Теплоход «Николай Таралинский» причаливал к астраханской пристани. На верхней палубе происходило ликование по поводу счастливого избавления заложников. Когда окончательно разъяснилось, что все это был розыгрыш, террористов, конечно же, хотели побить, но вняли их доводам, что обращение с заложниками было в высшей степени гуманным, и помиловали. Решено было отправиться гулять по Астраханскому кремлю, потом позавтракать, а потом уж до обеда отсыпаться. Разбудили и Птичку. Она высказала недовольство, что проспала финальную стадию игры, и прежде всего, разумеется, досталось Игорю, который вмиг перестал быть похожим на иранского террориста, хлопал глазами и жалобно оправдывался:
— Пойми же, ты так сладко спала, что мне не хотелось нарушать твой сон.
Когда мы всей толпой отправились гулять по Астраханскому кремлю, Аида Язычкова шла со мной под руку, крепко прижимаясь и шепча:
— Как ты был прекрасен с автоматом наперевес! Как я тебя ненавидела и как страстно желала в этот момент, ты просто не представляешь. Давай отстанем от всех и вернемся на теплоход.
Мне не хотелось быть свидетелем того, как между Мухиным и его любовницей разгорается новая ссора, и я внял уговорам Аиды. После обеда на теплоходе начались таинственные исчезновения людей. Первым пропал сценарист Морфоломеев. Его отъезд объяснили тем, что, собрав, наконец, всю свою силу воли, он решил бежать в Москву и там выходить из запоя. Затем, когда приступили к съемкам самых острых сцен фильма, обнаружилось исчезновение помощника оператора Сергея Вовси. Это уже было непонятно. Видимо, он настолько был обижен действиями террористов, что не смог больше оставаться с нами на борту одного судна. Правда, Ардалион Иванович щедро заплатил ему за подаренную волнам книгу Салмана Рушди и пылко извинился, но душевное потрясение, испытанное беднягой, оказалось, вероятно, сильнее.
Встряска хорошо подействовала на актеров. Корнюшонок ходил счастливый, потирал руки и заявлял, что изобрел замечательный способ тренировки актерского состава перед решающими съемками.
За ужином обнаружилась новая пропажа — исчезли Ардалион Иванович, Птичка и Игорь. Правда, Мухина я нашел в его каюте. Он был вдрызг пьян, с трудом узнал меня, а узнав, разрыдался. Бессвязные фразы вылетали из его рта сквозь рыдания:
— Орехи… Она послала… Прихожу, а их нет… Они уехали… Купи, говорит, орешков… Базар… Пока нашел, где базар… А они — в аэропорт… А может, на вокзал… Черт с ними!.. Давай шампанское пить. Орешков ей захотелось… Черт бы побрал эти орешки!..
Пол его каюты был усеян грецкими орехами, многие из которых были раздавлены, растоптаны в лепешку. Я побежал к Корнюшонку, и он подтвердил, что часов в пять Ардалион Иванович и Лариса Николаевна с чемоданами покинули теплоход и отправились в аэропорт. Они попрощались, поблагодарили за приятную прогулку.
— А вы что, не знали, что они уедут?
— Полная неожиданность! Он хоть не в турецком костюме уехал?
— Нет, в обыкновенном, — улыбнулся изобретатель свежего способа муштровки актеров.
Удовольствие двадцать шестоеПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ ДУРАКОВ
— Поздравляем! — проворчал он. — Получил удовольствие!
— Молчи, дурак! — сказал я.
Все, что происходило потом на теплоходе «Николай Таралинский», вряд ли заслуживает описания. И все же, я не могу не упомянуть о том, как в горькую запил мой друг Игорь Мухин, когда на теплоход погрузили чуть ли не целый вагон астраханских арбузов, он требовал вспомнить «Бесприданницу» и затеять игру в кегли. Уже после полудня «Николай Таралинский» отчалил от астраханской пристани и поплыл назад в Москву. Не могу я обойти стороной и хотя бы вскользь не описать то безобразие, которое началось, когда всем актерам и прочим членам съемочной группы разрешено было пользоваться алкоголем, хранящимся в трюме без ограничения. В тот же вечер все перепились по-скотски. Ни радости, ни праздника они, по-моему, не ощущали, а лишь некое пьяное остервенение, глупое и бестолковое. Они бегали по всем палубам, хлопали дверями, разбивали бутылки, их рвало на каждом углу, всюду валялись полуобъеденные арбузы, и они поскальзывались на них и чудом не переламывали себе ребра, ноги и руки.
— Ты что, хочешь принять участие в этом свинстве? — спрашивал я Игоря, тянувшего меня влиться в их клубящуюся толпу.
— Хочу! Хочу! — восклицал он. — Они, наверное, такие же несчастные, как я, поэтому им хочется безумства.
Я пытался удержать его, но он, воспользовавшись моментом, когда я был в уборной, сбежал. Нашел я его в тесной компании распьяным-пьяно-пьяных актеров и актрис. Умопомрачительная Аида сидела там на коленях у Козодулова и взасос целовалась с ним, не замечая моего прихода, хотя реплики, которые стал отпускать я, произносились не шепотом. Игорь стоял со стаканом водки и, пытаясь всех перекричать, произносил тост:
— Да, господа, я врач-гинеколог, и в этом нет ничего смешного… И я всю жизнь мечтал плыть на теплоходе с вами, артистами, потому что вы такие же несчастные люди, как я. То есть, я имею в виду — немощны духом, как я. Но вы так милы мне! Я низко преклоняюсь перед вашими талантами, особенно Геннадия Козодулова и Александра Калячинцева… Я хочу сейчас произнести тост…
Не зря Игорь вспомнил сегодня про «Бесприданницу» — он был жалок, как Карандышев после бегства Ларисы. Его никто не слушал и даже говорили: «Заткнись!», но он никак не мог выпутаться из бесконечности развивающегося по своим немыслимым законам тоста в честь искусства, жизни, любви и несчастья. Поцелуи Козодулова с Аидой кончились тем, что он встал и понес ее на руках прочь из этой каюты. Милое похотливое животное весело смеялось при этом:
— Ах, он меня сейчас изнасилует!
Я уже не мог больше ни пить, ни поедать арбузы, но я сидел, пил и ел арбузы, пел с актерами «И за борт ее бросает», «С нашим атаманом не приходится тужить», «А есаул догадлив был», «Умру и я, а над могилою» и многие другие хорошие песни. Потом пришел фальшивый капитан Сусликов и, подсев к Калячинцеву, сказал ему следующее:
— Слушай, Сань, сходи-ка ты в каюту к Козодулову.
— А что там такое?
— Сходи, не пожалеешь. Там Аидка Языкова бенефис дает. Она уже с Козодуловым, Григорьянцем и со мной в трик-трак сыграла, а теперь ее Васин пользует. Иди, ты как раз вовремя подоспеешь, пятым будешь. Вот класс девка!
— Что ж, — ответил Калячинцев, — пожалуй, и я не прочь позабавиться.
Он встал, по-обезьяньи почесался и, шатаясь, пошел вон из каюты, где пели и пили, в каюту, где играли в трик-трак. Я вышел на палубу и побрел вдоль окон кают, нагло заглядывая в каждое, покуда не дошел до окна каюты Козодулова. Так и есть, эти дураки даже не соизволили зашторить окно — ох уж мне этот актерский эксгибиционизм! Лишь мельком взглянув на собачью свадьбу, я побрел дальше, уже не зыркая по окнам кают. Я разгуливал по теплоходу, бегущему по ночной Волге, и мне казалось, что во всех каютах «Дядюшки Тартара» дураки и дуры дают бенефис. Надо было взять пистолет и расстрелять собачью свадьбу в каюте Козодулова. Блестящий план быстро строился в моей пьяной голове. Я вбегаю с пистолетом в руке и заявляю, что являюсь представителем террористического общества «Не отдай поцелуя без любви».
«— Ха-ха-ха! Он опять придуряется! — кричат они.
— Это уже не смешно. Этот анекдот мы уже знаем.
— Да ладно тебе, террорист, лучше занимай очередь.
— Пропустите без очереди человека с пистолетом!»
И тут я стреляю в одного из них. В Козодулова. При виде крови они неприятно удивлены, но еще не до конца понимают, что это не розыгрыш. Калячинцев делает рывок, пытаясь выхватить у меня пистолет генерала Шумейко, но я посылаю пулю ему прямо в пах, который у него так по-обезьяньи чесался. Он воет, катается по полу в луже крови. Дальше я палю во все стороны без разбора, покуда не кончается обойма. Каюта полна трупов, кровь журчит ручьями. Я в отчаянии — Боже, что я натворил! Бедные животные! Разве можно охотиться в период брачных игр? Как жалобно свисает с постели мертвая рука умопомрачительной Аиды! Какое детское выражение на лице только что испустившего дух Калячинцева! Что же я наделал-то, Господи!..
Все сие настолько живо, как кинофильм, прокрутилось в моей голове, что, лежа ничком на кровати в своей каюте и сжимая в руке приятную массу пистолетной стали, я заснул с горестным чувством, что совершил непоправимое, чудовищное, кровавое злодеяние.
На следующий день «Николай Таралинский» вернулся в Никольское. Снова светило яркое солнце и можно было купаться в Волге и загорать. Актеры развели костер и жарили шашлык из осетрины. Выглядели они несколько побитыми, притихшими, будто знали, что вчера я всех их перестрелял. Я пожалел их, на каждого нарисовал дружеский шарж и раздарил. Даже на Аиду, которая старалась держаться в стороне и не смотреть на меня. У врача Мухина было тяжкое похмелье.
— Надеюсь, ты вчера не изменял своей жене? — спросил я.
— Какой там, — вздохнув, махнул он рукой. — Если б даже захотел…
Когда теплоход отплыл из Никольского, весь вечер и всю ночь продолжалось то же самое, что вчера, только я уже не участвовал в пьянстве, запершись в своей каюте, рисовал Ларису. Когда на другой день теплоход причалил в Царицыне, я сбежал, насильно таща с собой Игоря, который уже приближался к состоянию сценариста Морфоломеева. Он сопротивлялся, утверждая, что намерен сжечь остаток своей жизни на пьяном корабле дураков, но в то утро физически и морально я был сильнее его. Поскольку у меня был в наличие пистолет, лететь на самолете мы не могли. Пришлось больше суток ехать на поезде, слушая стоны и ламентации[73] медленно возвращающегося из алкогольного плена Мухина.
Удовольствие двадцать седьмоеПисьма
А кто бездомен, будет им и впредь.