«Обратить особое внимание….»
«Согласно параграфа…»
«…разъясняем, что при определении стоимости… из определения следует…» – иногда брезентовый язык, на котором изъясняется государство, кажется высшим наслаждением.
В конце концов, миссис Бредстоун окончательно забила конкурента, пересказав ему полную биографию скончавшегося почтмейстера. Это было ее чудо-оружием, которым можно было уничтожать население небольших городов. Капитулировавший Соммерс поднял руки и принялся униженно извиняться.
– Несомненно, ма’ам…. Великий человек этот мистер Бредстоун, ма’ам…. Прелестный песик, ма’ам…
Обратив соперника в соус, Агата Бредстоун обернулась ко мне. Я малодушно объявил сам себе обеденный перерыв. Нужно было хоть что-нибудь сделать.
– Старая прошмандовка, – пробормотал детектив, когда миссис Бредстоун нас, наконец, покинула. Я знал, что эта передышка ненадолго и уже через час она будет в моем кабинете, вооруженная потертой моралью, духом некстати преставившегося почтмейстера и собственным одиночеством. Одиночество – общая головная боль. Мало кто готов быть по-настоящему одиноким, почти все желают донести горечь утрат до окружающих. Отчего становятся совсем невыносимыми.
– Слушай, Макс, а где Толстый? – Соммерс сидел передо мной, покачивая на носке приснятым тапком. – Заглядывает в задницы дохлым обезьянам?
Придя в восторг от собственной остроты, он хохотнул. Появившийся из – под стола Рубинштейна Пуфи, зарычал на него.
– Старший инспектор на выезде, – сухо произнес я. В моей табели о рангах Соммерс стоял много ниже его величества.
– Ну и ладно. Мне нужно дело одного вашего клиента. Больсо. Ему выписали билет в один конец на прошлой неделе. Ты в курсе?
Конечно, я был в курсе. Досье было прочитано два раза. Пухлая папка с карандашными каракулями и пятнами почечного чая. Десять лет трафика, три уголовных дела ни одно из которых не дожило до суда. Бунгало, белая лодка, телка с большими дойками. Все, как и было положено. У этого пряника было ограниченное вообразилово, как охарактеризовал его Мастодонт. С этим я был согласен. Только ничего, что связывало бы покойного с девятнадцатью шимпанзе на тринадцатом посту. И, хотя окаменелость и Толстяк твердо стояли на своем, что все это неспроста, я сомневался.
Связи, связи. Их просто не было. Только мизерные количества «Мистики» в крови животных. Слишком необычная ситуация. Это так, как когда играешь с шулером. Карты трещат, путаются. Надменные короли, загадочные королевы, пять тузов в колоде. В колоде всегда было пять тузов и никакого понимания. Никакого. Мой мизерный опыт игры это подтверждал. Тогда я ехал в Москву из Кемерово, бежал из одной жизни в другую.
– Может в картишки? – поинтересовался у меня простоватый паренек, одетый в замаранную куртку. – А то ехать скучно.
– Неохота, извини, – он внимательно оглядел меня и подсел к мужичку снизу. Вид у меня был тот еще – вторые сутки в плацкарте по-своему подвиг. Можно просто подивиться терпению, с каким человек переносит всяческие неудобства. Йоги спят на гвоздях, а мужья со своими женами. Все когда-нибудь где-нибудь оказываются в неудобных обстоятельствах и терпят! Хотя, если сказать честно, вонь вагона и это странное полузабытье дороги меня волновали меньше всего. Я думал про убитого дилера. Четыре дня дома – в Кемерово, и два здесь – в поезде. Ну, пусть их, все эти переживания. У каждого они свои, и каждому кажется, что его собственные ярче и больнее, не так ли?
– В картишки? Это можно, – согласился мой сосед. – во что будем?
– В подкидного может?
– Можно в подкидного, – он положительно был на все согласен.
Они сыграли пару партий, потом к ним подсел еще кто-то.
– В секу может? На интерес?
– Можно в секу, – одобрил мужичок. – И по пивку! Только темного. Я темное полюбляю.
– По пивку, это неплохо. Олежа, раздай, – и Олежа, старательно мусоля старые карты, раздал. Я наблюдал за ними, временами проваливаясь в дрему. Моему соседу везло. За пару часов он приподнял три сотни. Олежа с Женьком (как представился второй) пыхтели и сопели, но карта поначалу упорно шла к противнику.
– Может еще по пивку?
– Это дело! – подтвердил оппонент.
Ставка на кон за это время выросла до десяти, потом до тридцатки, закончилось все соткой. Воздух, налившись чернилами, темнел за окном. Он посвистывал в перекошенном окне, задувая холод в плотное зловоние вагона. Проносились станционные фонари. Ох, уж эти фонари! Они живут в вашем прошлом. И никогда в будущем. Или настоящем. Попробуйте увидеть их. Ну, попробуйте! Не получается? То-то же. Это чепуха, пыль, покрывающая вашу подкорку. Никчемный мусор, несущийся из прошлого в никуда. Все это мелькание предназначено для одной цели – заполнить пустоту нашего существования. Я рассматривал их, вспыхивающих за рыжим стеклом, и ловил обрывки разговоров картежников.
– Триста пятьдесят!
– В темную.
– Ерофеич, ты падаешь?
– Дамы!
– Азы, Ерофеич! Три штуки! Гугугу.
– Опа! Пермь, Жека, подъезжаем. Пошли собираться. Не скучай Ерофеич, не везет в карты, повезет в любви! Тут дело такое. Божий промысел. Бывай, давай.
Поезд постукивал вагонными тележками, втягиваясь к перрону. Что-то скрипело. По проходу строились выходящие, задевая мои ноги. Кто-то куда-то приехал, возможно, даже домой. К своим незнакомым знакомым. К домашним тапкам, телевизору и великолепию тщательно сберегаемых югославских стенок содержащих дулевские сервизы. К ажурным салфеткам, свисающим на экраны и непременным вазочкам с сохлыми репейниками в качестве украшения. К чаю из заварника с непарной крышкой, к бабушкиным соленым огурцам. Покой, да, этот дурацкий покой, когда знаешь, что проснешься дома и нигде более. Счастливые люди. Я старался на них не смотреть. Чужое счастье делает собственную боль глубже.
– Парень! А, парень! – я отвлекся от оконной суеты и свесил голову с полки.
– Что?
– Пива будешь? Слезай, давай. Тут рыба есть. Омуля ел когда-нибудь? – сосед снизу щурился на свет потолочного плафона.
– Нет.
– Ну, слезай тогда. Тебя как зовут? – произнес он, двигая ко мне открытую бутылку, сам он пил из чайного стакана.
– Макс.
– А меня Ерофеич, – он почесал под мышкой. – Куда едешь-то?
– В Москву. Куда-нибудь работать устроюсь, а потом хочу в МГУ поступить. А вы зря с ними играли. Это каталы, видно ж сразу.
– Каталы, говоришь? Ну-ну, – мужичок хлебнул из стакана и усмехнулся. – Фуфло это, Максим. Так, шелупонь. Ты думаешь, я не видел, что там Олежа пальчиками своими корявыми выделывал? Ему на кувалде у мартена стоять, и то доверить сложно. Это ж фуцин без роду-племени. Я ему в раздаче четвертую даму сунул, а он сглотнул, понимаешь? И дружок его, дурочек тупенький. Не обессудь, Ерофеич, – передразнил он. – Свиням пусть хвосты крутить научатся. Уж потом катать выходят. Ладно, че там. Ты на кого учиться хочешь-то?
– На геолога хочу.
– Хорошее дело. Я в свое время с геологами походил, многость походил. Шурфы били. Камешки собирали. Рыжье искали. Ты пей-то, пей, не стесняйся. И ешь, тут много чего кушать-то. А то смотрю вещичек не много у тебя. И не ешь ничего второй день.
– Спасибо, Ерофеич.
– Да, пожалуйста. Мне сходить скоро. С собой что ли тащить? – поезд тронулся, унося нас от вокзальной толпы. Пермь таяла, цепляясь за реальность пригородами.
– А вы куда едете, Ерофеич?
– К сыну еду, – сообщил дед, – шофер он у меня. Приезжай, говорит, отец, внуков нянчить. У него двое, а бабка наша померла. На весну расхворалась, упокой господи. А без бабы жить никак. Совсем тоска пробирает. У тебя-то есть кто?
– Нет. (Уже нет.)
– Ну, то наживешь. Дело нехитрое, – он внимательно глядел на меня из полутьмы. – Я до армии погулял в свое. Потом на флот забрали, три года живую бабу в бинокль только и видел. Хорошо бы в Мурманск попал, а то на катера занесло. Поселок с гулькин…нос. Да сопки вокруг. На третий год уже на бочку забрался бы, лишь бы дырка имелась. Клеша дымились ей-ей, болтом можно было гвозди забивать. Я-то в мореходку хотел после, да прибрали по дурости, пьяни. Вовку, дружка моего, за пять пачек чая приняли. Ну и меня заодно. Дали, по самое небалуйся. Сложное время было после войны. За пайку горло драли. Понатурально драли. Че было! Ой-ей! Что рассказать. Хотел в море, а тут такое. Глупо все в этой жизни происходит. Неразумно, так-то. И не придумаешь ничего. Вывернет тебя судьба, потрох твой перемнет, да взад засунет. Еще и пальцем примнет, чтоб не потерялось. Куда хотел-то, позабудешь.
Мы еще долго беседовали, Пермь осталась, где-то там, в трех часах позади. Вагон затих. Храп и сопение, перемежаемые монотонным поездным постукиванием метались среди полок. Оконная темень вспыхивала пустыми переездами, звенящими сигналами громкого боя. Движение! Я куда-то двигался окруженный снами чужих мне людей.
– Ладно, собираться буду. Сейчас уже Валентиновка. Следующая – моя. Ты знаешь что, Максим. Вот тебе четыре куска. Держи, – настоял мой попутчик в ответ на попытку возразить. – Денег то у тебя нет? Эти-то не мои все равно. Эти я у лопушков снял давешних, пока они собирались, да и свои не забыл. Науку им преподал, понимаешь? Они мне благодарны, должны быть. Башли мне сейчас без надобности, а тебе пригодятся. Держи. А про геолога ты чего-нибудь другое придумай, лады? Не липнет эта ерунда. Ни к чему не липнет. А все что есть, не переживай, перемелется. Завтра завсегда утро, понял? Вот если бы этого не было, тады все, суши портянки. А так ничо еще, жить надо. Ну ладно, попрыгали. Свидимся мож еще, – Ерофеич подхватил свой чемодан и навсегда исчез в вагонном проходе.
«Завтра всегда утро». – повторил я мысленно и хлебнул подаренное им пиво.
Монгольский волчок
Довольный Соммерс уже исчез, зажав пухлую папку под мышкой. Его ждали жмуры, расследования и великие дела. И главное – у него были настоящие поражающие воображение «Гляйны», продажи которых в Европе еще не начались. И возможно не начнутся никогда.