важно, однако, и то, что говорится, если говорится, в истерическом припадке.
Текст, который произносит в этот момент человек, – это то, что он думает на самом деле, до, вне и независимо от системы, сети, опутывающих его вербальных условностей и запретов. У слушающего возникает подлинная картина отношений, и он сразу превращается из мучителя в жертву, поскольку он слышит не жалобы, а точное описание своих свойств и качеств, о которых никогда не хотел бы знать. Точнее, он разумеется, о них знает, но думал бы, что он знает о них один. В этом смысле любая заурядная истеричка сродни героине древнегреческой трагедии, которая, как безумная, мечется по сцене своей жизни, не в силах совместить в сознании веления долга с побуждениями, склонностями, неотвратимость рока с представлениями о человеческом счастье.
В эпических произведениях герои действуют, повинуясь не воле и рассудку, не общепринятости культуры чувств и настроений, а страсти, мании; именно не объяснимые никакими рациональными доводами поступки героя составляют магию эпико-истерических по жанру романов Достоевского. В этих романах истерия как бы рассматривается в лупу, и автор вместе с героями прослеживает обязательно до конца все линии и последние мотивы очередного абсурдного поступка. Обычный человек никогда не признается в том или ином тайном влечении, истерик – всегда к этому готов.
Многократно обращалось внимание на то, что одаренные актеры всегда играют либо абсолютную сдержанность, либо безумие…
Михаил Эпштейн. Истерия
«Суровый славянин, я слез не проливал» (Пушкин). Кажется, что эта суровость, нечувствительность, даже толстокожесть и в самом деле присущи славянскому, в особенности русскому типу. «Чтобы пробудить в московите чувствительность, нужно содрать с него кожу», – утверждает Ш. Монтескье, основатель философии национального духа («О духе законов»). Мне представляется, что наши соотечественники и даже современники весьма склоны к истерическим состояниям, и это не вопреки, а благодаря их «нечувствительности». Вот люди, ко всему уже привычные, толпятся в автобусе или толкутся в очереди. Все вроде бы спокойно, замедленно, но в воздухе витает предчувствие истерики – и она обязательно разражается в виде какой-нибудь неистовой склоки, когда спорящие, особенно женщины, готовы вцепиться в волосы друг другу и в голосах их слышатся такие истошные модуляции, в которых уже нет владения собой.
Или вот герои Шукшина – типичные современные характеры, вполне народные. Но почти каждый из них в душе истерик – это и составляет суть «шукшинского», то своеобычное, что впервые Шукшиным ухвачено в простых людях. Истерики у героев Достоевского и Чехова – еще слишком общеевропейские, рафинированные, от тонкости чувств. У Шукшина же впервые обнаружилось, что истерический склад характера вовсе не привилегия аристократических или интеллигентских натур, что в массовой повседневности наш отечественный характер является истерическим. Но откуда это распространение истерии вширь и возможность демократизации? Именно долго сдерживаемые чувства, накопляясь и не разряжаясь своевременно, и становятся источником истерики.
Известно, что у народов Севера, подолгу живущих в условиях зимы, бывают часто приступы истерии, что с психиатрической точки зрения лежит в основе шаманизма. Истерия – почти «профессиональное» заболевание шаманов. Может быть, не случайно именно сибиряки – Шукшин и Вампилов – дали нам истерические характеры современников (Князев в рассказе «Чудик», Зилов в пьесе «Утиная охота»). Зима как бы остужает и устраняет внешние проявления жизни – растения не цветут, животные погружаются в спячку, все живое замирает, и лишь один человек бодрствует. И это вызывает у него нервную напряженность, которая разрешается исступлением: он как бы разом выплескивает из себя все, что на него воздействовало, пока организм его требовал сна и искал покоя. Но причина развития истерических состояний не только в природе, но и в обществе. У западных людей существуют регулярные и культурно узаконенные отдушины для выведения накопившихся чувств: разнообразные формы личного волеизъявления, индустрия досуга, развлечений. Когда же на одного человека в условиях социальной тесноты и «сплоченности» приходятся сотни раздражающих воздействий за день, причем воздействий чисто страдательных, на которые он лишен возможности ответить сразу и в меру собственного достоинства, – тогда эти чувства, накапливаясь, разряжаются взрывом в тот же миг и в тех условиях, которые ему неподвластны.
Отсюда пресловутая терпеливость и пресловутая «буйность» народа – в их сочетании. Именно оттого, что много и долго терпится, протест наступает неожиданно и яростно, в форме нервного срыва. «Толстокожесть», т. е. способность долго терпеть без ответа, вбирать и затаивать под кожей, ведет к бурным, отчаянным формам разрядки. В этом смысле все русские бунты – проявления социальной истерии, когда поток чувств захлестывает восставших, делая их выступление «бессмысленным и беспощадным». Реакция притупляется, заставляет себя долго ждать – но затем уже разряжается в виде настоящей «революции», совместной истерики масс и вождей.