– Только что, входя сюда, я услышала ваш приказ о его переводе в Консьержери… Сир, умоляю вас отменить этот варварский приказ… Что плохого сделал вам этот человек, такой добрый, такой скромный и такой великий в своем унижении?.. Он не совершил никакого преступления, кроме того, что в один прекрасный день встретил меня, совершенно одинокую, покинутую всеми… даже теми, кто дал мне жизнь… Он согрел меня своей любовью… поддержал меня… спас от еще большой нищеты… Вот и все его преступление, сир!.. А раз уж вы решили объявить о своем отцовстве, о котором так долго забывали, то не должны ли вы полюбить Флёриаля за то, что он так любил меня?..
При этих словах король почувствовал, как в сердце его разгорается любовное пламя.
«О!.. Если бы Маржантина солгала!.. Если бы Жилет не могла быть моей дочерью!..»
А в глубине души он уже сознавал, что инцест его мало пугает и ему позволено утолить свою страсть. Он встал и сжал руку девушки.
– Дитя, – едва слышно, взволнованно проговорил он, – неужели ты не понимаешь, что я ненавижу этого шута за то, что ты его любишь!.. Я, король Франции, унизился до ревности к своему шуту!.. Я завидую его погремушке и бубенцам, потому что ты на них смотришь с нежностью, в то время как для меня ты оставляешь только строгие взгляды!.. А я ведь ревнив, Жилет… Ревнив! Понимаешь ты это?
Король забылся, потерял голову. Он позабыл и свою королевское достоинство, и видимость галантности, и манеры доблестного рыцаря, которые он так любил демонстрировать.
– Ревнив к Трибуле! – прорычал он, тогда как испуганная Жилет тщетно пыталась освободиться. – И если бы был только он один!.. Но ведь есть еще и другой!.. Другой!.. Нищий бродяга, полное ничтожество, и ты его тоже любишь! И это стало для меня настоящей пыткой! Ну, о чем же ты думала, когда выбирала в отцы Трибуле, а в любовники – Манфреда! И при этом ты сказала, что не можешь быть королевской дочерью!..
– Ах! Вы мне делаете больно! – вскрикнула Жилет.
Король и в самом деле сильно сдавил ее запястье.
Франциск уже ничего не слышал; разгоряченный, пришедший в неистовство, он продолжал:
– Но я тоже тебя люблю!.. Какими чарами ты меня околдовала?.. Я люблю тебя, несмотря на презрение, которое читаю в дорогом для меня взгляде!.. Мне нравится даже тот ужас, которым ты сейчас объята! Люблю тебя! И хочу, чтобы ты тоже меня любила!
– Но это же омерзительно! Это чудовищно!
– Да! Я вижу, как надо тебя любить, чтобы превратиться в твоих глазах в монстра!..
– О, но вы же подлец!.. Ко мне!.. Ко мне!..
– Я хочу, чтобы ты меня любила! За такую цену я помилую Манфреда! За такую цену я помилую и Трибуле!
– Ценой моей жизни, но не ценой моего бесчестья, сир! – закричала Жилет.
И отчаянным рывком девушка освободилась от захвата, отпрыгнула назад, а мгновение спустя король увидел ее прижавшейся к окну, дрожащей и выставившей вперед кинжал.
– Что я наделал! – пробормотал он.
– Что вы наделали, сир? Вы вырыли пропасть между мной и собой, и эта пропасть никогда не заполнится…
– Жилет!..
– Сир! Я пришла просить вас помиловать моего отца…
– Никогда! – прорычал король; исступление бешенства сменилось у него исступлением страсти.
– Я требую милосердия! – повелительным тоном сказала Жилет, и тон ее остановил короля:
– Королевская дочь! – злобно вырвалось у него.
– Сир, – с жаром продолжала Жилет, – вызовите своего капитана и отмените приказ, только что вами отданный. Или я убью себя здесь, прямо перед вами, клянусь своей дочерней привязанностью!
Король посмотрел на Жилет. Он убедился в ее решимости. Он вообще легко и быстро менял выражение своего лица, отчего почти невозможно было проследить за сменой его мыслей. Внезапно королевское лицо просияло, и монарх весело воскликнул:
– Боже мой, моя дорогая герцогиня!.. Не надо стольких слов, таких ужасных жестов… Ваши желания всегда будут приказами для меня… Разве отец может в чем-либо отказать своему ребенку?..
– Месье де Монтгомери! – громко крикнул он.
На призыв вышел Басиньяк. Он кивнул головой и исчез. Жилет и король удивленно переглянулись.
– Уберите клинок на место, – серьезно сказал Франциск. – Гарантией вам будет мое слово.
В тот же момент вошел капитан стражников.
– Месье де Монтгомери, – спросил король, – где сейчас находится Трибуле?
– Во дворе, сир! Восемь стражников готовы отвести его в Консьержери согласно приказу вашего величества…
– Мадам герцогиня де Фонтенбло оказала честь этому негодяю и заинтересовалась им… На этот раз он отделается только страхом… Трибуле свободен, месье. Идите!
– Позовите мадам ле Сент-Альбан, – отдал очередное приказание король.
Первая фрейлина герцогини де Фонтенбло все еще находилась под влиянием того, что она называла умопомрачением маленькой герцогини.
– Мадам де Сент-Альбан, проводите герцогиню в ее апартаменты и, – прибавил король, подчеркивая свою мысль особым тоном, – хорошенько смотрите за ней… Полагаю, что ее здоровье требует самого тщательного наблюдения.
После этого король протянул руку Жилет. Она вложила два пальца в его кулак. Король довел девушку до дверей кабинета, там он поцеловал ей руку, сказав при этом:
– Прощайте, герцогиня… Всегда буду счастлив удовлетворять ваши желания.
– Прощайте, сир! – многозначительно ответила Жилет.
XXV. Трибуле
Всё затихло в погрузившемся в темноту Лувре. На колокольне Сен-Жермен л’Оксеруа только что пробило одиннадцать часов.
Две тени двигались по темному коридору. Эти двое шли медленно, то и дело останавливаясь из предосторожности.
Они проникли в слабо освещенную комнату и переглянулись при свете защищенной экраном свечи.
Одним из ночных посетителей был Трибуле; другим, точнее, другой, – Жанна де Круазий, фрейлина герцогини де Фонтенбло.
Комната, в которую они вошли, представляла собой прихожую в покоях герцогини де Фонтенбло.
– Она ждет вас, – тихо произнесла Жанна де Круазий. – Ах, месье, уж и не знаю, какой опасности я подвергаюсь!.. Но я не могу видеть ее такой печальной… Мое собственное сердце разрывается от страданий…
Трибуле понимающе кивнул головой. Он был неузнаваем. За восемь дней он полностью изменился. Сардоническая складка у рта исчезла. Взгляд выражал безмерное беспокойство существа, спрашивающего себя, какое еще несчастье обрушится на него.
– Придется подождать до полуночи! – сказала фрейлина. – В полночь все основательно отключаются… Вот эта дверь должна быть заперта. Ключ от двери хранится у меня.
– Бедная Жилет! – вздохнул Трибуле. – Живет как пленница.
– Это было бы еще не так страшно, если бы не было мадам де Сент-Альбан.
– Мадам де Сент-Альбан!.. Эта беззубая мартышка, которая никак не смирится со своим почтенным возрастом и смертельно ненавидит любую женщину моложе пятидесяти лет.
Он сел, обхватил голову руками и прошептал:
– Мне кажется, что полночь сегодня так и не наступит.
Мадам де Круазий, очаровательная восемнадцатилетняя брюнетка, сочувственно посмотрела на шута.
– Но, – продолжал Трибуле, – как вы сумели в такой степени заинтересоваться судьбой несчастного ребенка, что поставили себя под удар, выполнив столь опасное предприятие?
– Скажу вам об этом, месье… Причина в том, что я и сама страдала…
– Вы страдали!.. Стало быть, в этом мире страдают только добрые люди, тогда как злые торжествуют!.. О, если бы я мог, мадемуазель, то отдал бы десять лет жизни, чтобы ваши прекрасные глаза больше никогда не печалились! Но нельзя ли узнать о ваших делах подробнее?
– Увы, месье! Все очень просто… Я была невестой Люка де Бервьё…
– Бедное дитя!.. Бедные дети!..
Жанна де Круазий прикрыла глаза руками, стараясь скрыть набежавшие слезы.
В этот момент на ближайшей колокольне пробило полночь.
– Тише! – предупредила фрейлина и погасила свечу.
Потом Жанна де Круазий взяла Трибуле за руку и сказала:
– Идемте!
Они прошли две совершенно темные комнаты.
Наконец девушка открыла какую-то дверь.
И тогда ошеломленный Трибуле увидел в освещенном помещении Жилет. Одетая в белое, она стояла перед горящей свечой, пламя которой обрисовывало очертания ее головы лучистым ореолом.
– Дочь моя!.. Дитя мое дорогое! – бормотал он.
– Отец! – произнесла Жилет, вкладывая в это слово больше кротости и нежности, а также больше твердости, словно для того, чтобы показать, что ничего в их отношениях не изменилось.
Мгновение спустя Трибуле сел, Жилет устроилась у него на коленях, а девичьи руки обвили шею шута.
– Как я рад тебя видеть! – повторял Трибуле, охватив ладонями голову девушки. – О, я даже не мечтал об этом!.. Ты со мной!.. Такая красивая… как всегда… С улыбкой, приводящей меня в восторг… Побледнела, похудела… Скажи, ты страдала… от разлуки со своим старым отцом?.. Ты плакала… плакала из-за меня!..
Жилет покраснела:
– Папа!..
– Да, да… Называй меня так!.. Скажи мне еще раз, что я твой отец!.. Может ли быть что-нибудь прекраснее!.. Мое дитя узнало, что она королевская дочка… А меня, шута, называет своим отцом!.. Вот так!.. Какими заслугами я получил такое счастье?
– Бедный папочка!.. Вы же такой добрый!
– Да, но никто не сказал тебе, что я и Трибуле – одно и то же лицо, что тот всеми ненавидимый человек и есть я, что этот злой горбун, это бесформенное существо, злого языка которого все боялись, и есть твой отец!.. Ты не догадывалась, что этот всеми проклинаемый, оплеванный шут, вечно падкий на едкие эпиграммы, это и есть я!..
– Папа, я всегда видела вас таким добрым!
– Добрым я был для тебя, но для других – злым! Но послушай… У меня тоже есть извинения! Ты не знаешь, сколь ужасно это ремесло шута… Ты не знакома с подлостью людей, ты не знаешь, сколько раз прокалывали кинжалами мое сердце в ответ на мои булавочные уколы…
– Отец, зачем мне нужно было знать все это…
– Это чудовищное ремесло!.. А ты не желаешь ничего знать о нем!.. О, как я страдал, как я боялся!