И я отстоял всю службу, надо сказать, не без усилия над собой. Я понимал, что все это красиво, торжественно, празднично, ликующе… Но в пении хора мне слышался голос Ларисы, поющей одну из своих летучих песен, и душа моя рвалась не к Господу, а к Птичке. Игорь на удивление хорошо читал псалмы и прочие речитативы, выглядел он вполне трезво, из чего можно было заключить, что Цокотуха, мягко говоря, сгущает краски, когда рассказывает людям о своем изменщике-муже. Заметив меня, он сначала важно кивнул, а потом не выдержал и застенчиво улыбнулся, так мило, что, гад, едва не вышиб из меня слезу. Наконец, когда все кончилось, мы отправились пешком до «Новослободской», где жила Лена. В тот вечер мне суждено было многое узнать о судьбе бывшего блестящего гинеколога, а ныне заштатного псаломщика Игоря Мухина, который выразил глубокое убеждение, что быть блестящим гинекологом — грех, а быть заштатным псаломщиком — благо и большая милость Божья. Итак, как выяснилось, в первых числах марта (уж не в день ли в день с моим утром в Ахене?!), идя по улице Готвальда, Лена почувствовала нечто знакомое в испитом лице дворника, колупающего лед на тротуаре. Дойдя до 2-й Тверской-Ямской, она вспомнила, что видела этого человека несколько раз в компаниях, когда у нее был роман с неким Федором Мамониным. Она даже припомнила имя этого человека — Игорь. Она вернулась, заговорила с дворником, и с этого момента между ними завязалась дружба, которой способствовал в немалой степени и тот факт, что Лена жила на «Новослободской», а комната, в которой жил по милости ЖЭКа дворник Мухин, находилась в многожильцовой коммунальной квартире в одном из домов на улице Готвальда, в десяти минутах ходьбы от «Новослободской». И молодая христианка спасла падающего в пропасть пьянства молодого человека, сгоревшего на почве несчастной любви. Она заставила его соблюдать посты, выучить молитвы, раскаяться во всех грехах своей прежней жизни, она повезла его по монастырям, и, наконец, открыла в нем выдающиеся способности к чтению псалмов. Как раз в это время церкви на Новозаветной улице понадобился псаломщик.
Слушая, как они наперебой рассказывают мне великолепную историю спасения человека от гибели, я вспомнил одно утро на Волге, когда «Николай Таралинский» шел по Кокшайскому повороту, Игорь стоял на верхней палубе, смотрел на рассвет и сожалел о том, что не умеет молиться Богу. Теперь его тогдашние мечты сбылись — он не только научился молиться Богу, но делал это каждый день.
— Как там Николка? — спросил меня Игорь.
— Неплохо. Собирается снова ехать на раскопки, в Кафу. Может статься, я поеду вместе с ним. Почему бы тебе не позвонить ему?
— Нет, не смогу. Во всяком случае, не сейчас. Может быть, когда-нибудь потом. Сам понимаешь…
— Да, в общем-то правильно. Он до сих пор слышать о тебе не может без содрогания.
Игорь с сожалением сжал губы и покачал головой.
— Кстати, — сообщил я, когда Лена ушла зачем-то на кухню, — Лариса бросила Ардалиона Ивановича во время их пребывания в Германии…
— Не напоминай мне об Ардалионе, прошу тебя! — перебил меня Игорь, и я не успел сообщить ему, кто был следующим, после Ардалиона Ивановича, любовником нашей Птички, а об Игоре я подумал: «Э, брат, да ты еще далековат от восприятия проповеди всепрощения!»
— Хорошо, не буду, скажу лишь, что вернувшись в Москву, он пошел по твоим стопам — пьет, как сценарист Морфоломеев. Помнишь такого?
— Это его дело, — мрачнея, сказал Игорь. — И прошу, прошу тебя, не говори мне ни о чем, что может напоминать. Я даже Волгу возненавидел с тех пор.
— А Каспийское море? Ведь Волга впадает… Все, молчу, молчу!
Меня распирало любопытство — что, если бы Ардалион Иванович, да еще вдвоем с Птичкой, пришел в храм Иоанна Богослова, как бы поступил псаломщик Мухин? Сбежал бы? Смирился бы? Упал бы в обморок? Воззвал бы к Господу, чтобы он покарал грешников? Но я не стал больше мучать бедного псаломщика и перевел разговор на политику — лучшее средство от всех душевных невзгод.
Любопытная цепь взаимоотношений выстраивалась между нами, четырьмя неразлучными еще так недавно друзьями. С одной стороны — Ардалион Иванович, который может общаться только с Николкой, с другой — Игорь, который ладит с одним мною, а у нас с Николкой общение друг с другом и с крайними в цепи, у меня — с Игорем, а у Николки — с Ардалионом. Итак:
Ардалион Иванович ↔ Николка ↔ я ↔ Игорь.
Таким образом, мы никак не могли бы собраться втроем или вчетвером, а лишь вдвоем — либо я с Николкой, либо я с Игорем, либо Николка с Ардалионом Ивановичем, и никак иначе.
В середине июля мы с Николкой отправились на раскопки в Кафу, но по пути туда у моего друга возникла странная идея посетить то место черноморского побережья, где в прошлом году я встретился с Игорем и Ларисой, и мы отправились на три дня в пансионат «Восторг», где всегда можно было снять комнату на очень небольшой срок.
Уголок земли, в котором год назад были счастливы Птичка и Муха, оказался на редкость неприветливым для двух других мужчин, оставленных Ларисой. Началось с того, что в первый же вечер мы с Николкой здорово накачались водкой и шампанским, в час ночи Николка уснул, а меня черт понес идти купаться. Я разделся догола на пляже, где не было ни души, залез в теплую воду и заплыл далеко-далеко, воображая себе, будто где-то неподалеку от меня плывет Птичка и мы стремимся все-таки переплыть через Геллеспонт. Ощущение того, что Птичка и впрямь находилась рядом какое-то время, было столь сильным, что, вылезая на берег, я вперил благодарный взгляд в полное звезд небо, размашисто перекрестился и вымолвил в восторге:
— Слава Тебе, Господи!
После этого я обшарил весь пляж, но нигде не нашел ни малейшего намека на свою одежду. Подлые похитители не оставили мне даже трусов, чтобы я мог добраться до своего жилья. Смело прикрыв руками места не столь отдаленные, я отправился в пансионат, надеясь, что вахтерша поймет меня в моем несчастье. По пути мне встретились бизнесмен с юной подругой, к которым я воззвал:
— Господа! Не Адам ли перед вами в первый день творения? Не герой ли Древней Эллады? Не Ахилл ли?
— Ы? — издал бизнесмен вопросительный звук, по которому можно было определить, что он больше, чем я, принадлежит к общественной формации, для которой свойственно игнорирование одежды.
— Нет, господа! Перед вами не Адам и не Ахилл, а всего лишь обитатель пансионата «Восторг», у которого стащили все одежды, покуда он купался голый в волнах Черного моря.
— Кто? — не понял бизнесопитек.
— Да я же, черт вас побери! — вскипел, наконец, голый Федор Мамонин.
— Тебя что, мужик, ограбили? — спросило говорящее со мной существо, и я поразился большому количеству слов, которым оно владело. — Ну ты даешь, бой! Ну и чо теперь?
— Не могли бы вы сходить в комнату номер пятьдесят пять и попросить моего друга Николая, чтобы он принес мне во что одеться?
— А как это будет выглядеть?
— В каком смысле?
— Ну ты нормальный или чо? Сколько заплатишь?
Мы договорились о цене услуг, и я был спасен. Мне оставалось лишь горестно сожалеть об утрате новых летних брюк, рубашки, купленной в Майнце по совету Ларисы, парусиновых туфель, в которых я с большим удобством путешествовал еще по Египту и Турции, швейцарского ножика, приобретенного в магазинчике возле Кёльнского собора, и нескольких тысяч украинских незалежных купонов.
Если бы несчастья окончились вместе с моими потерями — как бы еще было хорошо! Но на следующий день судьба стала потешаться над Николкой. С самого утра он затеял расширенную дегустацию прекрасных крымских вин и к полудню уже расклеился, потребовал, чтобы я вел его туда, где снимали комнату в прошлом году Лариса и Игорь. Но я не знал, где они жили тогда.
— В таком случае, веди меня в то место, где ты встретил их впервые.
— Николаша, зачем тебе это надо? Глупость! Поехали в Феодосию, хватит дурака валять.
Но его не оставляло мазохистское желание вообразить себе, как я встретился здесь на пляже с парой беглых любовников, и я повел его туда. Он почему-то был уверен, что обострившаяся интуиция правильно подсказывает ему — они снова здесь, и мы их прямо сейчас повстречаем. До позднего вечера мы сидели на пляже в ожидании Игоря, который в это время, должно быть, служил литургию в своем храме, и Птичку, которая, возможно, пела, снималась в кино, предавалась любви, училась водить «роллс-ройс» или что-нибудь такое где-нибудь во Франции, или Англии, или Италии, или другой паршивой западной державке, благо их навалом. В конце концов я не выдержал и отправился в пансионат «Восторг», а пьяный Николка остался ждать двух призраков.
Проведя в пансионате два часа, в полночь я отправился за этим дураком, но едва вышел за пределы территории пансионата, как увидел его, он, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, брел мне навстречу по улице.
Лицо его, рубашка и штаны были залиты кровью, обильно струящейся из головы. В первую минуту я подумал, что ему прострелили череп, но, к счастью, это была лишь огромная ссадина, проходящая от брови почти до самого темени. Появление окровавленного человека вызвало в пансионате нечто близкое к восторгу. Заботливые вахтерши нашли не менее заботливых медсестер, и Николке была оказана самая неотложная помощь. Вскоре он лежал в своей постели с основательно забинтованной головой и смотрел на меня жалобным взглядом. Из его рассказа выяснилось, что когда пляж полностью обезлюдел, к нему подошли три человека и попросили закурить. Он полез в карман за сигаретами и уже в следующую секунду очнулся в кустах, обрамляющих пляж, весь в крови и с саднящей болью в голове. Он не помнил их лиц и не знал, чем они ударили его.
Ночь он стонал и лишь под утро уснул обессиленный. Весь следующий день мы решали, как быть — ехать в Феодосию или немного отсидеться на месте. Еще через день врач, обследовавший Николкину рану, сказал, что началось сильное нагноение и нужно срочно ехать в Москву, делать операцию. Так мы и не добрались до раскопок в Кафе, а вместо этого вернулись в столицу нашей демократической Родины. В дороге Николка раздраженно ругал меня за то, что я, видите ли, прихвостень нового мирового порядка, вожу дружбу со всякой сволочью из «Молодежной газеты» и сам не ведаю, что уже куплен с потрохами за чечевичную похлебку. Я обещал ему похлопотать, чтобы мой отец усыновил его. Иван Васильевич и Николай Степанович спелись бы лучше, чем голубок и горлица. На вокзале в Москве мы окончательно разругались, когда я, обидевшись на Николку, стал ерничать по поводу «Русского стяга», а Николка в ответ обозвал меня прихлебателем, проамериканившейся пустышкой и не глубоко русским человеком.