Предложена Иосифом Бакштейном. 18.12.1982. 19:15–21:00
Иосиф Бакштейн. Отпуск
Отпуск как разновидность свободного времени естественно противопоставить рабочему времени, а отношение к отпуску – отношению к труду. Это с одной стороны. С другой стороны, во время отпуска человек предоставлен самому себе, и характер и направление его действий проясняет тип самой личности. В каком-то смысле поведение человека в это время носит всегда вне– или даже антиобщественный характер.
Человек укрывается от общества, пытается стать невидимым, закрытым для посторонних взглядов, траектория его перемещений невычислима. Он делает только то, что ему нравится здесь и теперь, встречается только с теми, кто ему приятен, избегает всего, что напоминает ему о непременном, обязательном, безотлагательном.
Отпуск – это время, когда делаешь не то, что велят, а то, что хочется. Но чего же, собственно, хочется? Конечно, всегда есть какие-то дела, которые надо успеть сделать, какие-то заранее запланированные занятия. Но именно в качестве запланированных они не являются совсем свободными. В этом смысле свободным может быть только спонтанное действие, в котором реализует себя человек. Точно так же, как мы обнаруживаем свою сущность не только в рационально построенной речи, когда мы требуем, чтобы нас понимали в соответствии с прямыми значениями тех слов и оборотов, которые мы употребляем, но и в тех оговорках, нечаянно вырвавшихся словах, фигурах умолчания, изменении интонации и ритма речи. (В каком-то смысле всю философскую антропологию можно разделить на две части по тому, в какой сфере – явной и рациональной или тайной и импульсивной – укореняется суть совершаемого человеком.)
В рамках этой аналогии отпуск, свободное от непреложных обязанностей время, время самоценных занятий предоставляет возможность быть самим собой в смысле реализации своих глубинных влечений. Коль скоро способность к отправлению непреложных, социально санкционированных действий формируется в зрелом возрасте, свобода от этих действий означает актуализацию глубинных структур личности, глубинных и в смысле мотивов инфантильного происхождения, и в смысле личного, а равно и «коллективного бессознательного», и в смысле допустимости карнавального «чаепития у станка».
Некто, имевший возможность сравнивать различные общественные системы, уверял, что европейское понимание народоправства и осуществление такового на деле рождает в гражданах ощущение свободы их существования не только и не столько в политическом смысле, сколько как возможность осуществить свои «детские капризы», произвольно возникающие желания. Из этого следует, что, когда такой гражданин или гражданка задумывается над вопросом: «Кто есть я?» – они отвечают что-нибудь вроде: «Я есть тот, кто любит это, а не то мороженое, кому нравится кататься на лодке и не нравится кататься на коньках».
Людям фольклорных эпох было просто в отношении временно́го аспекта их существования. У них были будни, когда они трудились на своих виноградниках, и были праздники, когда у них было время задуматься о смысле происходящего с ними и вокруг. Религиозные реформаторы сняли это противопоставление утверждениями типа: «Твой труд есть твоя молитва». Труд стал синонимом осмысленного занятия, целенаправленного и эффективного. На деятельном поприще человек пытался реализовать свои способности и задатки, и это было возможно, коль скоро это было процессом именно самореализации. А время, свободное от труда, было простым временем восстановления растраченных сил. Но потом Бог умер, и труд лишился своей сакральной санкции, превратившись в средство достижения благополучия. Но и здесь человек имел шанс найти себя – в сфере досуга, если, конечно, он себя искал. Произведя нечто, человек часть этого нечто потреблял, а себя тем самым воспроизводил. Но когда труд стал средством выражения общественной лояльности, дело зашло в тупик. Для демонстрации лояльности достаточно на работу прийти. Нечто делать – уже не обязательно. И тогда возникает проблема отпуска: человек хочет, чтобы его пораньше отпустили, – все равно «делать нечего», – вот, кстати, ответ на вопрос – что делать?
Когда рабочее время окончательно перестанет быть пространством самореализации личности, таковым перестанет быть и свободное время и даже ежегодный оплачиваемый отпуск – его наиболее длительная часть. Мы часто видим такие сцены: человек сидит с удочкой на берегу реки, хотя рыбы в ней нет, и он это хорошо знает, или копается целыми днями на своем огороде, хотя надежды на то, что что-то вырастет, мало: непогода или окрестные подростки не позволят; или лежит до одурения под раскаленным солнцем, хотя есть шанс, что его от этого кондратий хватит.
Объединяет этих людей то, что они чувствуют себя в отпуску. Они сосредоточены на процессе, а не на результате, на своем состоянии и самочувствии, а не на реакциях общественности. Они весь год работали, ходили в присутствие от звонка до звонка, и вот их отпустили, они предоставлены самим себе. Отчасти они предоставлены самим себе и на работе, когда начальство ушло. Тогда начинается настоящая жизнь: все просыпаются, голоса звучат ясней, уверенней, все говорят о действительно важном и значительном. С другой стороны, для свободных профессий отпуск – абсурд. Свободный художник всегда сам с собой, он не в состоянии сам себя отпустить, т. к. действующий в нем духовно-психологический механизм есть «непрерывное производство», перемалывающее впечатления. И в то же время он всегда в отпуску, т. к. всегда «не у дел», в лучшем из миров.
Илья Кабаков. Отпуск
Отпуск. В самом слове заключено что-то бюрократическое и унизительное: в одном ряду с ним – допуск, пропуск, выпуск. Кому-то что-то разрешают, с большим трудом, нехотя, утверждая где-то наверху, непременно где-то занося, фиксируя. Отпускание на время, с непременным скорым возвращением обратно.
Работа и канцеляризм.
Работа, проникнутая канцеляризмом. Человек, отпущенный с работы не другим человеком, но каким-то механизмом, выпущенный в свой город (выпуск), через какое-то особое отверстие, где требуется пропуск.
Для нашего времени характерно разделение жизни на два состояния, которые квалифицируются соответственно как плохое – хорошее: работа – отдых (отпуск), причем произошла замена в этой паре понятий вполне биологических (природно-естественных): «труд» – «отдых» на понятия аксиологические (социальные): «работа» – «отпуск».
Это сейчас и есть самое существенное: не «труд и отдых», а «работа и отпуск».
Сравним в этой связке вчерашний «труд» и вчерашний «отдых».
Вчерашний «труд» – разумеется, для яркости изложения того, что хотелось бы сказать, – воспринимается как целенаправленная деятельность, включенная в единое природное целое, воспринимаемая субъектом труда как естественное, нормальное звено в замкнутой природной же цепочке всех завершенных, цикличных процессов общего миропорядка. Сам «труд» при этом (в сознании трудовых классов общества, разумеется, крестьянства, ремесленников и т. д.) воспринимается как маховик, главный привод, пускающий в ход всю карусель социально-природного космоса, непрерывно строящий весь ход мерного, постоянного его движения. При такой установке сознания «труд» является, по своему определению, неостановимым, беспрерывным, – что мы, собственно, и сейчас можем наблюдать в домашнем крестьянском хозяйстве, в труде ремесленников, народных умельцев, «мастериц» и т. д. Как бы ни был тяжел, однообразен этот труд, идея отпущенности, отхода от него у труженика даже не стоит – ведь сам «труд», результат труда от этого может погибнуть, умереть, – сама мысль о такой возможности непереносима для «труженика». Поэтому «отдых» оказывается здесь мимолетным, досадным интервалом, действительно необходимым для восстановления сил. Достаточно вспомнить «аморальность» в таких случаях «отдыхания» – всевозможные клички: бездельник, лежебока, лентяй, лодырь. Во всех них «перерыв» в труде изображается как «отлынивание» от труда. Чаще же, «моральнее» практикуется «отдых» в процессе самого труда, мыслимого как непрерывный, непрекращаемый («умрем, тогда отдохнем»). «Отдых» здесь как замена одного вида труда на другой, как разумная ритмизация всего его процесса, создание «комфортной» ситуации во время труда и т. п.
Совсем не таковы взаимоотношения между сегодняшними «работа – отпуск».
Что бы ни предлагалось в благих утопиях и ни рассказывалось в сусальных репортажах, в огромном большинстве случаев сегодняшняя работа имеет мало общего с прошлым «трудом». Прежде всего, эта «работа» выпала в сознание «труженика» из целостного социально-природного космоса, не является естественной частью его, а как раз наоборот – является для него чем-то роковым, навязанным ему извне, от чего лучше, «естественнее» всего было бы избавиться. «Работа» есть мучительная, то тяжелая, то нудная повинность, непонятная изнутри «противоестественность». «Естественная», подлинная жизнь есть как раз в существовании без этой «работы», возможно, в поисках подменного на «работу» труда.
В этой ситуации, понятно, совсем другое содержание приобретает понятие «отпуска». Это совсем не отдых от работы, отдых после работы – ведь в самой работе часто почти отсутствует сам труд и, следовательно, само утомление, усталость. Нет, «отпуск» сегодня – это избавление от мучительной мороки, бессмыслицы, суеты, нервотрепки, пустоты, лжи, небытия – сбрасывание, забвение всего этого. Так же как сегодня «работа» противостоит труду («все работают, но никто не трудится»), так и «отдых» противостоит «отпуску». И если в первой паре акцент ценности ставится на первом слове – «труд», то во второй паре – на втором слове, на слове «отпуск».
Но есть в этой четверке и еще одна весьма примечательная «зеркальная» особенность – если отдых, как мы раньше сказали, стремится быть растворенным в труде, стать в пределе, так сказать, одним из видов «труда», «работа» в свой черед стремится раствориться в отпуске, быть в пределе отпуском.
Отпуск в своей сути понимается здесь совершенно однозначно, как «ничегонеделание».
Действительно, все наши агрегаты для отпуска: санатории, дома отдыха, базы отдыха и прочие – программируют прямо-таки каталептическое состояние ничегонеделания. Но это не знаменитое dolce far niente (итал. – сладкое безделье) – вечное растворение, слияние и прочее; скорее наоборот – это тоскливое, мучительное слоняние после завтрака до обеда и с обеда до ужина в полной и гнетущей пустоте и скуке. Т. н. «активный отдых, туризм» и пр. – по существу, то же самое, плохо припорошенное экзальтированное возбуждение «здоровыми» атавистическими импульсами…
В наших отпусках звучит не здоровая натуральная жизнь (ее нельзя внезапно получить за 12 или 24 дня), а голос прострации, забвения, голос пустоты. Подлинная жизнь не возникает, не может возникнуть за чертой постылой, навязанной, необъяснимой работы – какова «работа», таков и «отпуск». Фантасмагоричность, необъяснимость работы не дают и осмысленности, вменяемости своей противоположности – «отпуску», и вот откуда – ничегошность, бездеятельность нашего существования во время «отпуска».
Но снова хочется вернуться к самому смыслу, заключенному в слове «отпуск». Быть в отпуске – значит быть отпущенным, но не «вольноотпущенным», а отпущенным на время, на срок. Приходит на ум сравнение с дворовой собакой, которую «отпустили», «спустили» с цепи («Ваш Полкан отпущен или подвязан?»). Эта «отпущенность» пока, до срока, стоит в сознании «отпускника» не меньше, чем у «работника», и сообщает ему запретный энтузиазм «прогула» во время его «отпуска». Прогул же сообщает, придает всему особый бесшабашный, почти скандальный оттенок – «день, да наш», хоть час, да мой. Мало того, скрученная, свернутая ежедневными пеленами «работающая единица» в это мгновение отпуска ищет чуть ли не чуда, какого-то неслыханного счастья, встречи… Все это вместе: поиск удовольствия, ожидание какого-то счастья, неумение распорядиться собой в чужих, сосчитанных условиях ничегонеделания и все это усиленное «организованным» или неорганизованным сервисом – создает особую гремучую смесь, которая и называется «отпуском». Но есть в нем, в отпуске, что-то волнующее, как бы брезжущее. Это как бы встающее из мороки, из этого вырезанного из повседневности окна какое-то воспоминание о чем-то… Оно, скорее всего, напоминает пробуждение ото сна, сна тяжелого, кошмарного, который хотелось бы забыть, пробуждение к чему-то другому и лучшему, которое вот-вот станет яснее, отчетливей… Жизнь станет красивей, добрей, мы сами и все вокруг станут добрее, интереснее, талантливее, люди, которых мы даже и не знаем до отпуска, стали нам бесконечно близкими, дорогими, родными. Мы сами поражены нравственной метаморфозой, случившейся с нами, мы совсем другие, чем были, – мы почти в раю, среди новой райской природы, с новыми, только здесь обретенными сестрами и братьями, мы уже чувствуем сияющую вечность – но вот наступил день изгнания: мы сами купили билет, и за этой роковой чертой никогда уже мы не узнаем, если и встретим, тех, с которыми мы были вместе в лучах правды, любви и тишины.
Михаил Эпштейн. Отпуск как отпущение
В слове «отпуск», пропыленном и скучном, как производственный график: «А с такого-то числа по такое-то вы уходите в отпуск!» – вдруг мелькнет глубина, когда погрузишься в его корень. Отпуск – отпускать – отпущение. Не есть ли отпуск – явленное в этой жизни и единственно доступное нам отпущение грехов, исторгших первочеловека из рая и ввергших в заботу каждодневного и мучительного труда? Каждый седьмой день недели и каждый двенадцатый месяц года мы обретаем покой (древнееврейское «шабат» – суббота), или воскресаем из тлена (христианский праздник – воскресение), или получаем отпущение от грехов (собственно отпуск): сами слова нашего календаря несут отблеск древней благодати.
Значит, изначальный смысл отпуска состоит в том, чтобы вернуться в утраченный рай, с трудового поля – в заповедный сад, вкусить плодов от древа жизни. Вот и посмотрим, где мы этот рай обретаем.
Прежде всего на окраинах: в Карелии и Прибалтике, в Крыму и на Кавказе, в Карпатах: чем дальше к Югу, Западу или Северу – тем ближе рай. (Восток представляет единственное исключение – там и окраины-то нигде не видать, кроме как на карте: непроходимые дебри, такая внутриконтинентальность, что никуда из нее не выбраться.)
Там, где обрывается великая среднерусская платформа, вдруг веет открытостью миров иных – громоздятся горы или плещутся моря (в Карелии – озера). Кончается гнет равнинной земли, трудовых полей, и распахивается путь к небу или воде – субстанциям легким и райским. Трудно даже вообразить, какое влияние на образ жизни оказывает субстанция, какую тяжесть – уже не ощутимую, привычную – испытывает человек, заброшенный в центр земного массива, на тысячи километров вокруг. Земля лежит на нем, давит и погребает. Вспомним тоску платоновских героев, копающих котлованы, – им кажется, что назначение человека – всю эту грязную глину вырыть до дна, где должен наконец открыться выход; но чем глубже забираются в эту яму землекопы, тем больше она похожа на пустой гроб. Раньше думалось: прокопаем эту яму до дна – на другой стороне отдохнем; но поскольку дна не видно, преодоление земли совершается уже по-иному – на поверхности, в бегстве к иным рубежам. Взбираясь на горы, погружаясь в море, человек, по сути, преследует одну цель – уйти от земли, сбросить с плеч трудовое проклятье, которое тяжелее всего там, где больше всего земли и притяжение ее сильнее.
Из моря когда-то выплеснулась на берег первая жизнь, чтобы, обсыхая и твердея, готовиться к напряжению земного пути. Поэтому человек, едущий к морю, как бы едет назад. Поезд несет его не только через тысячи верст, но и через тысячи лет, и, подъезжая к морю, распластываясь на берегу, он вползает в море уже зыбкой амебой или медузой, которой равно легки и безразличны любые перемещения, ибо она столь же аморфна и не напряжена, как и окружающая вода.
Человек, едущий в горы, напротив, готовит себя к сверхсильным напряжениям и преодолениям. Он устремлен не назад, а вперед – к небу, его манит вертикаль, он трансцендирует себя по каменным кручам в верхнюю беспредельность. Альпинисты – странные люди, в глубине своей – мистики или экзистенциалисты. Они как бы удручены равнинностью нашей повседневной жизни – и в отпуске сами создают себе пограничные ситуации: благодаря тому, что каждую минуту можно свалиться в пропасть, вся предыдущая и последующая жизнь в скучном городке и заштатной конторе приобретает неоценимую прелесть.
Ведь это еще вопрос – от чего мы отдыхаем. На море едут люди, действительно много работающие, в том числе творческая интеллигенция. Смысл отдыха в том, чтобы отдышаться от трудовых усилий, расслабиться, обрести блаженство покоя, морского покачивания, взвешенности. В горы, как мне представляется, идут люди, желающие отдохнуть от безделья: всякие инженеры, студенты, техническая интеллигенция, административные, хозяйственные, средние научные работники, чья обычная жизнь – не порыв и утомление, а привычная, не слишком утомительная тщета. Ведь и собраться в горы нелегко – значит, они целый год отдаются этой подготовке, возмещая расслабленность трудовых буден трудоемкими досугами. Отпуск становится запуском, силы, сбереженные годом, наконец тратятся в изнеможении одного месяца. Поскольку в равнинности земли и обычного времяпрепровождения им достается поза лежа и навзничь, то во время отпуска они ставят эту землю отвесно и карабкаются по ней в небеса, – это вертикальное положение тела есть единственный способ вновь почувствовать себя человеком прямоходящим.
Но кроме двух экзотических видов досуга: в горах и на море – есть еще ностальгические, среди которых тоже упомянем два: сбор грибов и ловля рыбы. Тут срабатывает память о хозяйственных занятиях предков. Горы и море – это, в принципе, аристократический досуг, поскольку он самоцелен и не приносит никакого полезного результата. Так отдыхали дворяне – ехали на воды расслабляться и закаливаться, занимались верховой ездой, но все это на потребу собственного тела. В таком отдыхе человек, его здоровье, крепость и пр., выступает как высшая цель. Грибы и рыбная ловля – это крестьянский досуг, ухватывающий наряду с удовольствием еще и кусочек осязаемой пользы. Тут человек не просто нежится и берет у природы, как на море, и не просто усиливается и покоряет природу, как в горах, а взаимодействует с нею, дает – и берет, прикладывает усилия – и получает вознаграждение.
Отличие этих занятий от обыкновенного труда в том, что здесь полагаешься на милость природы и не вымучиваешь результат, а получаешь его, как дар. Ходишь, например, по лесу, склонившись к земле, внимательно всматриваясь в нее… Да когда же и где ты так обращен к земле, как не в сборе грибов? Хождение по грибы – это модифицированная, облегченная страсть к кладоискательству, вера в то, что земля-то как раз и прячет богатства и готова выдать их тебе. Наше доверие и внимание к земле, весь комплекс почвенничества сгущается в грибных поисках. Грибы и внешне похожи на маленьких, условных человечков: шляпка и ножка – голова и туловище; так что, ища грибы, человек не только кланяется земле – своей матери, но и посещает своих меньших братьев, от той же земли рожденных.
Ловля рыбы – такое же возвращение к природе, но уже в образе реки, а не земли. Главное и там и тут – это терпенье, долгие, медленные часы, проведенные в сборе грибов или ловле рыбы. Не блаженство потребителя и не усилие покорителя, как на море и в горах, а ровное, спокойное претерпевание, в котором неожиданно сказывается восточная замесь русского человека. Ведь что такое сидеть на берегу реки, созерцая поплавок? Это как пупок свой созерцать: вода потихоньку колышется, как древнеиндийская майя, но взгляд должен пребыть неподвижен среди этого блестящего марева. Рыбная ловля, как и собирание грибов, – это прежде всего дисциплина точного взгляда. Природа здесь действует как бы сама, посылая нам свои дары, и задача человека – только подстеречь, засечь взглядом. Внутренняя неподвижность, созерцательность, замирание…
Вот почему эти виды отдыха, грибной и рыбный, малопонятны деятельным западным людям… Горы и море, протестантская или эпикурейская этика сосредоточенного усилия или расслабляющего наслаждения, – это им близко. Но терпеливое общение с грибами и рыбами, послушная согбенность, сонаклоненность над землей и водой – это ближе Востоку. Так в сборе грибов и ловле рыбы мы возвращаем родным лесам и рекам, родному Востоку то, что отнимаем у него, устремляясь к южным и западным морям и горам.