В эту подборку вошли тексты модераторов и участников импровизационных сообществ: Клуб эссеистов, «Египетские ночи», «Пишу как дышу» и «Утраченные и найденные слова».
Ольга Вайнштейн [34]. Веселая наука: об импровизациях, эссе и софилософии
Настоящие интересные проекты, как правило, возникают на базе хорошей дружеской компании. Залог успеха – это несколько друзей, вокруг которых складывается тусовка. В нашем случае это была компания эссеистов, мы занимались импровизациями. Инициатором был философ Михаил Эпштейн, мы собирались сначала у него дома, потом – у Люси Польшаковой, нередко и у меня. Мы выбирали тему, коротко ее обсуждали, затем брали бумагу и начинали писать эссе на время – полчаса, максимум 40 минут. И это было совершенно удивительное ощущение: в голове кипят мысли, надо успеть, ты пишешь – и перо выводит такое, чего раньше и представить не мог. Когда время истекало, мы читали эти эссе по кругу и обсуждали. Обсуждения порой затягивались, было очень интересно. Все годы аспирантуры эта компания была для меня основной: мы ходили друг к другу в гости, вместе гуляли, придумывали разные проекты. Мы устраивали коллективные акции – например, открыли в коммунальной комнате «Лирический музей вещей»: каждый принес свою любимую вещь, написал эссе, и из них составилась экспозиция. У меня тогда было зеркало, Миша Эпштейн принес калейдоскоп, Володя – бритву. Что принес Кабаков, не помню, – кажется, свой очередной мусорный альбом…
Мы практиковали импровизации и как публичный перформанс: в ЦДРИ публику просили задать нам тему, мы быстро сочиняли свои тексты и зачитывали эссе. Для меня это было еще и школой скоростного спонтанного журналистского письма. Вероятно, поэтому позже мне было легко писать статьи в модные и научно-популярные журналы.
Писание импровизации типологически близко сочинению эссе[35]. Позиция импровизатора фактически повторяет исходную установку эссеиста. В чем же состоит эта установка?
Когда автор пишет эссе, это всегда немного кокетство с самим собой: ничего серьезного, я пробую, экспериментирую. Ведь с точки зрения этимологии «эссе» – всего лишь попытка. Эссе – пространство для апробирования новых мыслей и приемов, но знает ли мир какие-нибудь великие откровения или открытия, сформулированные эссеистами? Вряд ли. А их и не ждали – ждали занимательного повествования, пару остроумных замечаний и несколько откровенных автобиографических сентенций. Вначале с простодушной миной заявляется одно, затем лукаво доказывается другое. Аргументы, вроде подтверждающие мысль, далее ее опровергают, и в результате получается диковинный спектр, вокруг самого элементарного предмета зажигается радуга неоднозначности.
Эссеисты, казалось бы, могут писать обо всем на свете, но всегда – о себе. Новалисовское «Если вы будете все время смотреть на небо, никогда не потеряете пути домой» может стать девизом этого странного племени. Они всегда идут домой, к себе. Такая свободная манера – по сути, манифестация доверия к времени, готовность отдаться временному потоку в процессе импровизации. Эссеист думает на ходу и не знает, на чем и когда кончит, его можно оборвать почти на любом слове, и текст вряд ли существенно пострадает. Белый лист бумаги создает иллюзию полной свободы, нет никаких обязательств, можно отдаться потоку сознания. Переходы от одной мысли к другой часто практически неуловимы: эссеист плетет кружева своего повествования с необыкновенной легкостью. Удивительная легкость тканья ощутима прямо-таки физически: это и непринужденность ассоциаций, и непосредственный тон, и манера намечать только абрис мысли – несколькими штрихами. В каждой линии дышит мимолетность, чувствуется парение, странный взгляд из междумирия: и цепкий, и небрежный. Многого не нужно: «прикоснуться, пометить, не больше» (Рильке), притязания на монументальность здесь бессмысленны. Что ведет автора: цепочка ассоциаций, законы фантазии, искренняя увлеченность какой-нибудь сумасбродной идеей, уязвленное самолюбие? Но важно, что возникает общий эффект живого ценностного мировосприятия: нам открыли волшебную шкатулку, и в ней – маленькая цветная вселенная, в которой все движется, переливается, звучит. Ее легко повредить: там все держится на очень нежно натянутых нитях.
Любой жанр беззащитен перед строгим анализом, а эссе – тем более. На нем еще так отчетлива печать домашности, бесхитростного дилетантства. Автор эссе независимо от возраста и литературных регалий – всегда ученик, всегда любитель. «Завершать не подобает ученику», – отвечает Вильгельм Мейстер на вопрос своего дотошного друга Вернера, упрекающего его за неоконченные работы. Зато после импровизации всегда налицо искомый результат – заряд легкости, счастливой сочинительской энергии и желание дальше писать, и неизбежная досада: как, уже пора завершать?
Это рабочее настроение – упоение процессом и готовность принять несовершенство формы – связано с сознательно поддерживаемой радостью духа. Философия веселой мудрости, веселая наука (в исходном понимании провансальских трубадуров – как техника написания поэзии) – программное свойство мышления всех эссеистов, вариант этики благоговения перед жизнью. Романтическая ирония также была призвана решить эту задачу, но она чересчур легко узаконила разрыв между проектом и исполнением. Это были бесконечные сладкие приготовления к игре, в которой разница между черновиками и беловиками намеренно стиралась.
Если брать историко-культурные контексты, практику эссеистических импровизаций интересно сопоставить с деятельностью йенских романтиков. У Новалиса и Фридриха Шлегеля легко найти сходные формы философствования[36]. Это фрагменты, проекты, гипотезы и задания. Например, постановку темы для импровизации можно сравнить с такой категорией у Новалиса, как Aufgabe – задание или задача, особый размытый тип вопрошания: «Неопределенный вопрос – вопрос, на который возможно дать множество ответов, – это задание»[37].
В задании отчетливо уловим элемент принудительности, побуждение к мышлению, что роднит его с постановкой темы во время импровизации. Среди новалисовских записей регулярно попадаются краткие заголовки вроде «О правом и левом»[38], «О внутреннем чувстве»[39], идущие как отдельные фрагменты. Это задания самому себе на будущее или прогноз будущих векторов развития культуры. Так, одно из новалисовских «заданий» было успешно выполнено художниками XX века: «Перспективная стереометрика живописи. Искусство плоскостей и линий. Кубическое искусство»[40]. Из этой же серии – жанры «гипотез» и «проектов». Недаром Фридрих Шлегель называет фрагменты ферментами познания – «fermenta cognitionis»[41], а также куриными яйцами, эмбрионами.
В черновиках Новалиса подобные краткие замечания нередко превращаются в молниеносный бросок за неожиданно мелькнувший новой идеей, причем запись фиксирует аутентичную ассоциативную цепь в раздельности и последовательности ее звеньев. Реальный путь мысли – нечто достойное доверия, ценность для познания: эта позиция подразумевает бережно-поощрительное отношение к малейшим интеллектуальным импульсам, готовность честно и внимательно следовать за ними до конца. Тогда возникает особая философская утопия, которую Новалис называет «Рай идей»: «Надо всюду собирать идеи, обеспечивать каждой особую почву, климат, особый уход, особое соседство, чтобы создать рай идей – такова подлинная система»[42]. Практика написания фрагментов и была призвана развязать сознание, снять преграды на пути мысли, создать Palatium der Erfindung – дворец открытий. Импровизации – более поздний вариант подобных поисков.
В романтической эстетике эти идеалы находили свое воплощение в свободных маргинальных жанрах: эссе, дневники, заметки на полях, письма, путевые наброски, мемуары, застольные беседы, записные книжки. Многие из них были связаны с ситуацией общения: это были беседы, споры, диалоги, table talk. Не случайно программные названия многих жанров – «Речи» или «Разговоры», «Диалоги».
Автор эссе и фрагментов всегда имеет в виду эту исходную архетипическую ситуацию общения, обращенность к собеседнику. Такому философскому другу можно довериться и – как в нашем случае – прочесть вслух незавершенные отрывки импровизаций. И более того, для нас важно, что именно у романтиков сформулирован принцип софилософии – Symphilosophie: «Не есть ли жизнь мыслящего постоянная внутренняя софилософия?»[43] – спрашивает Фридрих Шлегель, а Новалис жалуется в письме из Фрайбурга Августу-Вильгельму Шлегелю: «Мне здесь сильно не хватает книг – и еще больше людей, чтобы философствовать с ними и электризоваться от них. Идеи приходят ко мне чаще всего в разговоре…»[44] Общение для него и было возможностью приблизиться к утопии «рая идей», питательную среду для которого создают живое согласие или несогласие, игра ассоциаций, смена точек зрения, заразительная энергия интеллектуального юмора.
В практике импровизаций, в совместном писании, в чтении и обсуждении наших эссе реализовалась попытка на очередном историческом витке, в другом контексте, осуществить идеи софилософии и веселой науки. И – возвращаясь к началу – повторю: очень важна была атмосфера дружеского общения, синтезирующая интеллектуальное понимание и эмоциональный флер. Это было и в компании импровизаторов, и у йенских романтиков. Недаром Фридрих Шлегель завершает «Идеи» посвящением Новалису: «Ты не витаешь между философией и поэзией, но в твоем духе они сокровенно проникли друг в друга. Твой дух был мне ближе других при создании этих образов непонятой истины. То, что ты думал, о том думаю я, а то, о чем я думал, будешь думать и ты или уже думал об этом… Тебя я называю вместо всех других»[45].
Владимир Аристов [46]. О собраниях эссеистов
Наши встречи отнюдь не напоминали занятия по перебиранию стеклянных бус. Если бы они не были спонтанным созданием новых смыслов, новых образов, то я бы, наверное, в них не участвовал. А это были собрания именно тех, кто, подозревая – не подозревая, стремился очутиться (не надеясь прочно закрепиться там) в некоем невиданном мире. Для этого надо было также постоянно оглядываться назад, в уже созданную культуру и, конечно, – друг на друга, выныривая после очередной часовой импровизации, сознавая, что мы – это мы, но иные. Однако и без юмористического сдвига невозможно было все воспринимать, потому что на самом деле все это было сверхсерьезно. Я пытался шутливо сформулировать правила («заповеди») эссеиста-импровизатора, первое из них, по-моему: «Вначале скажи, подумай потом», еще одно – почти о том же, но в слегка «сниженном» виде: «Слово как воробей – не вылетит, не поймаешь».
Для таких вроде бы импровизированных встреч, мне казалось, стоило задать вполне определенную периодичность: помнится, мы на первом занятии обсуждали это, и я предложил (и после обсуждения с предложением согласились) период три недели: интервал в месяц – редко, да и получался бы «официальный» в привычной регулярности отсчет времени, две недели – часто, не успеешь отойти от предыдущего, все осознать и подготовиться к следующему. Такой интервал отличался от двухнедельного промежутка между встречами в поэтической студии Кирилла Ковальджи или недельного периода между семинарами на кафедре теоретической физики физфака МГУ, в которых я тогда принимал участие. Регулярность задавала ритм, и новая встреча предвкушалась заранее и с легким трепетом. Благодаря таким занятиям мы не только обрели непредвиденные дружеские связи, но приоткрывали чудесное пространство, которое появлялось временами, не подразумевая будничного повторения, и представало каждый раз по-своему.
Тот список названий, что зафиксировал Миша Эпштейн, показывает всю «разношерстность» тематик. Например, тема «Венок» была выбрана в ЦДРИ в мае 1983-го, когда оглашались результаты повторного конкурса эссе. Там участвовали в импровизации, например, Игорь Винов, киевский поэт, тогда студент Литинститута и участник студии Ковальджи, и Ольга Седакова, в дальнейшем раза два приходившая на наши регулярные занятия. Боря Цейтлин, один из постоянных наших участников, выступил вроде бы с эссе под заглавием «Венок и веник», я – «Венок и венец». Публика в ЦДРИ, возможно, была разочарована «легкомысленностью» заданной темы, но таков уж был общий подход.
На импровизациях были более или менее постоянные участники, но появлялись некоторые спонтанные слушатели, они в основном тоже что-то «одноразово» писали, но затем уже, как правило, не приходили. Среди постоянных были Оля Вайнштейн, Маша Умнова, Люся Польшакова, Алеша Михеев, Галя Кустова. Ира Вергасова, одна из победительниц первого конкурса эссеистов, вначале приходила, затем несколько охладела; Ира была очень талантливым театроведом, но отличалась и своенравием. Среди появлявшихся, по сути, по одному разу были Ольга Свиблова и Лена Романова – искусствовед и поэт. Художник Владимир Сулягин, помню, тоже участвовал в импровизации под названием «Вечернее выключение (погашение) света». Володино эссе – яркое и необычное – называлось «Метонимия света». Философ Валерий Подорога присутствовал только один раз, он сказал, что ему любопытно посмотреть и послушать, сам от написания эссе отказался и после прослушивания зачитываемых вещей сказал, что, может быть, из некоторых эссеистов получатся писатели.
Нечто от домашнего музицирования было в наших дружеских, в основном вечерних встречах обычно на квартире одного из участников. Были ли эссеистические импровизации опытом «коллективного творчества»? В некотором смысле да, но каждое эссе было подписано своим именем или псевдонимом вроде «Авось», иногда инициалами. Собственный стиль каждого участника был опознаваем, так что индивидуальность не терялась, а может быть, даже подчеркивалась на фоне других произведений. Здесь, мне кажется, вырабатывалась та форма произведения, которая стала для меня важной при определении и выработке нового понятия «Idem-forma».
Собственно, эстетическое начало было значимо, хотя эссе могли иметь вид микронаучного трактата или доверительного послания. Каждый раз было что-то новое. Способ импровизационного письма приучал к готовности писать практически на любую тему, но при этом неявно подводил к мысли, что написание различных вещей требует разного темпа. В импровизации можно было бегло наметить ту существенную тему, которая затем способна была развиваться автором годами.
Для каждого из участников такие эссеистические штудии значили что-то свое, хотя и совместное тоже. Вот я гляжу на книгу Расина «Трагедии», подаренную мне за эссе «Телефон в нашей жизни» и «О метро», представленные на первый конкурс эссеистов, в книге различимы подписи Андрея Битова, Владимира Тихвинского, Ренаты Гальцевой… У меня была уже точно такая же книга в серии «Литпамятников». И я смотрел иногда на эти два одинаковых, но все же различных тома, разделенных другими томами, и, когда вглядывался в этот промежуток, как между колоннами, сами собой возникали слова из расиновской «Федры»: «Когда мы вышли из Трезенских врат…» Некоторые указания на эссеистические занятия были рассеяны везде, и каждый мог к ним обратиться в любое время между встречами. Но все же только собрания означали предельную сосредоточенность.
Помимо «мгновенных» (часовых) написаний и обсуждений были более длительные вглядывания и рефлексии, например то, что связано с описанием вещей в «Лирическом музее». Такие опыты имели продолжение: в настоящем музее – в Музее изящных (изобразительных) искусств им. Пушкина – некоторые из эссеистов выступали с чтением своих произведений на конференции «Випперовские чтения». Часть из них вошли в сборник трудов конференции под названием «Вещь в искусстве». Мои эссе о малых вещах потом появились в «Митином журнале» и в журнале «Комментарии», Кристина Зейтунян-Белоус перевела их на французский, Андрей Лебедев, давно живущий в Париже, написал о них небольшую работу.
Я подробно останавливаюсь на таком эпизоде, чтобы подчеркнуть, что труды каждого участника, хотя и по-разному, могли приводить его и к разработкам важных для него тем. В частности, одной из целей эссеизма была сосредоточенность на созерцании предмета. Здесь прослеживалась философская и поэтическая традиция: Рильке с его высказыванием о том, что «вещи поют» («Dinge singen»), стремление Хайдеггера вглядываться в вещь («чашу»). Можно вспомнить и слова Ортеги-и-Гассета: «Утверждать, будто богов нет, – значит не видеть в вещах ничего, кроме материального устройства, значит не воспринимать излучаемого ими благоухания, не видеть сияющего нимба их идеального значения». Но мы в наших опытах продвигались в понимании того, что перед нами не вещь какого-то рода, но именно эта, неповторимая вещь, что меняло отношение и к людям, – к созерцанию и даже к любованию «этим человеком» как неповторимым творением.
Постепенно выработался определенный ритуал проведения занятий: начальный выбор названия предстоящей эссе-импровизации был одним из самых волнующих, но и веселых моментов, потому что шел обмен и не относящимися к делу репликами, сама собой возникала гадательная атмосфера поиска и непредсказуемости выбора. Трудно представить даже, сколько предлагавшихся проблем для эссе осталось «за бортом». Причудливость списка написанных эссе удивительна (хотя кто может в этом смысле сравниться с Монтенем?). Помню, Миша Эпштейн неоднократно предлагал тему «Общественные туалеты», смущая некоторых участниц, я сказал, что мы пока не готовы к столь сложной теме, и она была отложена в неопределенность. Разброс в проблематике показывал, насколько огромен и еще не почувствован мир вокруг, что раскрывало какие-то немыслимые дали. Хотя в пестром многообразии импровизаций постфактум тоже можно пытаться установить некоторую классификацию.
Вещи и предметы: «Острые и режущие предметы», «Мусор», «Шляпы», «Ягоды», «Телевизор»; чувства и ощущения: «Ревность», «Настроения», «Боль»; социальные вопросы в разных аспектах: «Парикмахерская», «Деньги», «Хоккей», «Склад», «Украшения», «Жесты и позы», «Коридор», «Табу и запреты», «Учитель и ученик»; природа и ее осмысление: «Погода», «Тень и песок», «Животные в городе»; филология: «Знаки препинания», «Многословие»; литература и искусство: «Возможна ли еще эпическая форма в современной литературе?», «Время – театр – пространство»; философские проблемы, экзистенциальные переживания: «Миф и толерантность», «Празднование дня рождения», «Вечернее выключение света», «Разговор с самим собой», «День как жизнь», «Русское сознание»; фантастичность: «Голубоногие олуши» и т. д.
Нужна ли такая классификация? Понятно, что разделение крайне условно: внутри эссе происходило проникновение и на другие территории. Например, тема «Телевизор», отнесенная в «предметный» разряд, для кого-то больше соответствовала социальному явлению или могла быть включена в философскую проблематику.
Сам жанр эссе в наших встречах немного колебался и приобретал другие возможности. Происходило отчасти игровое испытание его границ. Взаимодействие с другими литературными жанрами, но не только создание «гибридов». Главное – пробы необычных онтологических сочетаний в поиске неизвестного отношения к миру. О таких перспективах я сказал в своей работе об эссе в журнале «Новое литературное обозрение» в 2010 году. Вот цитата из этой работы: «Важное свойство новой возможной формы эссе – одновременность восприятия и воспроизведения ощущения – „я“ и „ты“ не разделяются знаком диалога, но говорят „друг сквозь друга“. <…> Тот жанр, который был предзадан Марком Аврелием – „Наедине с собой“ и затем скептически переосмыслен, например, Василием Розановым, ныне „ощущает“ трепещущую границу, где „я“ – „я“ в равноправном диалоге меняется: „я иное“ перестает быть равным „я это“, а становится тождественным ему в „неравноправности“ выражения. Целостность в нынешнем эссе способна достигаться напряжением между своими „я“».
Но помимо любых теоретизирований, несомненно, с нами остались эти живые собрания (не только «в ненастные дни»), в чем-то регулярные, в чем-то анархические, от которых сохранились и усилились воспоминания, воплощенные в слова, и дружеские свидетельства непрерывности мысли вслед за ускользающей строкой.
Анна Аркатова [47]. «Египетские ночи». Территория творчества
Сообщество «Египетские ночи» (ЕН) возникло в 2012 году по примеру сессий, которые с 1980-х проводил и активно популяризировал Михаил Эпштейн, и, можно сказать, – на его глазах. Сообщество формировалось и существует как открытое, в том числе сетевое, но за годы приобрело статус клуба с постоянным членством и принятыми в нем правилами. Первые турниры проводились в конце нулевых по инициативе четырех поэтов – Ольги Сульчинской, Санджара Янышева, Вадима Муратханова и моей.
Пробовали стихотворные и прозаические турниры – остановились на прозе.
При содействии редактора «Русского журнала» Татьяны Тихоновой и критика Сергея Костырко – основателя и редактора «Журнального зала» – архива литературной периодики (оба были нашими постоянными участниками) – ЕН поселились в одном из флигелей Малого Гнездниковского переулка, который занимал «Русский журнал» Глеба Павловского. Турниры проводились раз в месяц. Обычный состав игроков – 6–8 человек. Приглашались (удаленно) авторитетные эксперты для анонимного отбора текстов и дальнейшей (уже не анонимной) их публикации на сайте журнала «Новый мир». Среди экспертов в разное время – поэты, писатели, критики, филологи: Сергей Гандлевский, Максим Кронгауз, Бахыт Кенжеев, Анна Наринская, Ольга Балла, Дмитрий Бак, Александр Снегирев, Инна Булкина, сербский славист Корнелия Ичин.
К 2018 году ЕН меняют дислокацию. Дмитрий Бак, директор Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля, договаривается о площадке. Мы переезжаем в Музей-квартиру А. Н. Толстого на Спиридоновке (директор Инна Андреева). В нашем распоряжении – небольшой зал временных экспозиций. Собираемся по-прежнему раз в месяц. Народу значительно больше. Сдвигаем столы.
Участники – помимо литераторов – психологи, искусствоведы, художники, историки, финансисты, физики, режиссеры, врачи, фотографы.
В Музее А. Н. Толстого из четырех энтузиастов остались только Санджар Янышев и я, но среди новых адептов – лингвист Ася Аксенова, драматург и писатель Григорий Каковкин, переводчик Ирина Петрова, фотограф Соша Грухина, финансист Кирилл Кузнецов.
В телеграме: та же Ася Аксенова, искусствовед Елена Малинина, бизнес-консультант Андрей Яшин, Ольга Вербовая, врач Юрий Якобсон.
Я выросла в семье, где все играли в преферанс. Все четыре поколения. Мой прадед, дед, тетка деда, брат деда, жена – моя бабушка, мой отец, его сестра и мой брат. Играли их гости старшего поколения, когда был повод собраться. Больше того – замуж я умудрилась выйти за совершенно сумасшедшего преферансиста, и даже наше свадебное путешествие, две трети которого он провел на пляже, расписывая пулю, меня не насторожило. В себе я не чувствовала азарта, но подозревала, что он кроется в какой-то другой области. Это же вирус – он не мог не передаться.
Считайте это небольшим вступлением к «Египетским ночам», нашим сеансам литературной импровизации, которые в конце концов захватили меня с головой. Им почти 20 лет, история их возникновения на поверхности. Однажды Ольга Сульчинская привела меня за невероятной величины стол в журнале «Знание – сила», где двадцать человек (мне казалось, что значительно больше) предавались блиц-сочинительству на совершенно случайную тему. Тридцать минут. Потом зачитывали свои тексты. Дирижировал всем этим Михаил Эпштейн, с неизменным вниманием и благосклонностью приветствуя каждый новый шедевр. Участники были счастливы.
Незадолго до этого в скромном шотландском пабе, где мы пережидали дождь (с тем самым супругом), я прислушалась к соседнему столику. Две почтенного возраста пары держали перед собой листочки бумаги и по очереди зачитывали написанное. Время от времени они взрывались смехом, а потом мгновенно затихали перед следующим «номером». Джентльмен в бордовом пуловере, решив, видимо, что они как-то нарушают нашу идиллию, подмигнул нам: «Простите, мы играем!» «Но во что?» – не удержалась я. «Придумываем истории на ходу!»
Теперь у меня все сложилось: компания-игра – текст-веселье. Осталось уточнить регламент.
Восемь – десять человек, можно сказать, избранных (учитывались симпатии основных игроков), сначала минут пятнадцать разминались в необязательном трепе, потом оглашали свои темы. Предполагалось, что они каждым придуманы заранее. А дальше прямым голосованием выбирали, что «пойдет в печать». Автору темы предлагалось ее прокомментировать – во избежание двусмысленного толкования. Но, как правило, обходились без этого. Изначальный регламент – 20 минут.
Сперва думали, что такая маленькая компания способна самоорганизовываться в этой нехитрой затее, – но уже на втором сеансе пришли к выводу, что должен быть свой «Михаил Эпштейн» и какая-то элементарная модерация.
Стол – о! – там был шикарный деревянный стол с лавками! – возглавила Ольга, ни разу потом не отклонившись от стихийно сложившегося ритуала.
Тут надо отметить, что сперва мы учредили две непересекающиеся сессии – поэтическую и прозаическую. На поэтическую собиралось больше народу, и она больше походила на аттракцион. Вел ее Вадим Муратханов. Участникам предлагалось выбрать наугад из нарезанных полосок одну – и прочесть стихотворную строку. Например, «Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик». Таким образом заявлялся размер будущей импровизации. И – вперед. Здесь сроки были жестче. Минут десять. Нам казалось, что все упивались происходящим. Но довольно скоро мы согласились с тем, что это становится однообразным. В основном все сводилось к более или менее забавным пародиям, эпиграммам, незамысловатой рифмовке. Никто этого не обозначал – но почему-то все стремились прозвучать как можно остроумнее. В итоге же выходило, что мы тешимся какой-то графоманией. В общем – отказались мы от стихов в пользу безоговорочной прозы. И заодно задумались над тем, а какой же в самом деле потенциал у такого спринта. Ну, кроме как убить вечерок. К тому же подоспело время продвинуть себя на литературном поле: конкуренция среди проектов росла и крепчала день ото дня. Десятые годы – пик товариществ, единений, смотр площадок, карусель форматов.
Так родилось нечто вроде манифеста, призыва, то, что я впоследствии использовала для презентации проекта на «гастролях».
Итак, во-первых – почему «Египетские ночи»? Оммаж пушкинской повести, таланту импровизатора, намек на интригу, шифр к метатексту. Название прижилось сразу. Особо приветствовались те, кто вопросов не задавал. Это шло как комплимент нашей нейминг-изобретательности.
Дальше:
Жанр – литературная игровая импровизация.
Форма – турнир.
Регламент – два тура по 15 минут (письмо). Чтение написанного, комментарии ведущих (по запросу авторов).
Цель – в условиях мозгового штурма мобилизовать свой творческий ресурс, дать импульс своему дарованию (причем необязательно литературному!), найти новые темы, предстать в новом качестве, преодолеть страх перед спонтанным высказыванием, освоить драматургию короткого сообщения.
А еще – получить удовольствие от общения и совместного творчества!
Спохватившись, что теперь мы – турнир, следовало изобрести какое-то поощрение, а главное – критерий успеха. Конечно, надежней всего было бы заложить призовой фонд! Но даже в этом случае нам потребуется экспертный совет. Модераторы в этой роли выступить не могут – так как они сами участники.
Коммерческую составляющую мы, конечно (зачеркнуто – к сожалению), отмели. А вот возможность публикации – очень даже рассматривали. Наш добрый ангел, Сергей Костырко, продвинул эту идею в «Новом мире» – так мы стали одним из проектов журнала. Анонимные тексты по окончании сеанса-турнира отсылались авторитетному эксперту, с которым я договаривалась заранее. Известные поэты, прозаики, критики, литературоведы с удовольствием соглашались выбрать по два экспромта из каждой темы для печати. Я написала – с удовольствием. Но это не совсем так. То есть соглашались они с явным недоверием. А вот отчитывались – с нескрываемым восторгом. Потому что там действительно обнаруживались шедевры!
Я уже говорила, что круг наш был тесен. В нем происходила ротация, кто-то не задерживался, кто-то, от кого мы этого не ждали, вдруг становился азартным активистом. И те, кто в конце концов оставался (сеансы проводились раз в месяц), были, как правило, людьми литературными. Это не было условием, более того – мы специально подчеркивали, что не скованные литрегламентом участники чувствуют себя свободнее. И правда – писали врачи, ученые-физики, художники, финансисты, артисты. Сами поражаясь собственным открытиям. Но это вызывало интерес, как в театре-док. К ракурсу, автору, человеческому опыту. И все же соблазн рассмотреть результат как литературу был и остается очень велик. И было понятно, что, несмотря на условность происходящего, призыв чуть ли не к автоматическому письму, участники ждут именно литературной – ну, если не оценки, то реакции.
Но разница в профессиональном мастерстве не стала, к счастью, препятствием для вдохновения. Я поняла (сужу в том числе по себе), что, принимая вызов в виде неожиданной (читай – дурацкой, невообразимой, абсурдной) темы, ты неизменно спускаешься в свои кладовые, и они никогда тебя не обманывают. Другого пути нет. И основная задача «Египетских ночей» – просто показать тебе эту лестницу.
Теперь о жанре литературном. Тут было единственное ограничение – не предъявлять поэзию. Под видом верлибра такие попытки могли пробиться. Но наш постоянный круг этим не грешил. А новичкам предлагался широкий выбор – от объяснительной записки до синопсиса фильма. От анекдота до дадаической какофонии. От сна до диалога в химчистке. Но неизменно приветствовалось эссе – как наиболее соответствующий формату жанр.
Через пару сессий все более-менее определились, хотя по-прежнему можно было всякий раз писать по-разному. Санджар Янышев – это остроумные притчи, Петр Образцов – триллер, Таня Риздвенко – сценический диалог. Лена Комарова – новелла. Кирилл Кузнецов – абсурдистский стендап. Остальные дрейфовали между эссе и бытовыми красноречивыми сюжетами.
Наш сценарий предусматривал два подхода по двадцать (если народу много – по 15) минут каждый. Закономерно, что второй подход оказывался, что называется, результативней. Тексты смелее, ярче. Азарт проступал на всех стыках. И главное – все с нетерпением ждали выступления других. Этот интерес – как я теперь понимаю – был главным показателем успеха предприятия. Фокус не в своем изложении темы – а в ее интерпретации соседом! Сыграл ли свою роль естественный отбор или отсутствие жанровых ограничений – но, вне зависимости от близости к литературным рубежам, тексты не пахли графоманией и, действительно, как и заявлялось в нашей рекламе, создавали сферический портрет казуса. Вы только представьте, сколько вариантов у темы «Дмитрий перестал ходить на работу, но никому об этом не сказал». Это же целый спектакль!
Кстати, о спектакле. Со временем «Египетские ночи» набрали популярность и их стали замечать за пределами Гнездниковского переулка. На фестивалях, в литературных резиденциях и собственных мастер-классах я не упускала случая сыграть в наши импровизации. А моя трехнедельная программа в «Арткоммуналке» (литературной резиденции) в Коломне была полностью посвящена «Египетским ночам». Моей заявленной темой была «Коломна в рассказах ее жителей». Вот эти «рассказы» (со всеми жанровыми вольностями, присущими оригиналу) и составили портрет города. Причем темы выбирались традиционно – кто во что горазд, а потом открытое голосование. Формально тема не была связана с городом. Но так как автор – коломчанин, можно было подразумевать колорит и ауру места. Писали большие и маленькие компании по два-три раза в неделю. В библиотеках, колледжах, в самой «Арткоммуналке». Тексты (рукописные, как правило) сдавались мне. И тут меня осенило – да это же вербатим!
Я пригласила пару знакомых московских режиссеров и артистов, и мы разложили это многоголосие на пятерых. «Однажды в Коломне» – так назывался этот спектакль. Представление имело головокружительный успех. Но главный успех – имплантация этого творческого стимулятора. После отъезда «импровизатора» мои визави стали самоорганизовываться, придумывать темы и писать. Что и требовалось доказать.
Подвал в «Русском журнале» закрылся вместе с журналом. Мы очень грустили. Понимали, что такую атмосферу трудно повторить. Мы переехали в Музей-квартиру Алексея Толстого на Спиридоновке. В нашем распоряжении раз в месяц – два сдвинутых стола под зеленоватой клеенчатой скатертью в зале сменных выставок на первом этаже. Исключительно любезная хозяйка – директор музея Инна Андреева…
Кто-то так и не приспособился к нашей релокации. Но появились новые люди. К тому времени «Египетские ночи» уже в нескольких местах выступили со своим мастер-классом, у них появились поклонники. И среди них те, кто буквально подсел на эти сеансы! Ася Аксенова через несколько лет составит свою первую книгу прозы из этих пятнадцатиминуток. Причем, по ее собственному признанию, она пишет только 15×2 и только во время ЕН. И никогда больше. Еще как минимум трое наших участников включили свои «египетские» новеллы в прозаические сборники. То есть импульс настолько сильный, что вырабатывает рефлекс!
Своего торжества собрания в музее достигли перед самой пандемией. Сбегалась куча народу, терпению которого я удивляюсь до сих пор. Азарт доходил до того, что делали по четыре захода от 15 до 5 минут. И – о да! – пять минут – это тоже вполне легитимная дистанция для драматургии. Как у Хемингуэя: «Продаются детские башмачки. Неношеные».
Тексты по-прежнему отправлялись экспертам, но их публикация уже мало кого волновала. Успех заключался в самом участии, присутствии, в близости/поиске творческого ключа. Это особенно проступало в импровизированных кофе-брейках между турами, когда все мы (а многие ведь после рабочего дня) с удовольствием припадали к напиткам и печенькам. Когда, казалось бы, самое время для разговоров – мы оставались подключенными к другой программе. В головах вертится следующая тема. А может, предыдущая не отпускает. Во всяком случае, на лицах читается явная блаженная отстраненность актеров в короткой паузе.
Когда все встречи оказались под запретом и режим ковида парализовал привычное общение, я решила во что бы то ни стало спасти проект. «Египетские ночи» ежедневно в 18:00 вывешивали первую тему в своей группе в фейсбуке[48], а в 18:20 – вторую. Откликнулись все участники и присоединились новые! Из разных стран и городов. Великобритания, Израиль, Германия, Томск, Коломна. География расширилась. Каждый из своей «изоляции» вдохновенно выходил в сеть по предложенному графику. Экспертами служили друг другу сами авторы. А темы выдавали явный терапевтический эффект турнира, так как растерянность, страх, а у кого-то и сама болезнь вызывали определенное желание проговорить их. Или наоборот – воспроизвести параллельно ускользающий мир привычных переживаний.
Так мы продержались примерно полгода, фейсбук углядел в нашей компании нечто противоречащее его уставу – иначе не могу объяснить внезапное закрытие группы господином Цукербергом. Мы перешли в телеграм и с тех пор существуем в нем по вторникам в те же 18:00.
До сих пор речь шла в основном об устоявшемся сообществе, где все уже более-менее знали, чего от кого ждать. Это не снижало интереса – так как каждый «сообщник» был в этом смысле «надежным поставщиком товара». Но за время существования ЕН неоднократно «выгуливались». Проводить турниры везде, где бы я ни оказалась, стало моим фирменным хеппенингом. То есть писали люди или вообще не знакомые друг с другом, или не знавшие друг друга с этой стороны. Одна из последних встреч была в Риге. Участники – молодые поэты, в том числе из Украины. Импровизации оказались исключительно ресурсными и в реабилитационном плане. Стол вообще призван объединять, а текст – сочувствовать. Вы бы видели, как мы потом все обнимались!
Ольга Сульчинская [49]. «Каждый пишет, как он дышит…»
Первая встреча была случайной. Зато второй я ждала с нетерпением!
Как и при каких обстоятельствах я попала на литературную импровизацию впервые, решительно не могу вспомнить. Думаю, это было во второй половине нулевых… Учитывая устойчивую идею, согласно которой писательство – дело сугубо уединенное, чтобы не сказать – одинокое, меня поразило само предложение писать целой компанией. Больше даже, чем необходимость уложиться в заданное время.
Помню, что на второй импровизации мы с Анной Аркатовой уже были вместе. Затем последовали новые, каждый раз вызывавшие удивление и восторг. Разнообразие предлагаемых тем, неожиданные повороты мысли, возможность получить немедленный отклик – все это было не только увлекательно, но и совершенно необычно.
А Михаил Эпштейн, который эти литературные импровизации проводил, уезжал – причем надолго, так что от одной импровизации до другой приходилось ждать по полгода. Однажды мы выразили сожаление по поводу того, что перерывы так велики. И он подал нам простую идею – вы же можете организовать это сами!
Что немедленно и было сделано. Наше начинание поддержали поэты Санджар Янышев и Вадим Муратханов, Анна придумала изумительно точное название «Египетские ночи», а приют мы получили в сводчатом подвальчике «Журнального зала» у Татьяны Тихоновой. Раз в месяц мы собирались там, звали друзей и знакомых, обменивались новостями, идеями и текстами, смеялись и пили чай (алкоголь был строго воспрещен).
Некоторое время спустя «отцы-основатели» отошли от этого дела, переключившись на другие вызовы, но проект только набирал обороты.
В 2013 году трагически погибла Таня Тихонова – во время отпуска в Римини ее насмерть сбил на краденом автомобиле лихой абориген. Еще год спустя подвал закрылся, «Ночи» переехали в Музей Алексея Толстого, настала моя очередь уйти, и Анна осталась единственным куратором, бессменным и по сей день.
В 2012 году я решила попробовать вести импровизационные группы с нелитераторами. На одной из первых собралось четырнадцать молодых и совсем не знакомых мне людей, которым это было интересно, – и импровизировали четыре с половиной часа. Самым удивительным оказался один молодой мужчина, который на первую тему написал три предложения, а когда читал их, едва разжимал губы. Но зато второе эссе уже стало в два раза больше, а главное – как он говорил! Он читал его громко, не стесняясь, и даже начал улыбаться!
Основываясь на уже обкатанной методике импровизации, я написала восьмичасовой тренинг. Он был адресован всем, кто испытывает «страх чистого листа» или переживает писательский кризис.
Тренинг я назвала «Пишу как дышу» по известной строчке Булата Окуджавы. Вместе со мной тренинг вел мой коллега психотерапевт Игорь Клюшанов. Часто к нам присоединялась его жена Лера.
Литературная импровизация стала сердцем этого тренинга, но там применялись и другие техники (в частности, дыхательные) для релаксации и сосредоточения, упражнения на наблюдательность, психологическая работа с внутренним критиком и другими внутренними фигурами, препятствующими свободе самовыражения.
Отвлекусь от хронологии и замечу, что для меня во всех импровизациях процесс предложения, обсуждения и выбора тем не менее интересен, чем собственно импровизация. И вот что любопытно. В начале встречи большинство предложенных тем были «социальными» и вращались вокруг основного запроса собравшихся – писательского мастерства. А тексты имели вид советов или содержали рассуждения о том, «как оно происходит вообще». Во второй половине дня, когда участники были уже знакомы друг с другом, темы становились более личными, в текстах появлялись примеры из собственной жизни авторов и яркие детали; субъектность их была заметно выше.
Я не собирала эти тексты (они оставались у авторов) и не проводила их специального анализа, так что здесь я опираюсь исключительно на собственное впечатление.
По моим наблюдениям, заданное время не только помогает участникам концентрироваться, но и снимает зажимы, провоцируемые перфекционизмом: никто не требует от себя идеального текста в этих – игровых – условиях. При этом автор впоследствии может при желании отредактировать и доработать текст, получившийся в результате импровизации.
Один из самых впечатливших даже меня опытов случился во время дополнительной трехчасовой встречи для участников тренинга: в порядке эксперимента я предложила написать текст за пять минут. Правда, в тот раз и жанр, и тема были определены сразу и сильно эмоционально заряжены: это было письмо близкому человеку о каком-то важном жизненном событии. И все присутствовавшие справились с задачей, написав законченные произведения. А с каким волнением читали! С каким интересом и сопереживанием слушали!
Тогда же, около 2012 года, я начала проводить «Овальный стол психологов», приглашая тех, кто был знаком мне по редакционной работе в Psychologies и интересовался такого рода времяпрепровождением. Встречи длились около двух часов. Сначала мы собирались в редакции в какой-то выходной день, когда там никого, кроме нас, не было, а позже перекочевали под сень Центра системной семейной психотерапии – его директор Инна Хамитова участвует в «Овальном столе» с самой первой встречи. Насколько мне известно, время от времени она устраивает литературные импровизации для своих студентов.
Тренинг я регулярно вела до 2017 года. Сейчас продолжается «Овальный стол психологов», к которому иногда присоединяются также представители других профессий. Разовые письменные импровизации также случаются – по запросу или спонтанно.
Помимо тренинговой ценности (выработки навыка писать быстро, сжато, в разных жанрах и т. д.), импровизация представляется мне притягательной еще по одной важной причине. Общение, ей сопутствующее, можно назвать клубным: оно позволяет участникам испытывать чувство принадлежности вне тревоги, связанной с иерархией и конкуренцией и существующей почти во всех социальных контекстах. Игровой характер мероприятия дает возможность творчески проявить себя с гарантией безопасности. А поскольку определение значимости и дальнейшего использования полученных текстов остается полностью в ведении авторов, ничто не нарушает атмосферы дружелюбия, в которой расцветают самоценность каждого и взаимное уважение всех.
Игорь Клюшанов [50]. Я могу!
Самое яркое впечатление о литературной импровизации, безусловно, от первой встречи.
«Вот это вот я, прямо сейчас, 15 минут записывал свои мысли на предложенную тему и все, это уже эссе? И вот, я это прочитал людям, и никто не свистел и не бросался помидорами? Я могу? Я могу! Я МОГУ!!!»
Первые пять эссе я не решался опубликовать, наверное, месяц. Потом опубликовал.
Постепенно.
На тихой, безлюдной страничке во «ВКонтакте».
И ничего не произошло. Некоторое количество лайков. Даже пара репостов. «Я могу!»
После первого опыта литературной импровизации я еще года три был постоянным участником клуба «Пишу как дышу» и на каждой встрече писал по одному – по два достаточно приятных для меня текста.
В этом месте красиво было бы написать, что с тех пор я пишу по два-три поста в день или написал книгу. Но нет. Пишу редко и как-то технически, по необходимости.
В сухом остатке от этой большой работы осталась та самая уверенность: «Я могу!» Да, я и сейчас могу написать текст практически на любую тему и гораздо свободнее говорю на камеру.
Почему не пишу регулярно?
Во-первых, потому, что не выделяю для этого достаточно времени-пространства.
Во-вторых, где-то глубоко спрятанный оценщик все же пытается во время импровизации сделать «красиво». Это утомляет и портит удовольствие. В-третьих, все еще живо школьное убеждение о том, что «правильные мысли» есть только у каких-то особенных, сильно высокообразованных людей и это не про меня.
И все же, если я решаю написать текст, то все эти «во-первых» и «во-вторых» уходят, и я пишу.
С большим теплом вспоминаю встречи «Пишу как дышу», которые вела Ольга Сульчинская. Это ощущение волшебства. Вначале, на первом круге, участники говорят о том, что они не могут, о том, как поедом ест внутренний критик, о том, как мама в школе писала вместо них сочинение, а в конце появляются написанные этими же людьми, за 10–15 минут, вполне авторские, наполненные интересными идеями тексты. Много уважения и к литературной импровизации, и к работе Ольги Сульчинской.
Еще об удовольствии от редакторской работы. Когда из серенького, местами нелогичного или не очень понятного текста появляется вполне читаемое, с любопытными образами и наблюдениями эссе, ощущение «Я могу!» получает новое подкрепление.
Еще один результат литературной импровизации – отношение или, может быть, слышание текстов, написанных другими людьми. Мучительный, насильственно собранный текст всегда было легко заметить.
После опыта литературной импровизации «вкусные», родившиеся из удовольствия на кончике языка или из живого эмоционального переживания автора тексты воспринимаются как бо́льшая ценность. Их хочется запомнить, сохранить передать ближним.
Ольга Балла-Гертман [51]. Средство для самопрояснения
Помнится, будто я участвовала всего в двух импровизациях, обе с Михаилом Эпштейном, и в каждой были, кажется, по две темы, но таинственным образом не могу найти у себя на компьютере соответствующую папку[52] и по каждой импровизации сейчас помню только одну из тем. Во всяком случае, в декабре 2010 года в Сокольниках одной из тем точно было «Путешествие в одиночку», а в июле 2011-го, в редакции журнала «Знание – сила», точно была тема «Гений и добродетель».
Опыт такого участия стал для меня парадоксальным опытом сковывающего, даже стискивающего освобождения. Или, может быть, точнее, наоборот: (резко и радикально) освобождающей – а также максимально концентрирующей, интенсифицирующей – скованности-стиснутости. Ситуация, в которой предлагалось за ограниченное время на вполне случайную для тебя и непредвиденную тему – к которой ты не готовилась специально – изготовить не просто осмысленный, но еще и внятно структурированный текст, во-первых, наивно говоря, попросту учит тебя это делать. Во-вторых – что гораздо удивительнее – показывает тебе, помогает тебе увидеть, что на самом деле ты это уже умеешь. Более того, ты давно и постоянно, в разных своих, в основном рабочих, ситуациях (дедлайн, все запустила, текст сдавать, не сдать невозможно, деваться некуда) делаешь именно это – просто у тебя не было повода как следует это осознать и продумать. Импровизация ставит чистый и самоценный эксперимент – и дает возможность и осознать, и продумать, прежде всего, как работает сознание в экстремальной ситуации. Но кроме того – она позволяет увидеть, сколько всего, оказывается, содержится в твоей голове и мыслей, и знаний, которые ты и не помнишь, и не осознаешь. Необходимость быстро написать осмысленное на заданную тему – мощный опыт актуализации всего (в пределе) этого накопленного материала, лежавшего до тех пор без движения в пыльном чулане (соответственно – это опыт и вообще тонизирующий, чуть ли и не соматически тоже, встряхивающий, организующий, освещающий внезапным ярким светом валявшееся во тьме).
Если проводить такую тренировку постоянно (или, по крайней мере, – осознавать как такую тренировку всякую срочную работу), это, несомненно, поможет развить скорость реакций, – закрепить высокую их скорость не как чрезвычайщину на уровне и на грани катастрофы, но именно как норму (не говоря уже о том, что научит точнее чувствовать время и лучше его внутри себя распределять, укладываться в узкие временные рамки), а также – на уровне опять-таки нормы – вовлечет в активный оборот содержания сознания, остававшиеся долгое время без употребления, – соответственно, расширит, как я предполагаю, объем активной зоны сознания, повысит внимательность к собственным внутренним процессам и событиям.
Удивительным (ли?) образом, я умудрилась забыть еще об одном опыте импровизации, в котором – и даже целых два раза! – соблазнилась участвовать, в апреле 2020 года, во время коронавирусной самоизоляции, – о «Египетских ночах», проекте, родственном тому, что делает Михаил Эпштейн с единомышленниками, но устроенном несколько иначе. Там было труднее, потому что на выходе предполагался рассказ с вымышленными героями, умение говорить чужими голосами и воображать иные жизни, а мышление и воображение в этих категориях мне не очень свойственно. Вот еще одно полезное свойство импровизационной практики: она – вызывая на поверхность из глубины твои умения и склонности – помогает выявить, что именно тебе действительно свойственно. Такое средство для самопрояснения; тут же очередной раз стало ясно, что мне куда интереснее – и вообще чувствуется гораздо более важным – развивать мысли, чем придумывать человеческие ситуации. Писать чистую эссеистику было чистым же удовольствием, а художественное требовало очень большого напряжения, тут уж было не самовыявление, а чуть ли не самопревосхождение и самопреодоление (вот, наверно, потому я об этом и забыла): растягиваешь собственные границы, как тугую-тугую резинку, а она сопротивляется и впивается в тебя. В конце концов, если в этом упражняться систематически, резинка, скорее всего, станет более растяжимой, – но мне все-таки действительно не чувствуется настолько важным культивировать в себе умение писать о вымышленных людях и ситуациях, это не кажется (не вообще, а для меня) внутренне обязательным (чуть ли не до легковесности! – при всей трудности этого занятия), то есть нет достаточно – для успеха этого безнадежного дела – сильной мотивации. А вот эссеистика – совсем другое дело: тут чувствуются и мотивация, и весомость. Этим я была бы рада заниматься еще, и еще, и еще…
И да, этот маленький текст тоже был написан в режиме импровизации и может гордиться статусом ее живого примера.
Ирина Кон (Irina Kohn) [53]. Слова: утраченные и обретенные
Идея создания писательской группы пришла ко мне неожиданно, как бы спонтанно. Я решила организовать ее в память о моем покойном муже Шелдоне Коне (Sheldon Kohn; 1958–2019): превосходном писателе, PhD, преподавателе английской литературы, образованном человеке с удивительной художественной интуицией. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что в то время, в начале 2023 года, все компоненты сошлись воедино: группа энергичных людей, желание собраться вместе и писать, творческий энтузиазм, а главное – вдохновение, которое мы испытывали в общении друг с другом.
Мы назвали наш клуб «Lost and Found Writing». Буквально это значит «Утраченные и обретенные тексты» (идиоматически можно перевести как «Бюро писательских находок»). Импровизация – состояние души, в музыке ли, литературе, живописи, танце – везде, где присутствует спонтанное движение. Я хочу вернуться в март 2023-го, на нашу первую встречу. Слово, которое мы тогда выбрали как тему импровизации, было «companion» («друг», «компаньон»). После 45 минут письма мы начали читать наши тексты, и тут выяснилось, что воспоминания уходят так далеко и глубоко (lost, «потерянное»), подчас в самое сердце, – и момент воспроизведения их на свет божий спустя много лет (found, «найденное») ничуть не умаляет остроты и глубины чувств. Многие плакали по ушедшему другу, по родителям, по домашним животным, да и вообще по молодости как мимолетному «компаньону». Личное и дорогое затмило факт присутствия аудитории, точнее, сама аудитория своей энергией внимания и соучастия вытащила наружу эти воспоминания. Та первая встреча навсегда осталась светом в нашей памяти: многое озарило, но также научило нас видеть вокруг себя людей, которые, несмотря на грусть и тяжесть разлук, всегда находят в себе сострадание, понимание и искреннюю поддержку друг другу.
Наша группа состоит из восьми человек, все американцы, не считая меня (хотя я, родом из Петербурга, уже 30 лет живу в США). Естественно, мы пишем на английском, собираемся один раз в месяц у кого-то дома. Немного говорим о делах насущных, отводим 10–15 минут на обсуждение некоторых академических проблем: таких, как риторика и ее формы (методы, уроки), советы выдающихся писателей (Хемингуэя, Маркеса и др.) молодым, начинающим писателям, то есть нам. Эту информационную часть наших встреч я беру на себя, потому что 10 последних лет преподавала курс по написанию литературных текстов в университете (Zayed University, Абу-Даби, ОАЭ).
Каждый участник предлагает слово в качестве темы, мы обсуждаем и голосуем. Слово, выбранное большинством, становится темой для импровизации. Мы пишем в течение 45 минут, а потом читаем вслух написанное. Встреча обычно длится до 2,5–3 часов.
Все участники приблизительно одного возраста – 65+, умудренные жизненным опытом и с большим творческим потенциалом. Здесь и далее я позволю себе привести короткие комментарии самих участников.
Нэнси, скульптор, художник, ювелир:
«„Lost and Found“ собрал группу друзей, чтобы получить удовольствие от общения друг с другом и иметь возможность выразить себя творчески. За полтора года мы научились писать разными красками, с юмором, использовать факты и свободно выражать себя как личность в письменной форме. Мы никогда не представляли, что сможем делать это так хорошо».
Ее муж Майк, работавший всю жизнь в бизнесе финансовым консультантом:
«Мы с нетерпением ждем каждой встречи. Когда мы читаем наши импровизации, мы смеемся и плачем, делясь очень личными моментами нашей жизни. Это необыкновенное состояние, я очень этим дорожу».
Шери, преподаватель, специалист по речевой терапии. Она пишет свои импровизации в стихах:
«„Lost and Found“ принес не только вдохновение в мою жизнь за последние полтора года, но и крепкую дружбу, дал нам возможность смеяться до слез и плакать, не стесняясь друг друга. Я научилась выражать свои чувства, делиться реальными историями из жизни и фантазировать. Я даже начала записывать между нашими встречами мысли, которые вертелись у меня в голове, но не могли сформироваться в целое до тех пор, пока я не воплотила их в текст. Я жду каждую встречу как возможность творить самой и раствориться в творческом порыве моих друзей».
А дальше были новые встречи, новые слова, новые импровизации. Прошел год, и мы подвели первый итог. Несмотря на необыкновенный писательский прогресс, потрясло нас совсем другое. Мы не могли постичь, как наше подсознание в выборе слов для каждой сессии открывало в хронологической последовательности одну главу жизни за другой.
Вот слова в той последовательности, в какой они служили ключами, триггерами для наших импровизаций: компаньон, волшебство, любовь, судьба, отвага, перемены, дерево, случай и закономерность, смех и, наконец, весна.
Первый год определил основные вехи нашего существования. Второй год принес совершенно другой смысл: оттенки в таких словах, как голубой (blue), яркий (bright), стиль (style), вчера (yesterday) и пр. Я не хочу забегать вперед, но тенденция уже четко определилась, как и писательский стиль каждого участника. В своих комментариях Венди, медицинский работник, написала: «Наш писательский клуб научил меня, что „информация“ не то же самое, что „личная история“, и что каждый участник клуба развил собственный стиль, так что мы всегда можем понять, кто автор текста». К ее мнению присоединяется Барб, которая много лет занималась бизнесом: «Мы слушаем импровизации друг друга, истории нашей жизни, написанные сердцем. Мы смеемся и плачем. Те два-три часа, которые мы проводим вместе, учат нас думать, анализировать и фантазировать. Это доставляет мне огромное удовольствие».
Здесь я возвращаюсь к тому времени, когда мой муж организовал писательские импровизации в 2011 году в Абу-Даби, где мы жили и работали преподавателями 10 лет. Я никогда не забуду восторг и экстаз от остроумия, эрудированности и душевной выносливости членов нашей тогдашней группы, людей, живущих на чужбине, – экспатов. Тогда в импровизации на тему «родина» один участник, замечательный бельгийский художник, написал, что родина для него – это сцена, где он работает над декорациями, и он не знает другой родины.
В Атланте, в 2023 году, готовясь к нашей первой встрече, я задавала себе вопрос, откуда мой муж взял идею о письменных импровизациях, – и вдруг вспомнила. В далеком 2010 году, когда он преподавал английскую литературу в Coastal Carolina University, он от имени университета пригласил своего друга Михаила Эпштейна провести импровизации на педагогическом факультете. Раньше Михаил рассказывал ему об импровизациях, когда-то проходивших в Москве, и делился фрагментами своих опубликованных на английском книг «Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication» и «The Transformative Humanities: A Manifesto», где рассказывается об искусстве импровизаций, об их роли в общении и творчестве. В университете Эпштейн провел несколько импровизационных сессий, которые продолжались в общей сложности три дня и так врезались в память моего мужа, что он привез эту идею на другой конец света. А я, в свою очередь, вернула ее назад в Америку – и круг замкнулся.
Закончить свои воспоминания-наблюдения я хочу комментарием Лилиан, которая работала с беженцами и иммигрантами, помогая им с трудоустройством в новой стране:
«Какое счастье, что в моем возрасте и на данном этапе моей жизни я окружена людьми, с которыми я открыто могу делиться мыслями и не бояться, что меня осудят, осадят или просто посмеются. Каждый раз я узнаю все больше нового о литературе и об искусстве писать. Я понимаю и чувствую, что, несмотря на наши различия, мы очень похожи. Мы стали одной семьей не по крови, а по обоюдному желанию принять различия, превратности жизни и полюбить всех и все, что имеем. Каждое утро я просыпаюсь и думаю о слове, которое может быть главным на нашей очередной встрече; и за рулем я часто думаю о том, что и как буду писать в следующий раз. С тех пор как я стала частью „Lost and Found“, я думаю о множестве событий, которые были потеряны в той, предимпровизационной жизни и сейчас обрели второе дыхание».
Я полностью с этим согласна. Глядя на участников клуба, я вижу, как они помолодели, как изменились их лица, какими быстрыми стали их движения. Обмениваясь историями из жизни, опытом, эмоциями, учась писать от чистого сердца, смеяться и радоваться, они открыли дверь в свою жизнь драгоценному дару – искусству импровизации.