того, у некоторых не только одна рука левая, а даже и обе. И те неизвестно откуда растут. Да и косоглазых меньше не стало. А, вот, поди ж ты, блоху подковать некому. Старики еще могут подковать, к примеру, таракана, но только крупного. Молодежь же склонна только к баловству: то кошку подкуют, а то собаку. Бывает, что хулиганы подкуют дорогой автомобиль какого-нибудь уважаемого человека.
Что же касается самоваров, то раньше в городе был целый квартал самоварных дел мастеров. Как только ни использовали самовары в позапрошлом веке: в самых больших самоварах жили сами самоварники, точно так же как пряничники в своих избушках, из самоваров поменьше делали зимние кареты с печным отоплением. Были и самовары-бани, но не общественные, конечно, а семейные. Из совсем маленьких самоваров пили водку и никогда — чай. Пить чай из самовара — это московская придумка. Кстати, в музее самоваров видел я кошелек тульской модницы восемнадцатого или девятнадцатого века, сплетенный из мелких кольчужных колец. Что хотите говорите, а хранила она в этом кошельке, размером с небольшую сумку, наверняка не деньги, а пули. Небось и носила его на груди, как бронежилет.
В наше время, когда Тула стала по преимуществу городом оружейников, а самовары и пряники делают все больше для туристов, в самоварах не живут, не катаются и не парятся. Да и сами туляки, как всем известно из старинного анекдота, за что бы ни брались, все у них пулеметы получаются. Если у жителей других городов и весей раз в год и палка стреляет, то у туляков, случается, и самовар, и даже пряник может стрелять одиночными, а то и очередями. В местном музее пряников экскурсовод мне рассказал по секрету, что лет пятнадцать тому назад из пряника в форме пистолета, выпущенного к какому-то юбилею тульских воздушных десантников, мастер-пряничник застрелил по пьяному делу тещу, а потом и сам свел счеты с жизнью. Есть в этом музее и особенная фотография. За столом перед огромным пряником сидит и улыбается сам президент. Пряник тот был испечен специально к его приезду, и надпись на нем была: то ли «Третий срок», то ли «Сорок сороков». Отец наш туляков поблагодарил, однако пряник не взял. Только откусил кусок, размером аккурат в два срока, и в Москву укатил. Где-то, в специальном хранилище, хранятся остатки этого пряника. Когда-то его достанут, сметут пыль и поставят на стол тому, кто приедет пряник доедать…Второй день такой туман, что ни зги не видать. Люди не могут найти дорогу на работу. У нас ведь не Москва: вышел из квартиры, задремал в лифте — и следующая станция «Краснопресненская». У нас надо пешком, по тропинкам. Вот и не доходят. Которые посмекалистей, стали в группы сбиваться, чтоб на работу идти. Проводника берут, запас продуктов, водки, тёплых вещей, выходят затемно и… не доходят. В такие туманы много ёжиков гибнет. Соберутся они в гости к медвежатам, варенья малинового с собой возьмут, выйдут и… поминай как звали. Летом ещё туда-сюда. Медвежата рычат, зовут их. Они на голос и добираются. А зимой и рычать некому. Спят себе по берлогам. Но как ёжик с вареньем в гости придёт, то сразу просыпаются и чайник ставят или даже самовар на еловых шишках. А так — нет. Спят и лапку сосут. Вот ёжики и бродят, пока не замёрзнут. Потом, как развиднеется, идёшь по лесу, смотришь — узелок валяется, и из него край банки с малиновым вареньем торчит. Значит и он, бедолага, неподалёку. Не дошёл. А народ-то сами знаете теперь какой… Некоторым грех на душу взять, что раз плюнуть. По весне, как подсохнет земля, ходят по лесу, собирают это варенье малиновое. После туманных зим много набирают. Что сами не съедят — так продавать несут. Их, конечно, милиция, экологи разные гоняют. Надо ж понимать, что ещё и медвежата болеют от недостатка малинового варенья в организме. Какое же это детство без малинового варенья? Да кто ж нынче станет понимать… Всяк только о себе и печётся. А как выйдут в лес наши дети и внуки — а там ни медвежат, ни ежат, ни варенья малинового. Ни одной, даже и малюсенькой баночки. Вот тогда и спохватятся. Ан поздно будет.
Талдом
Большой столичный город, он как встречает? Сейчас лезет к тебе своими толпами народу, зеркальными витринами, рекламой нахальной, таксистами, норовящими отвезти на соседнюю улицу за деньги, которых хватило бы на кругосветное путешествие. Короче говоря, ведет себя точно пьяный, лезущий ко всем со своими противными поцелуями. А потом в одночасье окажется, что все ушли, испарились, а ты стоишь один, в каком-то глухом переулке без копейки денег, с фонарем под глазом и даже без новой цигейковой шапки из крашеного кролика, которую купил перед поездкой в столицу.
Маленький провинциальный город к тебе не лезет. Нет в нем столичной бойкости и развязности. На такси тут раскатывать некуда: до любого места своим ходом можно добраться, витрин раз-два и обчелся, да и те совсем не зеркальные. Что же до рекламы, то на городском рынке прошамкает тебе бабка, замотанная в пять кофт и платков:
— Бери, милок, варежки шерстяные или носки с узорами, сами вяжем из чистой овечьей шерсти без всякой химии. Бери, потом спасибо бабке скажешь, ежели, конечно, еще хоть раз в жизни тебя к нам нелегкая занесет.
Чем не реклама-то?
Талдом — город очень маленький. И биллиардный клуб, и гинекологический кабинет располагаются в одном и том же доме. Но и клуб, и кабинет тоже не сразу появились. Лет триста или четыреста назад деревня Талдом появилась в летописях. И было здесь в 1677 году всего-то семь или восемь дворов, стоявших вокруг торговой площади имени Карла Маркса, который тогда еще не родился на нашу голову. На Михайлов и Ильин день свозили сюда крестьяне из окрестных деревень свои нехитрые товары для продажи или обмена. Талдомцы — народ экономный. После ярмарки собирали они с площади навоз и удобряли им свои огороды. Даже и приторговывали тем навозом. Через полтора десятка лет поставили на площади деревянную церковь, и стал Талдом селом. А как стали талдомцы, глядя на соседние Кимры, кустарями-башмачниками, так и богатым селом. Построили торговые ряды — сначала деревянные, а потом каменные. Завели трактиры и чайные для удобства купцов и покупателей. В местном музее, расположенном в доме купца первой гильдии Волкова, стоит чучело мишки, в руках которого картонка с надписью: «Чаи торговаго дома И.Клычковъ и Н. Черновъ. Село Талдомъ Тверской губ. Калязинского уезда». Лет сто назад стоял этот мишка в чайной, с подносом в лапах. И на этот поднос бросали чаевые. Еще и детишки просили у родителей, пока те пили чай, хоть полушку, чтобы бросить на этот поднос. Любили они этого мишку.
И то сказать, есть в нем что-то этакое… Дай ему сейчас в лапы тот поднос — бросали бы и мы деньги. Только уж не на чай, а на ремонт музея, в котором и потоп был от прохудившихся труб, и коллекцию редкого фарфора умыкнули в прошлом году за отсутствием всякой охранной сигнализации.
Дмитрий Иванович Волков, в усадьбе которого расположился музей еще в двадцатом году, оставил новой власти дом в полном порядке, а сам, от греха, а проще говоря, от ареста и расстрела уехал в Москву в чем был. Был он таким купцом… Не знаю, можно ли назвать купцом человека, который любил отдавать больше, чем брать. Чуть ли не весь Талдом приходил к нему занимать деньги. Он и давал. Без расписок, под честное слово. На бедность давал, на обзаведение хозяйством. И просто давал, не спрашивая зачем. А самое главное, потом забывал требовать долг обратно. Или не хотел помнить. Этим, что греха таить, многие талдомцы пользовались. Зато и любили его. Называли «Красным солнышком». Супруга Волкова не жаловала многочисленных просителей и, если просили денег у нее, всегда ходила смотреть в дом к заемщику, действительно ли нужны деньги, да на что, да смогут ли вернуть долг. И расписочку непременно брала. Но как она ни старалась, а Дмитрий Иванович перед первой мировой почти разорился. Кроме доброго имени да дома, ничего у него не осталось. Да была в Талдоме еще церковь старообрядческая, построенная на волковские деньги. Новые красные власти «Красное солнышко» не взлюбили. Впрочем, не только его, но и всех талдомских купцов. Кстати сказать, власть большевиков утвердилась в Талдоме, хоть и рукой от него подать до Москвы, только в восемнадцатом году — слишком богатое было село. А уже в двадцатом в Талдоме от голода переловили и съели всех голубей. Зато открыли общественную столовую и даже клуб. Стали издавать газету «Крестьянин и рабочий» и вообще переименовали село Талдом в город Ленинск. Построили трибуну на площади, на месте колодца перед пожарной каланчой, и стали с нее принимать парады местного военного гарнизона и пожарной команды. Так и хочется сказать, что новый градоначальник въехал в Ленинск на белом коне и упразднил науки… Но, нет, не упразднил, за отсутствием таковых. Тут бы другое воскликнуть:
— Милый Михаил Евграфович! Забери нас отсюда!
Не заберет… Куда ему. От его родового гнезда, в селе Спас-Угол, что рядом с Талдомом, мало что осталось. Есть крошечный музей, филиал талдомского, квартирующий в части действующей сельской церкви, и тот скорее закрыт, чем открыт. Впрочем, улица, на которой стоит городской музей, носит название Салтыкова-Щедрина, и на вокзальной площади стоит памятник вечно современному писателю и его героям, которые как окружали нас, так и окружают…
Ленинском Талдом пробыл недолго — десять лет. Не прижилось название. Облезло и вылиняло. Говорят, что и Ленинском-то его назвали без ведома вождя мирового пролетариата. Ну, стало быть, с названием все произошло по присловью: как нажито — так и прожито.
Дмитрий Иванович Волков в Москве долго не зажился. Сослали его в Тверь, где он и дожил до войны, работая истопником. И на том, как говорится, спасибо. Своей смертью умер. В музее его помнят. Хранят письменный стол с бронзовой чернильницей, шкаф с книгами и двух кукол в разноцветных пышных юбках на книжной полке. Неподалеку от стола, на лавке, лежит что-то вроде большого лаптя, из которого торчат веретена с намотанной на них пряжей и нитками. Называется этот лапоть мыкальником. Предмет, что называется, крестьянского быта. Как жили — так и называли…