Предложена Ильей Кабаковым. 23.09.82. 21:53
Илья Кабаков. Комментатор
Комментатор – само слово по определению означает, что некто берется сопровождать словом события, давая им профессиональное истолкование, объясняя скрытые от глаз профана технические конструктивные тонкости, то, что всегда скрыто от внешнего глаза, но содержится в самом деле. А если идет речь о футболе, хоккее, волейболе – объясняются функции игроков, смысл комбинации, общей тактики, манеры игроков…
Ничего подобного, разумеется, нет у наших комментаторов, у большинства из них.
Мало того что если речь идет о демонстрации матча в хоккей или футбол по телевизору, то даже неискушенный зритель, а таких практически нет – все всё прекрасно видят и понимают, – гораздо больше замечает и распознает, чем любой из комментаторов, так что создается впечатление, что по эфиру несется голос далекого от спорта и вообще от какой-то специальности человека, нужный лишь для того, чтобы изображение было «озвучено».
Но, разумеется, это далеко не так, просто функции наших комментаторов совсем иные и их внимание, их роль лишь отчасти связаны с тем, что происходит на хоккейном или футбольном поле…
Они как бы всем существом своим сращены, совпадают не с тем, что происходит там, на поле, а, как ни странно, с нами, со мной, со зрителем. Этот комментатор – как бы мой сосед, который сидит рядом со мной на стуле и все время вскрикивает, ужасается, ободряет. Он как раз выступает в образе этого анонимного общего зрителя, общего соседа. А соседу по стулу, по скамье на стадионе вовсе не обязательно быть специалистом, спокойным ценителем, стратегом… Наоборот, он может быть совсем никем, частным лицом, профаном… Он, это частное лицо, хочет победы, боится поражения, он за «своих», за «наших», он переживает, страдает, торжествует…
…И тут, собственно, и выясняется роль, настоящая роль наших комментаторов.
Они есть голос всех нас – тех нас, которыми мы должны быть, – и в этом смысле они – корифеи хора, как руководители клаки на стадионах, раскачивают, возбуждают, организуют коллективную, общую реакцию «нас всех» на то, что мы видим. Особенно это смешно и страшна эта «коллективная» возбужденность, когда «комментируются» в таком роде не коллективные игры: футбол, хоккей, – а «одиночные»: бокс, штанга, бег. Комментатор изо всех сил изображает дело так, что это «мы» бежим, «мы» бьем, «мы» поднимаем.
Особенно откровенен в этом смысле Николай Озеров, наиболее «ответственный» комментатор, комментатор самых главных матчей. Он, правильно понимая свою роль, ведет, не стесняясь, буквально репортажи с места сражений, где идет война не на жизнь, а на смерть. В его изложении все происходит как на подлинном поле боя, где соперник именуется противником, чуть ли не врагом, а все спортивное действо, эта игра имеет грозную и свирепую атмосферу битвы. Так можно было бы «комментировать» битву при Бородино: «Наши наступают, враг очень силен, строит козни, наши поднялись во весь рост. Ура!» и т. п.
Иногда зрители (в домах отдыха и пр.) безразличны или раздражены этим, а иногда, когда «мы» «даем», крики и победное возбуждение зрителей и расчетливого «комментатора» совпадают – и происходит то, что в древности называлось «катарсисом», т. е. массовое освобождение чего-то толпой при экстатических выкриках их «корифея».
Что и требовалось доказать.
Иосиф Бакштейн. Функции комментирования в хоккее
Исходная ситуация такова: одни люди что-то делают, причем что-то важное для других; другие наблюдают за этим делом и делятся своими впечатлениями; третьи – хотя и смотрят, но общенародного права голоса лишены. Традиция спортивного комментирования идет от «черных репродукторов» нашего детства, когда она была вынужденной, а комментатор мог быть одним из самых популярных людей в стране (Вадим Синявский). Основные функции комментирования в хоккее: информативная, защитительная (своей команды) и функция коллективного катарсиса. Отечественный комментатор склонен выполнять в основном последние две, особенно когда его голос доносится из-за рубежа нашей необъятной Родины. Тогда его интонация – либо интонация вопля: «Караул – наших бьют», либо эйфории: «Ура – наши бьют». Достичь коллективного катарсиса было проще футбольным комментаторам прошлого. Их сверхотчетливая скороговорка, яркая интонационная гамма их голоса, а главное – полная зависимость восприятия и впечатления от этого голоса, действительная зачарованность им, слияние с ним – источник популярности комментатора. Телевидение – другое дело. Оно демократичнее, индивидуалистичнее и рационалистичнее. Комментатор – уже не деспот, не оракул, он – такой же свидетель события, как и мы. Распространение телевидения в народе походит на распространение Библии – каждый сам обладает мнением по поводу увиденного и может судить об этом. Он сидит у себя дома, он невидим для других. Радиокомментатор напоминает священника или даже шамана, а ТВ-комментатор – даже не евангелист, он профессионал, он лучше нас знает историю вопроса. А мы хоть и равночестные свидетели, но все же профаны. В этом виден своего рода протестантский характер телефицированной культуры…
Тема 7. Плакат и стенд
Темы, предложенные Ильей Кабаковым: 1. Плакат и стенд. 2. На складе. 3. Проект
Выбрана: Плакат и стенд. Октябрь 1982 года
Илья Кабаков. Плакат и стенд
…Партия сказала: будет! Комсомол ответил: есть!
И в том и другом виде объектов заключено характерное – они открыты, открываются, обращены вовне. Сила их излияния, их трансляция чрезвычайно высока и намного превышает силу, необходимую для восприятия не только отдельным человеком, но даже и группой лиц, но, что особенно любопытно, даже, насколько это представляется реально-возможным, максимальным скоплением людей (на стадионе, на демонстрации, на огромной площади).
Создается впечатление, что подлинный адресат как плакатов, так и стендов в каком-то смысле трансцендентен человеческому материалу и представляет идейные монады, существующие автономно, самодостаточно, наподобие античных небожителей, отделенных от земных обитателей тонким полупрозрачным эфиром. Действительно, большое количество плакатов, лозунгов расположены на карнизах зданий, высоко над землей, так сказать, не в горизонте человеческого обозрения; а стенды, в свою очередь, в коридорах, лестничных клетках учреждений, на бульварах и т. д., т. е. в местах, по преимуществу «проходных», где остановиться и задержать внимание почти невозможно.
В чем же тут дело, как разрешается это противоречие между активной, беспрерывной, оглушающей потоком сообщений обращенностью – и безразличием, безадресностью, неизбирательностью самого объекта обращения, его адресата?
Это противоречие, по нашему мнению, разрешается очень просто. По-настоящему подлинная беседа, контакт происходит не между плакатами, стендами и людьми, а как раз совершенно в другом месте – между самими плакатами и стендами.
Эти два начала и не имеют, и не имели никогда никакого отношения к двуногой единице, а относятся только одна к другой как две субстанции. У каждой из них свои эйдетические проблемы, между собою решаемые на бесконечно высоком уровне, где, как сообщил поэт, «звезда с звездою говорит».
В чем же состоят эти вопросы, о чем беседа?
Плакат выражает собой голос, идущий сверху на землю, необсуждаемый приказ, распоряжение. Это текст, не имеющий, как правило, субъекта распоряжения (наподобие: «Мы, Николай Второй» и т. д.) и выступающий как чистый императив; требование, за которым следует немедленное выполнение: «Стройте…», «Выше знамя…», «Вперед, до полной…», «Поднимайте…», «Расширяйте…», «Созывайте…», «Несите…» и т. д.
Громоподобная, не знающая обсуждений, задержек, пререканий Требовательность составляет основную атмосферу плаката. Спокойствие, вескость, а главное, сила, спокойствие силы – вот что исходит от каждого плаката (конечно, здесь имеется в виду плакат политический, а не торговая реклама и т. п.). Повторяю, каждый из плакатов похож по внутренней ориентации на прямой и режущий удар молнии в раскатах грома или на приговор, который «окончательный и обжалованию не подлежит».
Что же тогда стенд? Стенд – это ответ «земного» на «небесное», ответ долины на голос гор, ответ робкий, услужливый, поспешный, всего, что кишит, ползает, живет на поверхности земли, всех этих полей, лесов, городов и самих ее обитателей на приказ «свыше», выражение окончательного, немедленного и полного послушания. Именно «немедленность», «мгновенность» исполнения высокого приказа как раз и поражает в этой паре «вышестоящего» и «нижестоящего», начальника и подчиненного. По логике реально живущего, после отданного приказа должно пройти какое-то время на его исполнение, хотя бы и небольшое. Но в отношениях «плакат – стенд» этого не происходит. На появившийся утром плакат: «Поднимем удой молока…» и т. п. – уже к вечеру появляется стенд «Там-то и там-то уже поднят удой на…». Эта особая встреча времен, будущего и настоящего факта, которому еще предстоит совершиться, и мгновенно, в ту же секунду уже совершенного, законченного, придает, повторяю, особый смысл этому отношению высших сил и сил низших и земных, удел которых – выполнять распоряжения и отчитываться перед горними силами в немедленно выполненном. Этот отчет перед горним заимодавцем поражает своим разнообразием видов, своим обилием. Здесь и общегородские стенды-отчеты о выполненном всем городом как единым целым. Здесь и стенды в отдельных учреждениях в виде больших стенгазет и маленьких стендов о веселой поездке за город и о коллективном походе в театр или на овощную базу. В исторических, краеведческих музеях стенды с оружием, новым и старым, стенды с чучелами птиц и богатствами местной природы. В парках – стенды «Не проходите мимо» и «Вилы в бок», бичующие «явные…» и т. д. Но на каком бы материале, самом разнообразном и включающем всю шкалу нашей общественной, частной и даже интимной жизни, они ни составлялись, на всех них лежит один главный отпечаток: это всегда отчет перед неизвестным, но всевидящим, к которому вся человеческая жизнь без остатка обращена. Это-то и поражает в стендах – необыкновенная, подробнейшая открытость, детская, подчеркнутая искренность, какая-то особая приподнятость в самопоказывании тому, кого никто никогда не видел, повсеместный эксгибиционизм в сторону того, кто даже ни разу не сказал, нравится ли ему это, нужна ли ему эта демонстрация, эта самоанкета. Но сказать, что эта выставка безоглядна, что она искренна, близка к исповеди, было бы неправильно.
Намерение полного, безоглядного отчета перекрывается совсем иным, придающим совсем другой смысл самому этому отчету.
Ситуация со стендом скорее напоминает ситуацию отчета управляющего имением барину, ненадолго и внезапно заехавшему в свое имение, – и о котором известно, что он вскоре его надолго покинет и вдаваться в суть дела не станет.
Отчет состоит из безбожного вранья, и в изложении доминируют два основных художественных приема: просветленная радость от сознания полного благополучия всех дел и подробнейшего, а главное – долгого перечисления фактов и примеров этого благополучия.
Этими двумя свойствами и обладают все наши стенды, включая и стенды типа «Не проходите мимо…». Это радостный, открытый, распахнутый показ перед таинственным «никем» о прекрасном положении дел в самых различных сферах, в большом и малом, в целом и в подробностях, о постоянной удаче, победах, вообще полном победившем счастье и успехе, стоящем за каждым событием, где бы оно ни происходило. Фотографию мест, цифры, графики, портреты людей, вообще документация призваны подтвердить, что радость эта не беспочвенна (так и видишь палец управляющего, показывающего барину цифру под последней чертой).
Вообще, реализм документации стенда по контрасту с мифической образностью плаката призван подкрепить под строгим глазом истца реальность «совершенного» и «исполненного».
Итак:
Голос плаката – это голос хозяина всех и вся, приказывающего сделать что-либо в ближайшем будущем.
Голос стенда – это голос народа, отвечающий на этот приказ не только немедленной и радостной готовностью к исполнению, но – парадоксально – докладывающий об уже мгновенной выполненности его.
Ужасен жуткий иррационализм приказа – но не менее кошмарен в своей шизофренической радости ответ на него.
Вот давно уже сгармонизованный дуэт мужского и женского голоса, звучащий у нас повсюду.
Вот дуэт, не знающий ни соперников себе, ни другой программы – за их отсутствием.
…Музыка, звучащая только в нашем концертном зале, зале на 260 миллионов мест.
Михаил Эпштейн. Плакат и стенд, или Буква как факт материальной культуры
Накануне праздников можно видеть, как рабочие, вооруженные новейшей техникой, поднимают в воздух огромные буквы, часто превышающие их собственный рост. Тогда по-новому осознаешь, что буква – это прежде всего явление материальной культуры и может восприниматься на вес. Легко вообразить человека, нагнувшегося над буквой, или продевшего свое тело в петельку буквы, или с напряжением выжимающего букву, как штангу, на своих мускулистых руках.
Мы привыкли к букве как условному знаку, отсылающему к иной реальности, и вся многовековая работа культуры сводилась к тому, чтобы утончить и облегчить букву, сделать ее как можно условнее, поместить на кончик пера, в память машины, откуда она извлекается легчайшим прикосновением. Человек создал послушный знаковый мир, в котором все исполняется по малейшему капризу его пальца. «Что написано пером, не вырубишь топором»…
И вдруг топором вытесываются буквы, которые не то что пером не зачеркнешь, но даже и с места не сдвинешь. Поразительный факт возвращения письма в лоно природной тяжести и трудовой необходимости. Но разве все эти поэтические метафоры у Маяковского: «я знаю тяжесть слов», «я прохожу по строчечному фронту» и пр. – не предполагают, что слово в самом деле должно стать чем-то весомым, трудным для письма? В этом смысле плакат – самое последовательное утяжеление слова, характерное для всей советской культуры, поэзии в том числе. Буквы в плакатах таковы, что становятся частью материальной среды. Их не замечаешь так же, как стен домов, с которыми они сравнимы по величине. Есть такая игра: искать на карте географические названия. Неискусные игроки загадывают названия помельче, но они-то как раз и находимы легче всего. Все маленькое, сжатое в своем материальном объеме тем самым вырастает в условном значении и становится насущнее для взгляда и ума. Если бы лозунги писались мельчайшими буквами на жалких обрывках бумаги, приклеенных к фонарному столбу, – их бы жадно читали, как и сейчас читают всякие самодельные объявления: авось да всплывет что-то редкое, неожиданное, полузапретное. Чем меньше форма, тем она символичнее. Это прекрасно понято на Дальнем Востоке: культура малых форм вызывает глубокое сосредоточение, медитацию, пытающуюся как бы настичь то содержание, которое все время уходит за пределы формы, не выявлено в ней. Чем массивнее форма, тем менее она знакова, и мы проходим мимо нее, как через скучный массив необработанного материала, нагромождение пустоватых объемов и величин. Вот почему и хитрые игроки загадывают названия покрупнее – их не видишь точно так же, как плакатов на улицах города.
Сразу выдвигается возражение: ну а как быть с рекламой, которая тоже вроде бы составляет широко развернутую часть материальной среды? Но заметим, что реклама обычно отличается от плакатов своей световой подвижностью. Тем-то и привлекает она, что периодически исчезает и появляется – мелькает, мерцает, пульсирует, меняет свою форму. Можно сказать, что это типично западный способ привлечения внимания, в отличие от восточного. Там привлекают малостью неподвижной формы, на Западе – подвижностью большой. Но в обоих случаях форма не сливается с косной субстанцией мира: она либо выделена из нее в пространстве – своей подчеркнутой малостью, либо во времени – своей усиленной изменчивостью. В СССР форма остается большой и неподвижной, т. е. практически сливается с материей.
Невозможно представить себе политический лозунг в виде мерцающего неона, мельтешащих букв, перестраивающихся картинок. Такая неустойчивость противна самому духу лозунга, верному на века. Реклама нас зазывает – она похожа на глаз подмигивающей кокотки. Плакат смотрит строго и прямо, немигающим взглядом, от которого хочется поскорее отвести глаза, – трудно выдержать его испытующую неподвижность. В животных стаях соперничество за место вожака порой превращается в поединок взглядов: самцы в упор смотрят друг на друга, и кто отводит глаза – уступает власть. Подмигивающая реклама выражает готовность услужить, всегда оказаться в твоем распоряжении. Немигающий плакат выражает хищную волю к власти. Даже ночью плакаты подсвечиваются ровным, немигающим светом, что выделяет их среди суматошной и головокружительной рекламы.
Жанры официальной словесности никогда не существуют в одиночку. Документы располагаются парами: постановление – отчет, приказ – рапорт, предписание – донесение, облигация – таблица… Каждый документ есть символ – одна из частей глиняной таблички, которую разламывали в Древней Греции представители породненных семейств, чтобы впоследствии, сложив подходящие обломки, они могли узнать друг друга. По документам узнают друг друга личность и государство, поэтому документы – надежнейшая скрепа их отношений.
Тем самым оправдана и взаимная необходимость двух самых монументальных жанров письменности – плаката и стенда. Плакат – это как бы нисходящий документ, а стенд – восходящий. Плакат – это клич, обращенный государством к народу, а стенд – отклик народа на призыв государства, отчет в сделанном и достигнутом. В речевой модальности: плакат – это повелительное наклонение: «Крепите!.. Созидайте!.. Объединяйтесь!..» Стенд – изъявительное наклонение совершенного вида, чаще в форме безличного глагола или причастия среднего рода, дабы подчеркнуть непреложное наличие факта как явления самой природы: «Построено здравниц… Выдано угля… Произведено на душу населения…» И рядом – красочное изображение нашего настоящего или близкого будущего в виде башенного крана или упитанной коровы.
Стенды отличаются от плакатов также и тем, что в большей мере содержат изображения, числа, диаграммы, графики. Плакаты гнушаются подобной мелкостью – они говорят только буквами или столь символическими изображениями, которые условностью немного уступают буквам: зубчатыми стенами, сияющими звездами, озаренными профилями… Плакаты – это идеи, а стенды – факты.
Заметим, что между фактами и идеями всегда зияет огромное пространство – не только в буквальном, но и в переносном смысле слова. Плакаты никогда и отдаленно не приближаются к конкретности стендов. Вот в этом зиянии между идеей и фактом и свершается таинственная, незримая воля коллектива, его сила – или, временами, слабость. Гражданин и государство окликают друг друга, но редко встречаются напрямую, слишком уж несовместимы их запросы и величины. Нелепо было бы помещать буквы плакатного масштаба в стенд или вывешивать стенд на высоту плаката. Верх остается верхом, низ – низом, и – «с места они не сойдут». Где-то посредине между ними свершается то, что одному воздуху известно, что никакими буквами не запишешь.