«Лебедь» был совершенством. Недоступным. Желанным.
Но увы, технологией его производства летящие делиться не захотели. Те считанные единицы этих красавцев, что достались Конклаву Воинов, каждый раз своим появлением словно напоминали — ваша цивилизация жива благодаря нам, вы в космосе благодаря нам, вы должны помнить об этом.
Ковальский через силу отвернулся.
Вся эта инженерная красота однажды будет под фанфары отправлена домой, в Большое Магелланово Облако. Люди непременно сами научатся строить корабли не хуже. Тогда как летящие, что ж, однажды спасители и спасаемые наверняка поменяются ролями. И эти времена вероятнее всего не так уж и далеки.
«Астрогатор, у нас гости».
Реваншистские настроения Ковальского словно ветром сдуло.
Он только сейчас заметил, что «Лебедь» уже не только успел забросить якоря, поднять флаги и отсалютовать носовыми и кормовыми, но и не побрезговал успешно подкрасться к «Эпиметею» с тыла и тихонько к нему пришвартоваться. Как там Ламарк пошутил, «прикрывать арьергард»? Вот именно.
Всё-таки разница в классе несравнимая. Как можно так незаметно приблизиться к немаленькой астростанции ещё более крупному кораблю, уму непостижимо.
«Открывай шлюз, что уж».
Остерманн не скрывал своего злорадства. Ему-то с бойцами сюда разве что с боем прорываться не пришлось, и то ведь — исключительно благодаря фокусам обесточившей рубку Превиос. Фиг бы там ему удалось, если бы генераторы были в строю. Но теперь-то чего. Экипаж «Лебедя» взял на абордаж «Эпиметей» с той лёгкостью, с которой рота смертничков Остерманна, поди, взяла бы штурмом детскую песочницу. Стыдоба какая.
А ещё сидели-рассуждали, выходить на связь, не выходить. Кто б кого спросил.
«Неизвестный корабль, можете выравнивать давление в переходной камере, иду к вам».
С этими словами Ковальский привычно подвигал челюстью, пока ложемент не раскрылся. В отличие от стационарных биокапсул, те вечно норовили сбросить в последний момент пару лишних децибар, только за уши хватайся.
У люка уже поджидал вечно помятый Рабад, ну хотя бы зевать во весь рот перестал. Адреналин от таких поскакушек у кого хочешь подскочит.
«Астрогатор, только прошу вас, держите язык за зубами».
Это подал голос Ламарк из своего саркофага. Вот уж с кем Ковальский с удовольствием поменялся бы местами. Но ни Ламарк, ни застрявший внутри прочного корпуса Остерманн не смогли бы ему сейчас помочь, даже если бы очень захотели.
Придётся им с Рабадом вдвоём за всех отдуваться.
Астрогатор Ковальский, стыковка переходной группы и выравнивание давления завершены.
Кажется, впервые в жизни Ковальский явно различил в речи квола отчётливую точку. Обыкновенно этих ребят не заткнёшь. Видать, общая нервозность обстановки даже на железяку подействовало. Да уж.
К шлюзовой камере оба подходили боком, как бы желая стать понезаметнее. Всё-таки не каждый день встретишь живого Воина. Не то чтобы неживого встретишь чаще, но вы поняли.
Огоньки шлюза показали разгерметизацию. Уф.
С силой выдохнув, Ковальский ещё раз машинально одёрнул на себе оранжевый рабочий комбинезон. Надо брать себя в ру…
Космачья сыть. Разумеется, это был никакой не Воин.
В проёме люка горбилась грузная несуразная всклокоченная фигура на двух механического вида опорах и с серебряной клювастой маской на облезлой морде.
Спасители. Всё-таки спасители. Из десятка оставшихся в пределах Сектора Сайриз «Лебедей» им достался тот единственный, что принадлежал посланнику летящих, как его там, Илиа Фейи.
Понятно, почему тот решил не представляться раньше времени. Ковальский, знай он заранее, кто его взял на абордаж, пожалуй, мог бы решиться и не открывать вовсе. Пусть Ламарк с ним общается. Или Остерманн. Летящие не его профиль. Он астрогатор, а не хер космачий.
— Здорово, земеля!
Ковальский сделал над собой усилие, чтобы не попытаться себя ущипнуть.
Издевательский фальцет принадлежал, разумеется, не летящему.
В проёме люка показалась вторая фигура в таком же, как у Ковальского, комбинезоне кабинсьюта, только оранжевом, а не белом, и сплошь расписанном чёрными трафаретами иероглифов, букв и цифр по груди и рукавам. Если верить аугментации, там было означено «пространственный флот «Янгуан Цзитуань», тральщик икс-зед-триста-пятьсот-шесть, порт приписки Янсин-L2, навигатор Цзинь Цзиюнь».
Ковальский и Рабад переглянулись. Артман и летящий вдвоём на борту «Лебедя». Вот уж сюрприз так сюрприз.
______________________
Питер Уэр Хиггс — британский физик-теоретик. Лауреат Нобелевской премии по физике за предсказание существования бозона Хиггса.
Глава II. Коллапс (часть 3)
Накагава злился. На учителя Танабэ, на эту дурацкую циновку, брошенную посреди пола импровизированного додзё, на пропотевший давно не стиранный кэйкоги, на эту дурацкую станцию с её дурацкими тайнами, наконец, на самого себя, что во всё это ввязался
Куда проще было, конечно, послушаться коллег и остаться на Квантуме, дописывать давно уже выстраданную монографию, погонять кволов и постдоков, препираться с робогорничными и кормить вечерами приблудших котов всех расцветок, что собирались у его дома, лоснясь холёными боками, уже не столько поесть, сколько пообщаться. Но нет, понесла его нелёгкая.
Штатные мозгоправы университета, изучив этот казус, наверняка бы нашли тому тридцать восемь основополагающих причин, восходящих к далёким временам, когда Накагава ещё босоногим ути-дэси бегал за учителем хвостиком и подавал ему масу с тёплым сакэ, поправлял подушки для дневного сна и отгонял от него веером воображаемых мух, которых в стерильных куполах орбитального кольца Квантума не водилось вовсе.
Так проходило его детство, полное секретов и открытий, увлечённого пути познания окружающей действительности в тёмном лабиринте математических символов и малопонятных слов.
С тех пор минуло больше века, а детские заблуждения всё тревожили его смущённое сознание. Заблуждения по поводу того, что мир познаваем. Заблуждения по поводу того, что физика изучает, как на самом деле устроена природа. Заблуждения по поводу того, что стоит взглянуть на вещи под максимально широким углом достаточно незашоренным взглядом, как те тут же с удовольствием раскроют жаждущему знания свои тайны.
Всё это оказалось неправдой. Вселенная по-прежнему оставалась клубком неразрешимых противоречий, спутывающих твоё сознание по рукам и ногам. Истинная природа бытия если и скрывалась где-то за этими нагромождениями, то становилась в итоге с каждым новым открытием и с каждой новой экспериментально подтверждённой теорией всё более смутной и далёкой абстракцией, покрытая непреодолимым саваном из каббалистических символов и надуманных силлогизмов, всё более внутренне стройных, всё более по факту противоречащих друг другу.
Квантовая нелокальность противопоставлялась световым конусам теории относительности, пространственные кристаллы квантовой петлевой гравитации опровергались космологическими струнами М-теории, браны были несовместимы с фрактальной топологией дипа, коллапсары вращающиеся ломали об колено любые теории коллапсаров статичных, тёмная материя и тёмная энергия вели себя так, будто их нарочно подгоняли под ответ, зато элементарные частицы всем своим зоопарком продолжали оставаться настолько стройным ансамблем на базе школьной арифметики, что, казалось, вообще не желали малейшего уточнения заложенных в них констант, как будто издеваясь над попытками жалких людишек своими скудными мозгами угадать, спин порождает заряд или заряд спин, а заодно массу частицы и миллион прочих величин. И всё это сверху полировалось безумными условиями перенормировки, в которых плюс бесконечность да минус бесконечность давали в сумме ровно ноль целых хрен десятых.
Шли века, а физика этого мира словно насмехалась над своими исследователями. Человек мог всё больше. Человек знал всё больше. Человек просто утопал в этом знании. Человек не знал ничего вовсе, как в стародавние первобытные времена ощупью пробуя на вкус то, что понять не в силах.
Накагава чувствовал себя ничуть не лучше иных своих коллег. Его модели сходились, его эксперименты удавались, его расчёты были идеально точны, его владение зубодробительным матаппаратом бесконечномерных самоподобных симметрий не оставляло сомнений. Но природа, чёртова космачья природа, лишь посмеивалась в тёмных углах своих задворок за краем видимой вселенной, внутри горизонта событий коллапсара, до эпохи первичной рекомбинации, на первых двухста секундах существования этой Вселенной, внутри зёрен времени и пространства, за пределами свёрнутых струнных измерений, в просвете колеблющихся гипербран, у мерцающих краёв натянутой на них вселенской голограммы.
Для человека не осталось места в доступном его видению пространстве-времени, где бы он не мог смоделировать, предсказать, доказать на кончике пера, опровергнуть парой рассуждений и измерить что угодно материальное и ещё больше — теоретически возможных миров. Десять в пятисотой физик были доступны М-теории, все прочие были не менее достижимы, хотя и не более осмысленны. Но толку.
Накагава злился, глядя на крошечный экран виртреала у себя на запястье. Даже величайшие пасовали, не то что он, дурак-дураком.
Учитель Танабэ был не просто мастером, не просто учителем, он был гением. Там, где Накагава брал нахрапом, тщанием, усердием и настойчивостью, учитель искал и находил вдохновение. Там, где Накагава зубрил сложнейшие выверты топологической алгебры и геометрической теории чисел в тщетной надежде с их помощью однажды разрубить всё новые затягивающиеся перед ним гордиевы узлы, учитель читал эти каббалистические знаки подобно тому, как иной школьник открывает букварь, но с одним лишь отличием — постигая суть вместо буквы и дух вместо голого знания.
Учителю всё давалось легко, как легко серое гусиное перо касается озёрной глади безветренным утром. Для него, казалось, не существовало неразрешимых загадок.