Потом снова везли в машине. Дениса начало тошнить, и его пинком перевернули на бок, чтобы не захлебнулся. Кто-то ругался.
Прохладный воздух привел в чувство. Пахло мокрой землей, спиртом и блевотиной. Денис разлепил глаза. Было темно. Кожу на лице стягивало от засохшей крови. В нескольких сантиметрах от щеки поднимался гладко обтесанный камень.
А потом начала орать Капа.
…Денис провел языком по губам, шершавым от ссадин. Очень хотелось пить.
Дверь открылась. Хмурый дядя Лещ уселся на соседнюю, пустую, кровать и буркнул вопросительно:
– Ну?
Панцирная сетка под ним противно скрипела, и Денис поморщился. Звуки отдавались в голове многократно – точно горошины перекатывались в пустой кастрюле.
– Рассказывай.
Денис молчал.
– Ты понимаешь, дубина, что достукался? Запрос на тебя отправили. С «квоты» снимать. В гимназии даже экзамены сдать не дадут, получишь аттестат в «шестнадцатой».
– Прям! Пока комиссию соберут…
Дядя Лещ потер небритую после дежурства щеку.
– Я тоже так думал. Сам знаешь, сколько у нас документы по инстанциям ходят. Но уже звонили. Оттуда.
Денис попытался сесть, но закашлялся и повалился на подушку.
– Когда? Звонили.
– В том-то и дело, что еще утром. Я подробностей не знаю, директор за закрытой дверью говорил. Нинель сколько могла, столько подслушала. Настоятельно рекомендуют, чтобы Глеймиров не появлялся в Невейской гимназии с сегодняшнего числа. Вот так.
Денис кусал губы. Из ссадины проступила сукровица, потом начала сочиться кровь.
– Ты подрался с кем-то из одноклассников, – утвердительно сказал дядя Лещ.
– Что я, кретин, с «детками» связываться?
– Не знаю. Почему тогда в Совете по образованию всполошились?
– У них и спрашивайте. А на меня придурки в сквере напали. Деньги трясли.
– А перед этим ты с ними посидел за компанию.
– Не пил я!
– Денис, от тебя разило как…
– Они бутылку нечаянно расколошматили. И меня мордой в лужу. Типа я виноват.
Дядя Лещ снова поскреб щеку.
– Хорошая версия. Но ты был пьян.
У Дениса задергались губы, и он отвернулся. Вот суки!
Войдя, Ник услышал бормотание телевизора. Дед позвал из библиотеки:
– Микаэль, ты? Поди сюда.
Голос у него звучал напряженно, и сердце екнуло: вдруг Георг понял, что вскрывали кабинет?
В библиотеке было сумрачно, и отсветы телевизора плясали на лице деда, делая его суше и строже.
– Сядь, посмотрим, интересный сюжет. Правда, уже заканчивается.
Ник опустился на облучок кресла.
На экране женщина в черном платке комкала воротничок платья.
– …в ноги падала, все без толку. У меня ж никого больше, папку нашего четыре года назад схоронили. А он сквозь меня посмотрел и пошел.
– Вы знаете, какое проклятие было у вашего сына? – спросил за кадром журналист, и женщина недоуменно вскинула плечи.
– Да откуда ж? Знаю, что в эту… резерву…
– Резервацию.
– Ну да, туда должны были отправить. А уж за что, кто мне скажет?
– Вы пытались после этого встретиться с л-реем?
– Конечно. Пусть бы он матери в глаза посмотрел.
– Получилось?
– Куда там! Я в Нагибин приехала, говорили, он там. Возле крыльца дождалась. Вышел старик, следом этот. Я подошла, а он меня рукой отводит и в машину. Даже слова сказать не дал. Кричу: «Подождите!» Только пыль из-под колес. Я уж снова за ним хотела, да отсоветовали. Псы недалеко, не ровен час, что подумают.
Экран заняла фотография парня. Уголок ее перечеркивала траурная лента.
– Валевский Ян был найден повесившимся за несколько часов до отправки в резервацию. Рядом с телом лежала записка: «Так жить я не хочу». Нам удалось догнать л-рея и взять у него интервью.
Фотография сменилась картинкой, очень яркой после черно-белого фото. Голубое небо, проселочная дорога, по обе стороны зеленая трава, не успевшая выгореть на солнце. Березовый лесок, прозрачный и звонкий. У обочины запыленная машина. Рядом с ней Матвей Дёмин. Он положил руки на пояс джинсов и скучающе смотрел в объектив.
– Вы помните такую фамилию: Валевский?
Дёмин покачал головой.
– Он был у вас в прошлое полнолуние.
– Вполне вероятно, – равнодушно согласился л-рей.
– Вы отказались снять с него проклятие. Можете объяснить почему?
– Обратитесь в УРК. Они вам подробно расскажут о некоторых аспектах моей работы.
– Вы имеете в виду ограничения? Скажите, а каким образом они устанавливаются? Почему в одном случае вы помогаете троим, а в другом – семерым?
– Обратитесь в УРК. Если у вас все, я поехал.
– Но почему вы отказали именно Валевскому?
Л-рей усмехнулся.
– Я не помню. Может быть, он мне не понравился. До свидания, господа. – Дёмин открыл дверцу машину.
– Ян Валевский повесился перед отправкой в резервацию, – выкрикнул репортер. – Вам нечего сказать по этому поводу?
– Разве что посетовать на плохую работу УРКа. Следить надо за подопечными.
– А за собой вы не чувствуете вины?
– Я? С какой стати?
– Если бы вы сняли проклятие…
Л-рей поморщился.
– Давайте не будем заниматься казуистикой. Я принял свое решение, Валевский – свое. Всего доброго, господа.
Дёмин сел в машину.
Камера повернулась. Интеллигентного вида парень в очках сказал в микрофон:
– К сожалению, УРК отказался предоставить нам информацию. Но в рамках независимого журналистского расследования было установлено, что самоубийство Яна Валевского далеко не единственное. За прошедшие три года – все то время, что работает Матвей Дёмин, – восемь подростков покончили с собой перед отправкой в резервацию. Учитывает ли это л-рей, когда выбирает? Страшно думать, что нет. Но еще страшнее думать иначе. С вами был…
Дед щелкнул кнопкой, и экран погас.
– Включи, пожалуйста, свет.
Ник дотянулся до выключателя. Вспыхнула люстра.
Лицо у деда было расстроенным.
– Да уж, я надеялся на большее, – сказал он. – Хорошо, конечно, что про л-рея вообще начали говорить, раньше-то все в фанфары дули. Нет, сняли так-то неплохо, с точки зрения картинки. Эмоционально. Правда, малодоказательно. И однобоко. Он вскрывает частности, но не делает выводы. Да, прибытие л-рея иногда сопровождается беспорядками. Да, он обрекает на смерть, если специфика проклятия позволяет убивать носителя. Да, самоубийства возможны. Да, некоторые матери прячут про́клятых в надежде на л-рея и в конце концов погибают сами, а чаще – и не только они. Но все это покрывается тем, что л-рей снимает проклятия. Так ведь?
Ник кивнул.
– Не слишком ли большую цену мы платим за несколько спасенных им жизней? Как ты считаешь?
– Мне кажется, подобные рассуждения… – Ник пошевелил пальцами, подбирая слово, – абстрактны. Одно дело – когда это касается посторонних, другое – близкого.
– То есть окажись, например, про́клятым ты, единственный родной для меня человек, я бы рассуждал иначе?
Ник посмотрел деду в глаза.
– Не знаю.
– Правильно. Потому что я дворянин и служение Отечеству должен ставить превыше личного. И знаешь, в некоторых случаях любое решение оказывается за гранью общепринятой морали. Что ж тогда, ничего не делать? Ждать, когда другие полезут в дерьмо, а ты постоишь чистеньким в сторонке? Я задавал себе эти вопросы перед тем, как подать прошение о переводе в «Четвертый отдел».
Дед устало помассировал переносицу.
– В «Четверке» я попал под начало капитана Усолевского. Когда к нему приходил новичок и начинал мяться, Усолевский говорил: «Что, хочется и на елку влезть, и жопу не ободрать?» Так вот, в современном обществе с его претензией на гуманизм л-рей и есть символ неободранной жопы. Понимаешь?
– Не совсем.
– Ну смотри: с одной стороны, очень хочется выглядеть красиво, решить проблему гуманно. Но такого решения нет, и приходится принимать жесткие меры. А как же «красиво»? И тут можно ткнуть пальцем в л-рея: вот! Мы спасаем! Мы относимся к ним как к людям! У про́клятых есть шанс!
– Не у всех про́клятых.
– Совершенно верно. Примерно у двенадцати процентов. Но для символа этого достаточно. Можно спокойно делать вид, что сидим на елке с неободранной жопой. И ничего не предпринимать, чтобы изменить ситуацию. А тех, кто не хочет делать вид… Как майор Алейстернов…
Ник вскинулся.
– Вы хотите сказать?..
– Ведется служебное расследование. Но его результаты предсказуемы: выходные, пьяный за рулем и так далее.
Значит, разговор с Денисом тут ни при чем. «Вот дурак, – подумал про себя Ник. – Навоображал». Как будто у майора УРКа мало было других проблем.
– Ладно. – Дед поднялся, оттолкнувшись ладонями от подлокотников. – Ты наверняка голодный. Сыграем после ужина в шахматишки?
– Да, конечно.
За столом Ник так и не решился начать разговор. Только когда перешли в библиотеку и выстроили на доске черно-белое войско, он сказал:
– Мне бы завтра снова в областную. Реферат пишу.
– Хорошо. А что, здешних книг не хватает?
– Нужна журнальная подшивка. «Вопросы истории» за позапрошлый год.
– Так я попрошу, доставят. Позанимаешься дома.
– Мне нетрудно съездить.
– Как хочешь. Что, засиделся? Ничего, вот сдашь экзамены – и на Сельгери.
Ник постарался улыбнуться и снова замолчал, не зная, как подобраться к главному.
Первую партию он проиграл – очень глупо, по рассеянности. Вторую остановил на одиннадцатом ходу.
– Все и так понятно, мне скоро мат.
– Ты чем-то огорчен? – спросил дед, снова расставляя фигуры. – Кстати, таблетки-то пьешь?
– Конечно. Только пока безрезультатно.
Он даже альбомы рассматривать бросил, вызубрил все до мельчайших деталей – и ничего.
– Поэтому пребываешь в печали? Но Борис не обещал мгновенного чуда.
– Я понимаю.
– Тогда в чем дело?
Ник подержал и поставил ладью на место.
– Скажите, вы были в комиссии, ну, тогда в детдоме. Вы как-то связаны с Советом по образованию?