Гадалка остановилась возле фургона с небрежно написанным крупными буквами словом «УРОДЫ». Буквы стерлись, краска кое-где размазалась, как будто еще не просохла, но все слово настолько выцвело, что Бодлерам стало ясно: надпись на фургоне делали много лет назад. Рядом стояла обтрепанная палатка с дырами в парусине с вывеской «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ШАТЕР УРОДОВ» и небольшим изображением девочки с тремя глазами. Мадам Лулу миновала палатку и постучалась в деревянную дверь фургона.
– Уроды! – позвала она. – Пожалуйста, проснитесь, пожалуйста! Тут новые уроды хотят здороваться с вами.
– Одну минутку, Мадам Лулу! – послышался из-за двери голос.
– Никаких минутка, пожалуйста! Сразу! Я – хозяйка карнавала!
Дверь распахнулась, и показался сонного вида горбун, то есть человек с бугром между лопатками, придававшим ему асимметричный вид. На нем была пижама, нарочно разорванная на спине, чтобы освободить место для горба. В руке он держал маленькую свечку и при ее свете пытался разглядеть гостей.
– Я знаю, что вы хозяйка, Мадам Лулу, – сказал он, – но сейчас глухая ночь. Разве вы не хотите, чтобы ваши уроды выспались?
– Мадам Лулу нет различия, спят уроды или нет, – надменно ответила гадалка. – Скажи новым уродам, пожалуйста, как готовить себя к представлению утром. Который с двумя головами – будет есть кукурузу, пожалуйста, а волчонок нападает на зрителей.
– Агрессивность и неряшливая манера есть, – заключил горбун и вздохнул. – Пожалуй, толпе это понравится.
– Понравится, конечно, – подтвердила Лулу, – и тогда карнавал принесет мне деньги.
– И может быть, тогда вы нам заплатите? – спросил горбун.
– И не ждите, пожалуйста, – отозвалась Мадам Лулу. – Спокойной ночи, уроды.
– Спокойной ночи, Мадам Лулу, – попрощалась Вайолет.
Она бы предпочла, чтобы ее называли по имени, пусть даже вымышленному, а не просто «урод». Но гадалка уже ушла, не оборачиваясь. Бодлеры постояли минутку в дверях, наблюдая, как Лулу растворяется в ночном мраке, а потом повернулись к горбуну и представились ему по-настоящему.
– Меня зовут Беверли, – сказала Вайолет. – Мою вторую голову – Эллиот. А это Чабо-волчонок.
– Грр! – заворчала Солнышко.
– Меня зовут Хьюго. Приятно познакомиться с новыми товарищами по работе. Заходите, я познакомлю вас с остальными.
Все еще передвигаясь с огромным трудом, Вайолет с Клаусом неуклюжей походкой последовали за Хьюго, а Солнышко поползла за ними на четвереньках, считая, что так больше подходит к ее волчьей половине. Внутри фургона было тесновато, но, насколько позволяло видеть свечное освещение, чисто и опрятно. В центре стоял небольшой деревянный стол и несколько стульев, на столе возвышалась стопка домино. В одном углу помещалась вешалка с одеждой, в том числе целым рядом одинаковых пальто, и висело большое зеркало – чтобы причесываться и проверять, прилично ли выглядишь. В другом углу стояла небольшая плита для приготовления пищи, над ней громоздились кастрюльки и сковородки. Вдоль окна, где было больше света, выстроилось несколько горшков с цветами. Вайолет с удовольствием добавила бы к этому верстак для работы над изобретениями. Клаус с удовольствием бы прищурился на книжные полки, а Солнышко с удовольствием увидела бы запас сырой моркови или иной пищи, которую приятно кусать. Но в остальном фургон выглядел вполне уютным. Единственно, чего там не хватало, это постелей. Но когда Хьюго прошел в глубину помещения, дети увидели три гамака, то есть длинные и широкие полосы материи, используемые для спанья. Они были подвешены к стене, и один из гамаков был пуст, из чего дети заключили, что там спал Хьюго. Во втором гамаке лежала и глядела сверху на Бодлеров высокая худая женщина в кудряшках, а третий гамак занимал мужчина с очень морщинистым лицом. Он спал.
– Кевин! – позвал Хьюго. – Кевин, проснись! У нас новенькие, мне нужна твоя помощь – надо подвесить гамаки.
Мужчина, проснувшись, нахмурил брови и обратил сердитый взгляд на Хьюго.
– Зачем ты меня разбудил, – недовольно проворчал он. – Мне приснился чудесный сон – будто я вовсе не урод и со мной все в порядке.
Бодлеры всмотрелись в Кевина, когда он спустился на пол, но не заметили в нем ничего уродского. Зато он уставился на Бодлеров, как будто увидел привидение.
– Ничего себе, – проговорил он. – Да вы такие же уроды, как я.
– Повежливее, Кевин, – остановил его Хьюго. – Это Беверли-Эллиот, и еще девочка-волчонок Чабо.
– Волчонок? – переспросил Кевин, пожимая Вайолет-Клаусу их общую правую руку. – Она опасна?
– Она не любит, когда ее дразнят, – сказала Вайолет.
– Я тоже не люблю, когда меня дразнят. – Кевин повесил голову. – Но где бы я ни показался, люди сразу начинают шептаться: «Вон идет Кевин с равнодействующими руками».
– Равнодействующими? – переспросил Клаус. – Значит, вы одинаково владеете и правой, и левой рукой?
– Так вы обо мне слышали? – обрадовался Кевин. – Поэтому и приехали сюда, в Пустоши? Чтобы увидеть человека, который пишет свое имя любой рукой – что левой, что правой?
– Нет, – ответил Клаус. – Просто я знал слово «равнодействующий», я прочел его в одной книжке.
– Мне так и показалось, что вы смышленые, – сказал Хьюго. – В конце концов, у вас вдвое больше мозгов, чем у других людей.
– А у меня только один, – с грустью заметил Кевин. – Один мозг, две равнодействующие руки и две равнодействующие ноги. Что я за урод!
– Все-таки это лучше, чем горб, – возразил Хьюго. – Руки у тебя, может, и уродские, зато плечи и спина абсолютно нормальные.
– Что толку, – отозвался Кевин, – руки-то от них отходят равнодействующие, любая может держать нож и вилку!
– Ох, Кевин! – Женщина вылезла из гамака и погладила его по голове. – Я знаю, такое уродство переносить трудно, но попробуй взглянуть на это с хорошей стороны. Все равно тебе лучше, чем мне. – Она повернулась к Бодлерам и застенчиво улыбнулась. – Меня зовут Колетт, и если вам хочется посмеяться надо мной, посмейтесь прямо сейчас, и покончим с этим.
Бодлеры уставились на Колетт, а потом друг на друга.
– Р-ренаф-ф, – проворчала Солнышко, желал сказать что-то вроде «В вас я тоже ничего уродского не вижу, но в любом случае не стала бы смеяться – это невежливо».
– Наверное, у волков такой смех, – сказала Колетт. – Но я не обижаюсь на Чабо за то, что она смеется над женщиной-змеей.
– Женщиной-змеей? – переспросила Вайолет.
– Да. – Колетт вздохнула. – Я могу изгибаться как угодно и принимать самые невероятные позы. Глядите!
И Колетт, еще раз вздохнув, принялась демонстрировать все возможности женщины-змеи. Сперва она согнулась пополам и просунула голову между ногами, потом свернулась клубком на полу. Затем, опершись одной ладонью об пол, приподняла все тело на нескольких пальцах, а ноги заплела спиралью. Под конец она прыжком перевернулась в воздухе, постояла чуть-чуть на голове и переплела руки и ноги вместе, точно моток шпагата, после чего с печальной гримасой взглянула на Бодлеров.
– Ну, видите, какой я урод? – сказала она.
– Bay! – воскликнула Солнышко.
– По-моему, это потрясающе, – призналась Вайолет. – И Чабо такого же мнения.
– Вы очень вежливые, – проговорила Колетт, – но мне стыдно, что я женщина-змея.
– Но если вам стыдно, – спросил Клаус, – почему же тогда не двигаться нормально?
– Потому что я работаю в Шатре уродов, Эллиот, – ответила Колетт. – Никто мне не будет платить, если я не буду извиваться.
– Интересная дилемма, – проговорил Хьюго, употребив затейливое слово вместо «проблема», но Бодлеры знали это слово из книги про законы, стоявшей в библиотеке судьи Штраус. – Мы тут все предпочли бы быть нормальными людьми, а не уродами, но завтра утром в шатер явится народ смотреть, как Колетт извивается и принимает невероятные позы, как Беверли-Эллиот ест кукурузу, Чабо рычит и кидается на толпу, Кевин пишет свое имя и той и другой рукой, а я надеваю одно из этих вот пальто. Мадам Лулу говорит, что людям надо давать то, чего они хотят, а они хотят видеть представление уродов. Ну все, уже очень поздно. Кевин, подай-ка мне руку помощи, повесим гамаки для новеньких, а потом попробуем немного поспать.
– Я подам тебе две руки помощи, – мрачно отозвался Кевин. – Обе действуют одинаково. Ах, как бы я хотел быть либо правшой, либо левшой.
– Постарайся приободриться, – мягко посоветовала Колетт. – А вдруг завтра случится чудо и все мы получим то, о чем мечтаем.
Больше никто в фургоне не произнес ни слова. Но пока Хьюго с Кевином вешали два гамака для троих Бодлеров, дети размышляли над тем, о чем сказала Колетт. Чудеса похожи на тефтели: не существует единого мнения относительно того, из чего они сделаны, откуда взялись и как часто возникают. Одни считают, что восход солнца – чудо, так как в нем есть нечто таинственное, и он часто бывает очень красивым. А другие считают восход солнца обыкновенным явлением природы, так как он случается каждый день и к тому же чересчур рано. Одни считают телефон чудом, ибо разве не достойно удивления, что разговариваешь с человеком, находящимся в тысячах миль от тебя. А другие считают телефон просто механическим продуктом фабричного производства, изготовленным из металлических деталей, состоящим из электронной схемы и проводов, которые очень легко перерезать. И, наконец, одни считают, что улизнуть из отеля – чудо, особенно когда вестибюль наводнен полицейскими. А другие считают это обыденным фактом, поскольку это случается каждый день. Таким образом, можно вообразить, будто на свете так много чудес, что не перечесть, или, наоборот, так мало, что и упоминать о них не стоит. Но это уже зависит от того, проводите ли вы вечер, любуясь красивым закатом, или же спускаетесь с задней стороны дома на веревке из гостиничных полотенец.
Однако чудо, о котором размышляли Бодлеры, лежа в гамаках и силясь заснуть, было несравненно чудеснее любых тефтелей, встречающихся на свете. Гамаки скрипели оттого, что Клаус и Вайолет ворочались, пытаясь устроиться поудобнее в одной рубахе и штанах на двоих, а Солнышко старалась пристроить олафовскую бороду так, чтобы она не царапала ей лицо. И все трое размышляли о чуде, столь удивительном и прекрасном, что сердца у них сжимались до боли. Чудо, разумеется, заключалось в том, что кто-то из их родителей жив и либо отец, либо мама каким-то образом уцелели во время пожара, который уничтожил их дом и положил начало зл