В двухстах шагах от кузницы он остановился к стоящего на отшибе домика, забравшегося до середины косогора и освещенного восходящим солнцем.
Домик был мал и привлекателен.
На первом этаже домика располагалась большая харчевня с огромным очагом, в огне которого скручивались, шипели и потрескивали засохшие виноградные лозы.
Обстановка корчмы была крайне простой, если не считать великолепного поставца, в котором хранилась посуда и бутылки вина.
Посреди комнаты стоял стол, покрытый ослепительно-белой скатертью. На скатерти виднелись три столовых прибора, расставленных в идеальном порядке. У стола крутилась молодая, привлекательная, приветливая служанка в короткой юбке и с полуголыми руками. В трех шагах от стола пожилой человек, опустив голову на плечо и прищурив глаза, смотрел за работой служанки, или скорее изучал ее как знаток.
– Гертруда, дитя мое, большая ваза поставлена не так. Надо, чума ее побери, чтобы она хорошо смотрелась… Ее подарил нам наш добрый король Франсуа… Ах, злодейка!.. Что я вижу!.. Ты же не принесла серебряных приборов!
– Разумеется, хозяин!
– Оловянные приборы! Глупая, безмозглая, дурная девчонка!
– Глупая? – изумилась служанка.
– Да, глупая! Stulta es![28] Но ты, квинтэссенция наивности, не знаешь, что сегодня я принимаю королей!
– Святая Мария! – пролепетала Гертруда, то бледневшая от испуга, то красневшая, то мрачневшая. В конце концов она уронила корзинку с серебряной посудой.
– Королей! А скольких же королей? – пробормотала она.
– Королей, принцев, императоров, совершенных знатоков философии, теософии, угрюмософии, логикософии, лексикософии и вообще всех прочих наук, которые постепенно доводят людей до полного одурения… Разложи серебряные приборы, дочка. И сразу потом скажи мне о той пулярке, которую я самолично выбрал среди сотни пулярок Жюстины-фермерши… Надеюсь, ее шкурка как нельзя лучше поджарилась до отменного золотистого цвета, в меру хрустящая, а мясо сочное и надлежащим образом нафаршировано великолепными каштанами.
– Пулярка, хозяин? Что касается пулярки, думаю, господа короли и императоры будут ею довольны.
– Хорошо! А паштет из угрей, который ты готовила вчера своими пухленькими ручками?
– Он почти остыл.
– А четки из дроздов, которые Гаргантюа называл величественными на вид? Надеюсь, что они будут еще величественнее на языке!
– Ну, если говорить о дроздах, мэтр, то послушайте, как они поют в кастрюле…
– Пение совершенное, запах сладчайший. А яйца для омлета?
– Час назад я принесла их из курятника.
– Benissimo![29] Запомни, что омлет любит, чтобы его готовили на высоком и ярком пламени. На готовку должно уйти меньше времени, чем на Pater[30], а подавать его надо горчим и дымящимся…
– Это требования к омлету…
– Ну, раз относительно жратвы все в порядке, пройдусь-ка я в подвал, подумаю о выпивке…
Мужчина, говоривший такие слова, бросил последний взгляд на сверкающий стол и вышел с корзиной в руке в сад, намереваясь спуститься в подвал.
И тогда он заметил Манфреда, который покинул седло и привязывал лошадь у входной двери.
– А! А! Вот и подкрепление. Ты прибыл во-время, чтобы помочь мне, мэтр Жан Зубодробитель!
– В чем вам помочь, мэтр Рабле?
А это и в самом деле был Рабле, автор «Повести о преужасной жизни…», называвший сам себя извлекателем квинтэссеции. В тот год ему было около пятидесяти.
Это был странный человек, говоривший парням и юным девчонкам:
– Любите друг друга! Смелее! Не бойтесь! Чем больше вы будете миловаться, тем больше будет довольна природа. Настрогайте мне с дюжину толстощеких мальчуганов…
А бедных горемык, проходивших мимо его дома, приглашал:
– Заходите, пейте, ешьте…
Принцам и знатным персонам, приходившим посмотреть на него из любопытства или проконсультироваться насчет какой-либо болезни, он рассказывал притчи, едва прикрывавшие жестокую правду, да так, что многие из гостей уходили, ненавидя его.
И всем он говорил:
– Смейтесь! Вы никогда не смеетесь вдоволь! Смех – это здоровье. Если человек хочет жить долго, он должен смеяться!
А между тем его самого не так уж часто видели смеющимся. Скорее в его глазах появлялось некое умиление.
Ему нравилось в погожие летние вечера устраивать праздники у дверей своего дома. Он призывал деревенского скрипача, сажал его на стол или на бочку, и тогда начинались танцы. Он напаивал допьяна молодых парней и, поглаживая свою бородку, смотрел, как они неуклюже переступают ногами.
– Чем помочь вам? – спросил Манфред.
Тон его голоса был таким, что удивленный Рабле долго смотрел на него.
– О! О, отчего такое постное лицо? – наконец спросил он. – Чем мне помочь? А чем же, клянусь Вакхом, если не выбором нескольких пузырьков в этом подвале, которому ты не раз оказывал честь…
– Я не испытываю жажды…
– Ты не испытываешь жажды!.. Тогда какой же смысл наслаждаться соком виноградных ягод? Ты что, поссорился с Девиньером?
Говоря эти слова, Рабле внимательно изучал выражение лица молодого человека.
– Мэтр, – вдруг сказал Манфред, – я заехал проститься.
– Проститься? Куда это ты направился? А попрощался ли ты со своей чарующей веселостью, которая мне так нравилась в тебе? Из-за нее я и выделили тебя в людской толпе… А попрощался ли ты с буйством юной, переливающейся через край жизни?.. Разве ты уже не Жан Зубодробитель, большой любитель выпить, веселый рассказчик и кутила, в обществе которого словно пробуждаешься к новой жизни? Неужели ты больше не заслуживаешь прозвища, придуманного мною по дружбе?
– Нет, мэтр, – ответил Манфред, силясь улыбнуться. – Разве вы не видите, что я больше не похож на мессира Жана Зубодродителя, имя которого я принял по вашей воле?
– Ей-богу, это правда, сын мой… Ты перестал быть копией самого монашествующего изо всей монастырской братии, с ненасытной глоткой, неутомимого рассказчика всевозможных историй о рогоносцах, которые так приятно было слушать, а также и смотреть. Что же с тобой произошло?
– Произошло вот что. Я уезжаю далеко, очень далеко… Оттого-то я и печален.
– И только-то? Так оставайся!
– Нет, мэтр, мне надо ехать.
– Ну, не раньше, чем отобедаешь со мной еще разок.
– Мэтр, – запротестовал Манфред.
– Не говори чепуху, сын мой. Ты весь пропитан тоской, которая только и ищет способа выйти наружу. Словом, ты съешь обед, и очень хороший обед, клянусь тебе… А еще обильнее напьешься… Ну, а потом посмотрим… Бери-ка эту корзину и пошли в подвал.
Внизу Рабле принялся шарить, совать нос в закутки, поднимать дерюгу, время от времени он с чрезвычайными предосторожностями передавал ту или иную бутылку Манфреду, а тот клал ее в корзинку.
– Для начала хороши две бутылки анжуйского, – приговаривал Рабле… Потом вот это старое вино с благословенных бургундских склонов… Возьмем-ка шесть бутылок… И наконец, в заключение этого праздника наших глоток, возьмем «Майский огонь», вон те четыре фляжки от моего друга Девиньера. Всего, стало быть, будет четырнадцать бутылок. Правда, нас будет четверо: ты, я и еще две персоны, которые приедут с минуты на минуту.
– И что это за две персоны? – равнодушно спросил Манфрел.
– Послушай, ты будешь присутствовать при изумительном фарсе, страшно важном фарсе, про который я хотел бы, чтобы говорили в веках: «Это устроил знаменитый весельчак мэтр Рабле!».
– Что за фарс?
– Ты, конечно, слышал о страшном монахе, которого зовут Игнасио Лойола? Он намерен уничтожить на кострах всех приверженцев новой религии…
– Да… Это большое несчастье, когда такие люди рождаются на свет.
– Вижу, что ты знаешь об этом человеке… Ну, а теперь скажи, слышал ли ты о вожде новой религии?..
– О мессире Кальвине?
– Да, о Кальвине! Игнасио Лойола отдал бы двадцать лет своей жизни, чтобы заполучить в свои лапы Кальвина. Кальвин же согласился бы умереть в страшных муках, лишь бы одновременно с ним погиб и Лойола. Взаимная ненависть, охватившая этих представителей рода человеческого, ужасна… Они сгорают от желания уничтожить друг друга… Признаюсь, умом они не обделены; это два могучих мозга, и каждый из них питает надежду на господство над Церковью, а значит, и над людьми… Так вот… Теми двумя персонами, которые обираются отобедать у меня, и будут Игнасио Лойола и Кальвин!
Манфред с восхищением посмотрел на Рабле.
– Мэтр, – спросил Манфред, – а вы не боитесь, что питающая их взаимная ненависть, в один прекрасный день обрушится на вашу голову?
– Ба! Да их ненависть ко мне и так велика. Они просто не смогут ненавидеть меня сильнее. Я могу гордиться уже тем, что эти грозные манипуляторы толпами и сознанием боятся меня, скромного доктора!
И Рабле, задумавшись, медленно добавил, говоря будто бы с самим собой:
– Они – люди мрака, а я люблю свет! Они боятся меня, словно совы, пугающиеся слишком большого света. Они ненавидят меня. А все-таки! Что за преступление я совершил? Я все время проповедую, что надо уважать человеческую жизнь и что наука в один прекрасный день спасет человечество… А вот это и является в их мнении преступлением!.. Да… да!.. Необходимо, чтобы род людской оставался в неведении, потому что вожди народов находят в этом неведении самую мощную поддержку своему деспотизму.
Манфред, крайне удивленный, слушал эти смелые слова, и сердце его сильно билось.
– Мэтр, берегитесь! – испуганно проговорил он.
– Послушай, сын мой… Игнасио Лойола – утонченный деспот. Он мечтает крепко сжать Вселенную своими могучими руками… Кальвин – деспот иного рода: он деспот-мятежник. И он хочет стать великим учителем… Единоборство двух этих людей начнет, быть может, длительную войну между народами… И кто знает, когда эта война закончится!.. Кто знает, останутся ли еще через пять столетий последователи Лойолы, те, кто будет угрожать костром и муками каждому, кто не захочет обожать их Господа… то есть их тиранию!.. А я… я говорю: «О знание! Как ты как ты еще далеко от