Влюбляться? Но как, если Таня – ведьма и хотела его убить?
Как жить, если его должны расстрелять по приказу Георга Леборовски?
В небе возник силуэт самолета, крохотного, будто игрушечного. От него отделилась темная капля и пошла вниз, стремительно вырастая в размерах.
Земля качнулась под ногами. Ник оглох и в полной тишине увидел, как разлетаются в щепу березы, вспыхивает пламя. От жара лопалась кора на деревьях. Огонь поднимался, окружал со всех сторон, а Ник – удачник! – продолжал жить. Шагнул навстречу тугому раскаленному воздуху. Стянуло кожу на лице, раскалились заклепки на камуфляже. Протяни руку – коснешься обугленного ствола, черного, с алыми венами.
Послышались крики. Отчаянные. Жуткие. Ник обернулся. Пламя охватило железную коробку автобуса, сдирало краску и лезло в разбитые окна.
В автобусе умирали люди. Сгорали заживо. И Ник точно знал, кто там. Он узнал голоса – мамы, Денека и других…
…Было трудно дышать. Ник свесился с кровати, пытаясь прокашляться. Бежали слезы, затекали в нос и жгли губы. Железная планка вдавилась в грудь. Вцепился в спинку и сполз пониже. Темная комната кружилась перед глазами. Хотелось выть, по-дурному, закатив глаза и оскалив зубы. Он бы и завыл, но тогда непременно прибегут санитары.
Пришлось заткнуть рот кулаком. Невырвавшийся крик ломал тело, заставляя корчиться. Оглушительно скрипели пружины.
Он вспомнил. Не все, но самое главное. Тех, кто сгорел в автобусе на привокзальной площади в Фергуслане.
Снова была звездная ночь, всадники и пахнущий рекой ветер. Но на этот раз у подножия холма горел костер. Матвей спешился и пошел туда, ведя коня в поводу. Густая трава доходила до колен, замедляя шаг. Тронул метелку ковыля – она щекотнула ладонь, отзываясь на ласку, точно кошка скользнула теплой спиной.
Земля становилась тверже и ровнее, показались желтоватые полосы глины. Метались тени – костер горел неровно, похрустывая ветками. По обе стороны пламени стояли двое. Один светловолосый, с хохолком на затылке; ворот рубашки у него распахнулся, и поблескивала серебряная цепочка с образком. Другой, несмотря на жар от костра, был в наглухо застегнутом камзоле. Мрачный, со строго сведенными бровями. Темные пряди падали на лицо, закрывая глаза.
– Здравствуй, Иволга, – сказал темноволосый. Голос его был как натянутая тетива.
Светловолосый рассеянно кивнул. Казалось, пламя заворожило его: смотрел не отрываясь. Только губы дрогнули, когда треснула ветка и метнулись в темноту искры.
– Я просил, чтобы тебе не было больно. – Слова давались темноволосому с трудом. – Клянусь, это правда. Слышишь?!
Иволга поднял голову и глянул сквозь колеблющийся от жара воздух.
– Я верю. Но они испугались. В бочке-то – вернее.
Лицо темноволосого исказилось. Несколько мгновений он стоял, стискивая кулаки, потом сбросил камзол и закатал рукав.
Матвей поморщился, глядя на его запястье. С сочувствием, но без жалости.
Л-рей вытянул руку – пламя ударило в ладонь.
– Зачем? – удивился Иволга и тоже потянулся через костер. Оттолкнул л-рея: – Не надо.
Темноволосый сел на землю и уронил голову в колени. Плечи его вздрагивали.
Иволга растерянно провел ладонью по затылку, приминая хохолок. Оглянулся на Матвея. Тот неловко отступил в темноту. Сейчас, здесь, он был лишним.
Ногу в стремя, опуститься в седло. Привычное движение, точно делал это каждый день, и конь привычно послушен хозяину. Закрутилась навстречу земля.
Поднявшись на холм, Матвей все-таки посмотрел вниз. У костра плечом к плечу сидели двое, но отсюда не разобрать – молчат или разговаривают.
Теплый ветер с реки принес запахи: ухи и дыма. На песчаной косе горел еще один костер, побольше. Выше по течению, на лугу, паслись стреноженные кони. Поехать туда? Матвей знал, что его примут в компанию. Донеслись звуки: смех, возмущенный крик. Кажется, кого-то уронили в воду – шумно плюхнуло.
Матвей повернул коня и направил его вниз, на другую сторону холма.
В доме светилось окно.
«У меня получится», – думал Матвей. Он смотрел, не отводя глаз, на желтое пятно, перечеркнутое переплетом. «Я смогу».
Очень хотелось сжать колени и послать коня в галоп.
Шаг, еще. Зашуршала, осыпаясь, земля…
…В открытом окне полоскало ветром штору. Сквозь нее смутно виднелся подсвеченный силуэт собора. Огромная круглая луна застыла над куполом. Как всегда при взгляде на нее, замутило.
Матвей встал и подошел к окну. Между ним и луной оставалась штора – отвел ее. Желтый мутный шар, изъеденный кратерами, висел прямо перед ним. Матвей смотрел, сколько мог, а потом сдался. Уперся руками в подоконник и опустил голову. Раскачивалась перед глазами мостовая.
А если просто отпустить руки, и туда, вниз? Сквозь теплый воздух на влажные от дождя камни. Несколько мгновений, и не нужно будет ничего решать. Чувствовать. Знать. Помнить. Ждать. Всего лишь шагнуть…
«Дурак!» – обругал себя Матвей, отшатываясь. Четвертый этаж, максимум он сломает позвоночник, и дальше будут возить в санитарной карете.
Он развернулся спиной к луне и сел на подоконник. Потер запястья. Лишенные напульсника и часов, они казались голыми.
А этот, Яров, хорошо держится, подумал Матвей с досадой. Жаль, что не встал на колени.
– Опять не спишь.
Подошел Юджин – взъерошенный, в трусах и майке на костлявом теле.
– Что с тобой, Вейка?
– А то не знаешь! – Он мотнул головой, показывая на луну.
– Ну, не хочешь, не говори.
Юджин машинально похлопал по боку, но кармана на майке не было.
– Будь добр, я папиросы в комнате оставил.
– Нашел мальчика на побегушках, – проворчал Матвей, слезая с подоконника. – Дымишь и дымишь, как паровоз. Вот загнешься в дороге, что я с тобой делать буду?
Он принес папиросы и пепельницу, потом, чертыхнувшись, сходил за зажигалкой. Юджин прикурил, задумчиво посматривая на собор.
– А в войну его обложили мешками и затянули маскировочной сетью. Купола покрасили. Цвет такой противный, серо-зеленый. Маме моей он уж больно не нравился. Говорила, на сердце от него тяжело. А как на отца похоронка пришла… – Юджин поморщился, потер грудь под майкой.
– Ты лучше скажи, как твое сердце, – мрачно попросил Матвей.
– Так же, как у всех стариков! – Юджин затушил папиросу. – Вейка, а все-таки что с этим Яровым?
Матвей закрыл глаза и прислонился виском к откосу. Под веками жгло. Не заплакать бы.
– Вот не хотел я сюда, – сказал он, и эхом откликнулось в памяти: «Тебе еще рано ехать в Сент-Невей, но потом будет поздно…» – Не спрашивай, Юджин. Я все равно не скажу.
Слышал шаги в коридоре, и кто-то орал, чтобы выбрали его. В какое-то мгновение Нику показалось – это кричит он сам. Закусил губу и очнулся, только увидев, как на футболку капнула кровь. Он заставил себя встать, переодеться и умыться.
Снова сел на кровать, сгорбившись и сжав руки между колен. Прошлая жизнь возвращалась редкими вспышками: кадрами, голосами, запахами, звуками, и не всегда удавалось связать их между собой. Точно складывал мозаику – один кусочек, другой. Но их было слишком мало, и цельная картинка не получалась.
Куда-то девалось несколько часов. Вроде только что смотрел на стрелки, и была половина четвертого, а вот уже циферблат не разглядеть в сумерках. Ник щелкнул выключателем – свет ударил по глазам.
Когда он в следующий раз посмотрел на часы, ночь перевалила за середину.
А потом за ним пришли.
Долго вели узкими коридорами, в которых не было окон. Ничего не было, только бетонные стены, бетонный потолок и такой же пол. Тень сжалась в комочек и забилась под ноги, приходилось на нее наступать.
Открылась дверь, и тень порскнула за спину. Ник оказался в маленькой комнатке. Там за столом сидел мужчина в докторском халате. В хромированном лотке под светом настольной лампы поблескивала ампула. Рядом лежал шприц.
– Садитесь.
Ник отшатнулся, но конвоир взял его за плечи и силой заставил опуститься на стул.
Мужчина взял ампулу, постучал по ней ногтем и отломил кончик.
– Левую руку, пожалуйста.
Лица Ник не видел, оно оставалось в тени, слышал только голос.
Тонкая игла нырнула внутрь ампулы. Всосала бесцветную жидкость.
– Не надо, – сказал Ник. – Пожалуйста.
Просить было глупо. Он понимал это.
Конвоир перехватил его руку и развернул так, чтобы доктору было удобнее. Влажная от спирта ватка коснулась кожи.
– Стойте! Этого мальчика без препарата.
Знакомый глуховатый голос. Ник оглянулся. На фоне дверного проема вырисовывалась угловатая фигура Юджина Мирского.
– Но инструкция… – удивился врач.
– Правила устанавливает л-рей. Он сказал, что не надо.
Почему? Передумал?!
Врач сердито кинул ампулу в металлический контейнер. Звякнуло, там уже лежали пустые.
– Черт знает что! Вы мне хоть бумагу напишите, я же препарат вскрыл.
– Хорошо. Провожу мальчика и вернусь.
Мирский потянул Ника за локоть.
В коридоре после душной комнатушки показалось холодно. Ник аккуратно высвободил руку, не хотелось, чтобы Мирский заметил гусиную шкуру.
Через несколько шагов они оказались перед железной дверью в резиновой окантовке. Дверь открылась, пропуская. Мягко чавкнуло за спиной, гася звуки.
Первое, что увидел Ник, – лавку. Настоящую, деревенскую, срубленную из дерева. Поперек лавки лежали пеньковые веревки. Рядом стоял стул на металлических ножках.
Пол был влажным. Пахло кислым, похожим на рвоту.
– Эй, я тут.
Ник повернулся. В дальнем конце узкой комнаты сидел в кресле л-рей. Поджал ноги, закутался в казенное одеяло с печатью, только голова торчала.
– Юджин, можешь идти, – приказал Дёмин. Говорил он очень тихо.
– Ты уверен? – спросил Мирский.
– Вполне. Уходи. Я тебя позову.
Снова чавкнула дверь.
Л-рей шевельнулся, и Ник разглядел, что Дёмин придерживает на коленях кружку, обернув ее уголком одеяла.
– Чего стоишь? Бери стул, топай сюда.