торой мы должны следовать до конца.
— Мне кажется, — говорила она, — что Россия потому терпит все муки, что она на своем примере вынуждена доказывать всему миру, что такое фашизм, что такое капитализм, что такое социализм, марксизм, ленинизм. Она жадно хватается за каждую ложную идею, чтобы извратить ее, показать всему человечеству, чего эта идея стоит. В том числе и идея их западной демократии. Только Православие будет всегда нашим сердцем и никогда не исказится, а напротив того — засияет в будущих временах.
— Анна, почему вы говорите о русских, как о своих единоплеменниках? — спросил я.
— Потому что я рождена русской женщиной, — засмеялась она.
Я остановил такси и подвез ее до ее дома. Она приглашала меня выпить чаю и познакомиться с ее мамой, но я решил, что на сегодня достаточно впечатлений, и вернулся в гостиницу.
На другой день было открытие выставки. Мои картикатуры имели успех, посетители задерживались возле них и смеялись. Это подавало надежду на то, что я займу какое-нибудь из призовых мест. Обед для участников конкурса был устроен в ресторане возле самого Кёльнского собора, где подавалось знаменитое немецкое блюдо айсбайн — особым способом запеченная свиная нога — и нежное пиво «Кёльш», которое подают в маленьких бокалах, потому что его надо быстро выпивать — от соприкосновения с воздухом оно скоро теряет свои изумительные вкусовые качества.
После обеда и до самого вечера нас возили по всему городу, некогда называвшемуся Колонией Агриппиной и бывшему форпостом Римской империи на севере. Мы побывали в Краеведческом музее и Германско-римском. Анна Кройцлин всегда была рядом со мной, будто мы давным-давно знакомы с нею и вместе приехали в Кёльн. Иногда мне представлялось, что рядом со мною Лариса, с которой мы вместе путешествуем по Европе. Но Лариса путешествовала по Европе с Ардалионом Ивановичем Теткой, и я старался гнать от себя мысли о певчей Птичке, хотя в моем чемодане, в музыкальной шкатулке лежал ее голос. Эту шкатулку с изображениями старинных русских городов по краям и Москвы на крышке я подарил вечером старенькой маме Анны Кройцлин, Анастасии Петровне. Она сняла крышку и шкатулка нежно зазвенела мелодией «Белой акации гроздья душистые». Птичка пела эту песню непревзойденно, и если Анастасия Петровна с восторгом внимала звучанию механизма шкатулки, то в моих ушах плыл нежный голос Ларисы.
Анастасия Петровна и Анна жили в просторной квартире в двадцати минутах езды от центра города. Выяснилось, что Анастасия Петровна целый день стряпала, стараясь угодить мне, а когда я поинтересовался, за что мне такая честь, Анна ответила:
— Извините, что разочаровываю вас, но мама больше всего в жизни любит, когда в Кёльн приезжают свежие интересные люди из России, и требует, чтобы я непременно приводила их к нам в гости.
Я действительно был несколько разочарован, но мне было приятно, что, признаваясь, Анна покраснела и чувствовала неловкость.
За ужином мы в основном разговаривали с Анастасией Петровной, и только о России. Она понимала, что не все так хорошо и гладко, как хотелось бы, но изо всех сил защищала Горбачева и Ельцина.
— Поймите же, — призывала она, — ведь они освободили вас от коммунистического рабства, разве это не главное?
— И одновременно разрушили государство, — отвечал я.
— Русское государство не такое уж слабое, чтобы два человека могли его разрушить.
Насчет легиона она не спорила, о нем у нее было особое, за долгие годы сложившееся мнение. Легион был везде, и здесь, в Германии, в не меньшем количестве, чем в России. Тут она принесла целую толстую папку с тесемочками; внутри папки хранились вырезки из газет и журналов, которые все вместе составляли неопровержимое свидетельство существования легиона, управляющего миром. Я посмотрел на Анну. Она мило улыбнулась мне. Я столь же нежно улыбнулся ей. Со стены на нас смотрел блестящий немецкий офицер в гитлеровской форме — идеальная спина, орлиный взор, красиво сжатые губы.
— Это мой отец, Йоханнес Кройцлин, — сказала Анна.
— Мы познакомились с ним в Киеве, — сказала Анастасия Петровна. — Он влюбился в меня с первого взгляда и увез в Германию. Я ни от кого не скрываю этого, молодой человек. Всю мою семью уничтожило ГПУ. Мой отец был священником. В детстве я только того и боялась, что меня тоже убьют. Я воспитывалась у двоюродной тетки, мужа и отца которой тоже расстреляли во время зверств киевского ЧК. Никто не вправе осудить меня, что я бежала с немецким офицером. Я была красавица. Сейчас я принесу фотографии.
Затем мы смотрели фотографии — церковь, в которой служил отец Анастасии Петровны, сам он, отец Петр, громадный благообразный священник, фотографии десятых, двадцатых годов — рыжевато-коричневые, зеленовато-серые, изысканно-прекрасные.
На следующий день мы с Анной с утра гуляли по Кёльну, залезали на самый верх Собора по нескончаемой витой лестнице, которая чем выше, тем делалась уже, и на самом верху казалось, что этому восхождению не будет конца, но вдруг распахивался простор, панорама города, вид на Рейн. Выяснилось, что Анна не знает, как по-русски будет колокольное било.
— Язык? — удивленно спросила она, когда я ей сказал. — Получается, что как бы колокол говорит этим языком? Боже, до чего красив наш русский язык, что в нем der Hammer áазывается язы”!
Она рассмеялась, и я, глядя ей прямо в лицо, тоже улыбался. Она смутилась от моего смелого взгляда и промолвила:
— Ну, пойдем вниз?..
Мне захотелось поцеловать ее в губы или прижаться щекой к щеке, но понял, что буду долго ухаживать за нею, покуда не позволю себе что-либо подобное. Быть может, я уеду из Германии, ни разу не поцеловавшись с ней, в первом же письме объяснюсь в любви. Потом она приедет ко мне в Россию, и мы поедем в Киев, но в нас не будет целиться из пистолета истеричный наркоман, мы поплывем по Волге на четырехпалубном теплоходе, который будет останавливаться во всех великолепных волжских городах — в Кимрах, в Угличе, в Ярославле, в Рыбинске, в Костроме, в Кинешме, в Нижнем Новгороде, в Чебоксарах, в Казани, в Симбирске, в Самаре, в Сызрани, в Саратове, в Камышине, в Царицыне, в Астрахани, и не будет никаких пьяных дураков, никаких заложников, актеров, режиссеров, помощников операторов, а будем только мы с ней, и там, на теплоходе, в лучах одного из дивных волжских закатов, я впервые поцелую ее и назову своею невестой.
Так я думал, спускаясь вниз по винтовой лестнице Кёльнского собора, слыша за своей спиной легкие шаги очаровательной фройляйн Кройцлин.
— Анна, — спросил я, обернувшись, — а что такое по-немецки Кройцлин?
— Крестик, — ответила она.
— Значит, вы — Анна Ивановна Крестикова?
— Да, так.
— А как девичья фамилия Анастасии Петровны?
— Вишневая.
Пару часов я поболтался на выставке, потом мы с Анной сбежали оттуда и долго бродили по залам картинной галереи Вальраф-Рихартца и Людвига. Мы часто останавливались подле картин и подолгу обсуждали их, вспоминали другие полотна того или иного мастера, представленного тут. Мне нравились ее суждения и взгляды, они почти во всем были созвучны моим.
«Боже, какая чудная девушка! — думал я. — Боже, сделай так, чтобы я полюбил ее и чтобы она полюбила меня! Какой у нее тонкий вкус, как она умна и скромна. Разве так важно, чтобы она умела петь, как Лариса, смотреть, как Лариса, двигаться, поводить плечами, совершать непредсказуемые поступки и стремиться «туда! туда!» — неизвестно куда — как Лариса?»
Мы сошлись в нелюбви к Рембрандту, Рубенсу, Матиссу и Шагалу и в любви ко множеству художников, чьи имена не звучат столь же часто — Вермееру, Латуру, Нольде, к другим авторам, от которых осталось всего две-три работы. Выйдя из галереи Вальраф-Рихартца и Людвига, мы пообедали в ресторане «Викюлер им Рёмер», где распили бутылку рейнского вина «Либфраумильх», потом вновь бродили по улицам Кёльна, прошли мимо Претории Миквы, мимо Старого рынка, вышли к набережной Рейна. Анна рассказывала о том, как бедно жили после войны Анастасия Петровна и Йоханнес Кройцлин. Из-за бедности они не решались завести ребенка. Потом дела у Кройцлина пошли в гору и можно было обзавестись ребенком, но теперь это долго не получалось. Наконец, Анна родилась, когда Анастасии Петровне было уже под пятьдесят. А потом в жизни у Йоханнеса появилась другая женщина, немочка, которая была на двадцать лет его моложе, какая-то танцовщица. И ради нее Кройцлин оставил семью. Правда, он хорошо снабжал деньгами Анастасию Петровну и Анну. Потом та куколка бросила его и целых пять лет он выпрашивал у Анастасии Петровны прощения. В конце концов, они сошлись, но в тот же год он умер от сердечного приступа, оставив жене и дочери вполне солидное наследство, которого хватило, чтобы Анна получила хорошее образование.
Выбрав минуту, когда можно было сделать это не впадая в неловкость, я спросил, почему Анна до сих пор не замужем. Она сказала, что, во-первых, у нее до сих пор не возникало желания выйти за кого-либо из известных ей мужчин, а во-вторых, покуда Йоханнес жил со своей танцовщицей, Анастасия Петровна сумела внедрить в сознание дочери, что она русская и, как бы то ни было, должна найти себе русского мужа — так будет лучше.
— И я действительно хотела бы выйти замуж за хорошего русского человека, — сказала Анна. — И хотела бы попробовать жить в России.
Так проходили мои дни в Кёльне. Каждое утро мы встречались с Анной около Домского собора, поднимались по нескончаемой витой лестнице вверх, где перед нами распахивалась панорама старинного рейнского города, потом спускались, шли в сам собор, где солнце играло в витражах, изображающих евангельские и апостольские сюжеты, и где три волхва покоились в своем великолепном золотом гробу; потом заглядывали на выставку, которая должна была длиться неделю, прежде чем жюри подведет итоги конкурса, обедали то в греческом ресторане «Альтес Атен», то в китайском «Нанкин», то в индонезийском «Мандалай», то в аргентинском «Эль Гаучо», и снова гуляли по Кёльну, который, конечно же, за неделю надоел до чертиков. Каждый вечер я ужинал с Анной и Анастасией Петровной в их квартире на Кезенштрассе, что неподалеку от Фольксгартена, слушал рассказы старушки и любовался улыбкой ее дочери. Всякий раз по пути я заходил в цветочный магазин и покупал то хризантемы, то гелиотропы, то лилии, то еще какие-нибудь цветы, названия которых и не помню даже — настолько много их было разновидностей, и всякий раз Анастасия Петровна горестно сокрушалась о том, как я потратился.