обошел так все лучи — польский, итальянский, англоязычный один, англоязычный второй, финский, испаноязычный. Наш луч был последним, а предпоследним оказался израильский; после того, как там отзвучала «Хавва нагива», массовик-затейник подошел с микрофоном к нашему столу и совершенно без акцента затянул «Калинку-малинку», но тут Бабенко встал, подошел к нему, взял у него из руки микрофон и великолепно, лучше, чем любой Соткилава, запел:
— Заздравную чару полнее нале-е-ейте…
И из всех лучей дружно стали подпевать ему по-немецки, по-английски, по-французски, а больше всего, конечно, по-итальянски.
Соседний с нами израильский стол почти весь повскакивал со своих мест и кинулся к нам брататься:
— Откуда вы, ребята? Из Москвы? Я тоже когда-то из Москвы… А я из Ленинграда. А вон Лева, он тоже из Москвы, три года как в Израиль переселился. Как там в Москве, дорогие? Выпьем! Давайте обнимемся, братья!
— А как у вас в Израиле? Трудно или не очень? — интересовались наши, охотно братаясь с туристами из Израиля. — Как там народ? Доброжелательно относится к тем, кто приезжает? А с арабами как? В основном хорошие? Надо же!
Только напротив меня Герой Советского Союза летчик Шолом сидел, гордо выпрямив спину, и не желал брататься с жителями Эреца.
— Семочка, нельзя так, нужно совершить поворот к новому мышлению, — уговаривала его жена, Шолом-Заславская.
— Никогда, — сурово отвечал ей Семен Исаакович. — Никогда Семен Шолом не станет якшаться с отщепенцами. Заявляю это как коммунист и патриот своей Родины.
Из уважения к его принципам, а главное, чтобы он не остался в одиночестве, я тоже остался сидеть за столом и не кинулся брататься с израильтянами, хотя порыв у меня был. Я налил себе полную рюмку водки и предложил героическому летчику выпить со мной вместе.
— Семочка, тебе нельзя водку! — всплеснула руками Шолом-Заславская.
— Оставь, — строго молвил ей в ответ Семен Исаакович, налил себе тоже полную рюмку и, проглотив ком в горле, сказал: — За нашу великую, могучую и прекрасную Родину — Союз Советских Социалистических Республик.
Мы чокнулись и залпом опрокинули рюмки.
— Ах, что будет! — вскрикнула Шолом-Заславская. — Закуси! Закуси! Закуси! Нехорошо, молодой человек, его спаивать. Ему категорически…
— Оставь, Тата, — мягче сказал ей Герой Советского Союза. — Когда человек пьет за Родину, у него никогда не случится сердечного приступа.
Потом были всеобщие пляски, смешались поляки, евреи, русские, немцы, финны, итальянцы, французы, американцы… Какие-то две девицы принялись вовсю выламываться вокруг Николки, но он танцевал с ними очень сдержанно и почти не улыбался им. Я спросил у них:
— Where are you from?[68]
— Canada[69], — ответили они, и я не мог не расхохотаться.
— Николка, есть шанс снова поменять киевлянку на канадку.
— Пошел ты знаешь куда?.. — резко ответил непреклонный жених Птички, бракоустремленный Одеколончик.
Мы потом еще полночи бродили по Стамбулу, братались с турками, пели с ними наши песни и — бу-бу-бу — подпевали им, когда пели они. В памяти у Ардалиона Ивановича каким-то боком всплыло прозвище одного из грозных турецких султанов, и он всем туркам в знак дружбы и крайней душевной расположенности говорил:
— Йылдырым. Йылдырым. Йылдырым[70].
Часть втораяВ РОССИИ И В ЕВРОПЕ
Удовольствие шестнадцатоеВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Ой ты, Коля, Коля-Николай,
Сиди дома, не гуляй,
Не ходи на тот конец,
Не дари девкам колец.
Достойным завершением Тяги-5 стал маскарад, затеянный Ардалионом Ивановичем по пути из Стамбула в Москву. Встав утром, он объявил всем нам потрясающую новость:
— Не помню, как и отчего все получилось, друзья мои, но вчера во время одной из пьянок с турками на улице я совершил нечто похожее на братание, принятое в племени дохо-нгохо.
— Это как? — спросили мы.
— У них совершенно дикое братание. Допустим, братаются Мвана и Гвамба. В знак того, что отныне они побратимы, Мвана становится Гвамбой, а Гвамба — Мваной. При этом Мвана забирает себе все имущество Гвамбы, жену, детей и становится родственником всех родственников своего побратима. Гвамба, в свою очередь, поступает точно так же.
— Мать честная! — воскликнул Мухин. — И с кем же ты так вчера побратался?
— В том-то и дело, что не так в точности, но примерно так, Не помню, с кем. Помню только, что отныне он обязался носить русское имя, отчество и фамилию, одеваться по-русски и соблюдать русские обычаи, а я должен тоже поменять свое имя на турецкий манер, нарядиться в турецкое платье и быть мусульманином.
— Ах вот оно что. Тогда понятно, — сказал я. — А мы уж было испугались, что это не ты, а какой-нибудь бывший Мехмет, ставший отныне Ардалионом Ивановичем Теткой.
— Придумайте, как мне поменять имя.
Так и сяк поразмыслив, мы придумали такое имя: Орда-Лимон Ибн-оглы Теткылдырым. С переодеванием тоже не было никаких проблем — полное турецкое облачение было закуплено еще до поездки в Трою, и новоявленный Орда-Лимон старательно обрядился в шаровары, халат, туфли с загнутыми вверх носами и феску. Загвоздка оставалась только с переходом в магометанскую веру. Покуда Орда-Лимон не прошел обряд обрезания, он не мог считаться мусульманином. Срочно бежать в любую ближайшую мечеть не оставалось времени. Единственное, в чем мог проявить себя Теткылдырым в качестве истинного поборника ислама, это не принимать внутрь себя ничего, содержащего спирт. Этому благоприятствовал и тот факт, что деньги окончательно растворились в пространствах прошлого, а в Москве Орда-Лимона ждали предпринимательские заботы — когда он погружается в дела, он не пьет ни грамма.
Много смеха было, когда наряженный по-турецки Орда-Лимон объявился в ресторане гостиницы «Эйфель» на последний стамбульский завтрак, но когда в том же виде он вышел и сел в автобус, смех сменился изумлением и недоумением, послышались ворчания:
— У богатых свои причуды…
— Гуляем-с…
— Нам этого не понять.
Дабы Теткылдырыму не быть белой вороной, я тоже нахлобучил на голову феску и не снимал ее, хотя Николка и утверждал, что на мне феска смотрится, как перевернутый и надетый на голову цветочный горшок.
Турецкие таможенники очень весело отнеслись к появлению Орда-Лимона, хлопали его по плечу, приговаривая:
— Якши, якши. Да свыданя. Дабра пажалава, урус.
В Шереметьеве тоже смеялись, но довольно настороженно, а последний таможенник, проверяющий документы, зло фыркнул и сказал:
— Цирк под водой! Туши свет лопатой.
Зато очень здорово мы повеселились, когда ехали в такси к Ардалиону Ивановичу. Таксист все время говорил «Ух ты!» и раз десять переспросил:
— У вас в Турции все так ходят?
Я выполнял роль переводчика:
— Брлик бардым ишкичи чикчирим?
— Чикчирим, — отвечал Орда-Лимон, которого мы выдали за турецкого бизнесмена, едущего по приглашению правительства помогать заводить гаремы для высших должностных лиц государства.
— Врете! — не верил таксист.
— Нэт, нэ вирем, — отвечал я с турецким акцентом. — Чисти правда.
— Вот, елки-палки, до чего дошла перестройка! Гаремы им подавай.
Так, приездом в Москву турецкого гаремозаводчика Орда-Лимона Ибн-оглы Теткылдырыма и завершилось наше путешествие по Египту и Турции.
Домой я так и приехал в феске, но тут же подарил ее отцу, который всегда ходил по дому в какой-то старой-престарой истершейся тюбетейке, потому что у него лысина мерзла. Родной запах дома кружил голову. Сколько бы времени я ни бывал в отъезде, всякий раз испытываю необъяснимое счастье от домашнего запаха, когда возвращаюсь. В моей комнате меня ждали развешанные по стенам мои лучшие карикатуры. Правда, некоторые из них мне на сей раз не понравились, и я снял их, а одну даже разорвал на клочки. Подарками моими все остались ужасно довольны. Через час, распаковавшись и приняв ванну, я сидел в кругу семьи, с отцом, мамой и сестрой, за домашним столом и жадно рассказывал о своем путешествии. Разумеется, опуская некоторые эпизоды и подробности. Все так же охотно слушали меня, как я рассказывал. Только под конец рассказа отец нахмурился:
— И откуда у того вашего Ардалиона такие деньги? Не нравится мне это. Как купчишка какой-нибудь дореволюционный.
— Ну пап, человек дело делает, вот и зарабатывает много. Надо привыкать к таким людям. Уж сколько раз мы с тобой на эту тему разговаривали, — сказал я.
— Не бывает такого дела, чтоб единоличник греб деньги лопатой, а массы трудящихся с каждым годом все беднели и беднели. Не стану коммунистов хвалить, навидался я этих коммунистов, но и буржуев ваших новых не воспринимаю. Разве ж настоящий деловой человек станет такие кутежи роскошные устраивать? Нет, не станет. Потому что настоящий знает цену копеечке; а тот, кому она без труда достается, тот и будет кутежничать. Не водился бы ты с ним, сынок, а? Не доведет тебя до добра эта дружба.
— Вот тебе раз! Я благодаря Ардалиону в таком путешествии сказочном побывал, и в Африке, и в Азии, пирамиды увидел, Трою, Стамбул, а ты говоришь — не водись. Чем же плоха такая дружба с таким веселым человеком?
— А тем, что веселится он незаслуженно, вот чем, — сердито ответил отец, и кисточка на его феске заколыхалась. Я улыбнулся — уж очень смешно и мило выглядел мой старик в феске.
— Если бы он был академиком или крупным конструктором, — продолжал отец. — Артистом знаменитым, писателем, художником, космонавтом, изобретателем — тогда я понимаю. А кто он? Купи-продай, жулик, спекулянт, и не что иное. Ну что ты улыбаешься?
— Хороший ты у меня мужик, отец, — сказал я, обнимая его и прижимая свой лоб к его прохладному выпуклому лбу.