нкирах и всех прочих людях, из-за которых на свете столько несправедливости.
– Но что бы мы ни делали, – сказала судья Штраус, – мы не в состоянии исправить тот ущерб, который нанесли вам, Бодлеры.
– Судья права, – сказал Джером. – Нам следовало бы быть такими же благородными, как вы.
– Вы достаточно благородны, – сказала Вайолет, и ее брат и сестра согласно кивнули, а судья и специалист по несправедливости снова их обняли.
Когда кто-то вас разочаровал, как судья Штраус и Джером Скволор – Бодлеров, продолжить знакомство с ним может оказаться трудным, даже если за истекшее время этот человек совершил тысячу добрых дел. Кое-кто станет твердить, что нужно прощать всех, даже того, кто безмерно вас разочаровал. Еще кое-кто скажет, что нельзя прощать никого и нужно хлопнуть дверью, как бы перед вами ни извинялись. Вторая из этих точек зрения сулит, несомненно, гораздо больше развлечений, но хлопать дверью всякий раз, когда вас кто-то разочарует, может быть утомительно, ведь все всех постоянно разочаровывают, а хлопать дверью каждую секунду не получится. Когда Бодлеры вспоминали, какой ущерб нанесли им оба Ж. С., у них возникало такое чувство, будто когда-то их ударили и синяк почти исчез, но трогать его еще больно, и когда его трогаешь, то хочется хлопнуть дверью. Но тем вечером – или, точнее, тем ранним утром среды – сиротам не хотелось громко хлопать дверью отеля и будить безмятежно спящих негодяев. Сироты решили простить двоих Ж. С. и обнять их, несмотря на разочарование.
– Не хочу мешать вашей радостной встрече, – сказал Дьюи, – но у нас много дел, волонтеры. Как давным-давно сказал один из первых волонтеров, «хотя мальчишки бросаются в лягушек камнями понарошку, лягушки гибнут не понарошку, а по-настоящему».
– Кстати, о лягушках, – сказала судья Штраус. – К сожалению, вынуждена сообщить, что другую сторону пруда мне совсем не видно. Эти глазные подкрепители видения прекрасно действуют при дневном свете, но после заката смотреть через солнечные очки – это как высматривать ворона, одиноко парящего в беспросветной ночи, а его-то мы и ищем.
– Мы ждем ворон, а не воронов, но в остальном судья Штраус совершенно права, – печально заметил Джером. – Мы не можем с уверенностью утверждать ни что вороны прибыли, ни что их задержали в пути.
– Мы даже не видим, не попалась ли в ловушку одна- единственная ворона и не упала ли сахарница в трубу, – сказала судья Штраус.
– В трубу? – переспросил Дьюи.
– Да-да, – кивнула судья Штраус. – Вы нам сказали, если враги застрелят ворон, они упадут на липучку для птиц.
– А если вороны упадут на липучку для птиц, – подхватил Джером, – то сахарница упадет в прачечную, правда?
Дьюи с хитрым видом поглядел на пар, валивший из трубы, а затем на поверхность пруда.
– Создастся такая видимость, – сказал он. – Но если наши враги захватят сахарницу, это будет так же неприятно, как то, что они захватили медузообразный мицелий.
– Так, значит, вы уже знаете, что негодяи задумали перестрелять ворон и захватить сахарницу?! – поразилась Вайолет.
– Да, – сказал Дьюи. – Судья Штраус узнала, что в солярий на крыше доставили гарпунное ружье. Джером заметил, как из окна сауны, расположенной в номере 613, вывесили липучку для птиц. А я дал Солнышку замок и велел закрыть прачечную в номере 025.
– Неужели вам известно о всех негодяях, которые шныряют по отелю? – не меньше сестры поразился Клаус.
– Да-да, – сказала судья Штраус. – Мы обследовали всю деревянную мебель и взяли на учет все круги, которые оставили своими стаканами люди, преступно пренебрегающие подставками. Негодяев в отеле, несомненно, очень много.
– Мицелий? – спросила Солнышко, поразившись лишь ненамного меньше, чем ее брат и сестра.
– Да, – сказал Джером. – Нам стало известно, что Олаф получил в свое распоряжение несколько спор, которые были герметично закрыты в водолазном шлеме.
Бодлеры посмотрели на записную книжку в руках Клауса, а затем снова подняли глаза на библиотекаря.
– Мне кажется, наши сведения вряд ли окажутся такими уж ценными, – сказала Вайолет. – Ведь все тайны, с которыми мы столкнулись в отеле, уже разгаданы.
– Не важно, Бодлеры, – сказал Джером. – Олаф не отважится распространить медузообразный мицелий, если не заполучит сахарницу, а ее он никогда не найдет.
– Какие слова откроют Глагольно перекрытый вход, знаю только я, – сказал Дьюи, подталкивая детей обратно ко входу в отель. – На всем земном шаре нет ни одного негодяя, который был бы настолько начитан, чтобы отгадать их до четверга. А к этому времени все волонтеры представят суду свои исследования деятельности Графа Олафа и его сообщников, и его злодействам будет положен конец.
– Джером Скволор будет важным свидетелем, – сказала судья Штраус. – Его всеобщая история несправедливости поможет Верховному суду вынести приговор.
– Суд? – спросила Вайолет.
– Свидетель? – спросил Клаус.
– Приговор? – сказала Солнышко.
Трое взрослых улыбнулись сначала друг другу, а затем Бодлерам.
– Об этом мы и хотели вам рассказать, – мягко сказал Дьюи. – Г. П. В. удалось составить и исследовать полный каталог преступлений Олафа. В четверг судья Штраус и другие члены Верховного суда выслушают всех волонтеров до единого. Граф Олаф, Эсме Скволор и все прочие негодяи, собравшиеся в отеле, будут наконец отданы в руки правосудия.
– Вам больше никогда не придется прятаться от Олафа и бояться, как бы кто-нибудь не украл ваше состояние, – сказал Джером.
– Нужно дождаться завтрашнего дня, Бодлеры, и нашим бедам конец, – сказала судья Штраус.
– Как говорит моя коллега, добро, потерпевшее временное поражение, сильнее победоносного зла, – сказал Дьюи.
«Не так!»
Бой часов возвестил, что уже час ночи, и Дьюи безмолвно взял за руку Вайолет, судья Штраус взяла за руку Клауса, а Джером Скволор нагнулся и взял за руку Солнышко, и трое взрослых повели троих сирот по ступеням, ведущим в отель, и прошли мимо такси, которое по-прежнему стояло на месте, урча двигателем, а за стеклом еле угадывалась фигура водителя. Взрослые улыбались детям, и дети улыбались им в ответ, но ведь Бодлеры не вчера родились – а здесь этот оборот означает «Были уже не настолько юны и неопытны, чтобы безоговорочно верить всему, что говорят некоторые люди». Если бы Бодлеры действительно родились вчера, они были бы достаточно неопытны, чтобы поверить, будто все их горести и вправду вот-вот закончатся, а Граф Олаф и его мерзкие приспешники предстанут перед Верховным судом и будут приговорены к заслуженному наказанию за все свои неблагородные дела, сами же дети проведут остаток дней, вместе с Дьюи Денуманом, работая над колоссальным подводным каталогом, и ради всего этого надо просто дожить до завтра. Но Бодлеры родились не вчера. Вайолет родилась за пятнадцать с лишним лет до этой среды, а Клаус – примерно два года спустя, и даже Солнышко, которая едва вышла из младенческого возраста, родилась не вчера. И вы тоже – если, конечно, я не впал в преступное заблуждение, а тогда добро пожаловать в мир, малютка, и поздравляю с тем, что вы столь рано обучились грамоте. Но если вы родились не вчера и читали все книги о жизни бодлеровских сирот, то вряд ли удивитесь, что счастью Бодлеров практически сразу был положен конец, поскольку в тот миг, когда детей провели сквозь облако пара, валившего из трубы, ко входу в отель «Развязка», а единственное «Не так!» растаяло в ночи, – в этот самый миг прибыл самый нежданный гость на свете. Этот гость стоял посреди вестибюля, театрально изогнув высокую тонкую фигуру, словно ждал восторженных аплодисментов публики, и вы не удивитесь, когда узнаете, какая татуировка была у него на щиколотке и что даже в сумраке вестибюля дети увидели эту татуировку сквозь дыру на носке. Вероятно, вы родились не вчера и вас не удивит, когда окажется, что знаменитый негодяй снова – в предпоследний раз – вошел в жизнь Бодлеров, и Бодлеры тоже родились не вчера и поэтому не удивились. Они родились не вчера, но когда Граф Олаф повернулся к ним и посмотрел на них своими сверкающими глазами, бодлеровские сироты пожалели, что вообще родились на свет.
Глава девятая
– Ха! – закричал Граф Олаф, указывая на бодлеровских сирот костлявым пальцем, но дети были рады, обнаружив в бочке дегтя ложку меда.
Ложка меда в бочке дегтя – это та малость, которая радует душу, когда все на свете идет не так, например веточка душистой петрушки на бутерброде с протухшей рыбой или прелестный одуванчик в саду, поеденном зловредными козами. Проку от ложки меда в бочке дегтя, как вы сами понимаете, никакого, но тем не менее Бодлеры, хотя новая встреча с Олафом и преисполнила их ужасом и омерзением, были рады, обнаружив в бочке дегтя ложку меда: негодяй потерял интерес к своему новообретенному смеху. В последний раз сироты видели его на борту загадочной подводной лодки в форме осьминога, и тогда он взял себе в привычку смеяться странным смехом, полным фырканья, писка и всевозможных слов на букву «Х». Но когда негодяй шагнул к детям и взрослым, стиснувшим им руки, было ясно, что смех он теперь предпочитал лаконичный – здесь это слово означает «Состоящий лишь из слова „Ха“».
– Ха! – вскричал он. – Так я и знал, что снова найду вас, сироты! Ха! И теперь вы в моих руках! Ха!
– И вовсе мы не в ваших руках, – сказала Вайолет. – Просто по воле случая мы оказались с вами в одной комнате.
– Это ты так думаешь, сирота, – оскалился Олаф. – К сожалению, тот, кто держит тебя за руку, – мой союзник. Давай-ка ее сюда, Эрнест! Ха!
– Сами вы «ха», Граф, – сказал Дьюи. Голос у него был спокойный и твердый, но Вайолет почувствовала, как дрожит его рука. – Я не Эрнест, и я вам ее не дам!
– Ладно, давай-ка ее сюда, Франк! – сказал Олаф. – Стриглись бы, что ли, по-разному, в самом деле, а то никак вас не различишь!
– Я и не Франк, – сказал Дьюи.
– Не морочь мне голову! – зарычал Граф Олаф. – Я, знаешь ли, не вчера родился! Ты один из этих дурацких двойняшек! Уж мне ли не знать! Ведь это моими стараниями вас из всей семьи осталось только двое!