Оттолкнувшись от полукруглого дна, отчаянно вытягиваясь всем телом, я немного приподнялся и принялся ощупывать предательский, скользкий край. Сквозь щель между кривой крышкой и бортиком пробивался слабенький закатный свет. Он бодро прорывался в жирную темноту и тут же гас, поглощенный ею. В нем плавали яркие пылинки и мои дрожащие перепачканные черным пальцы. Тело напоминало перетянутый канат, каждая нить которого напряглась до красной черты и через мгновение грозила лопнуть. Вдоль приподнятого над землей бортика шел еле заметный сварочный шов, в который мне удалось вцепиться и повиснуть. Саднящие пальцы постепенно затекали, боль от сломанных, выдранных с мясом ногтей практически не ощущалась. Зато нос оказался чуть выше уровня содержимого цистерны, и я мог хоть и плохо, затягивая при каждом вдохе темную массу в легкие, но дышать. Проникавший в неплотный люк воздух не позволил умереть сразу.
Страх убивал меня, распирая тело. Казалось еще мгновение и сознание провалится в черную дыру. Провалится туда, откуда тяжело выбраться. Я дышал, дышал, дышал, размеренно и глубоко, стараясь успокоиться подавляя рвоту и судороги. Мне очень хотелось жить. Говорят, что перед смертью вся жизнь мелькает перед глазами. Хотел бы я взглянуть хоть на одного умника подтвердившего это своим примером. Где ты, бль, воскресший?
Все это колоссальное, абсолютное, ректифицированное, высшее в своей степени вранье. А может, мне так повезло. Не знаю. Я был слишком занят борьбой за жизнь. Затекшие пальцы, давно превратившиеся в подобия крючьев, раз за разом соскальзывали, но я упорно подтягивался до спасительного выступа, вцепляясь в него мертвой хваткой. Отплевываясь, с хрипом и бульканьем втягивая клейкий смрад как больной эмфиземой старик, таскающий за собой баллон с кислородом. Вдох! Еще раз! Хрипы в легких. Плохо представляешь себе расстояния, пока не столкнешься с чем-то действительно опасным. Десять – пятнадцать сантиметров, пару метров, какая разница? Какая? Один шаг, взмах руки. И вот когда они упираются в пять миллиметров неровной стали. Тогда понимаешь. Именно эти пять проклятых миллиметров мешали мне спастись. Там за ними была моя жизнь. Вдох! Судорожные руки нащупали выступ и я замер. Сердце колотилось в горле.
Человек, существо стойкое, никогда не знаешь, на что ты способен. Что кроется у тебя в теле. Какая сила. К тому моменту, когда день, пробивавшийся через щель у края люка, угас, я был в полубессознательном состоянии. Не то чтобы бредил, просто подробности начисто вылетели из головы. Кроме одной, я думал о миссис Левенс. Я хотел быть с ней.
Вытянуться, достать пальцами до острого выступа, упасть вниз в чавкающую трясину. На цыпочки, опять на цыпочки, подтянуться…. Тянуться… Я чувствовал, как сухожилия рвутся. Сухожилия… пусть рвутся… надо тянуться… Вдох… Вдох… Еще раз… Вдох! Ухватить пару атомов кислорода, слишком мало, чтобы жить. И достаточно, для того, чтобы не умереть. Пара атомов… Вдох… Еще раз… Я хотел жить… хрипы и тошнота..
Но когда наверху плеснуло мощным светом, а великолепный, замечательный, ангельский, унитазный голос его толстого величества произнес:
– Он где-то здесь, чуваки, я за это ручаюсь, чтоб мне обосраться.
Я все же позволил себе умереть. Это было легко.
Полный крах
Темень, темень, темень вокруг. И тишина, сквозь которую еле-еле пробивались звуки. Воздух был полон толченого стекла, с каждым вдохом все глубже проникавшего в легкие. Внутри меня тлел огонь. Медленное пламя выжигающее изнутри. Ему оставалось совсем немного до того момента, пока я не превратился бы в пустую оболочку. Мумию, под сморщенной кожей которой пара волокон сухого мяса. Приступ кашля не заставил себя ждать, меня выворачивало наизнанку. Скручивало в узел, и я забился в тщетной попытке достать до люка. Что мне с тобой делать, приятель? Я еще жив, ты, неудачник. Эта мысль доставила мне удовольствие. Я еще жив, ты слышишь?!
Руки обожгло, пальцы ткнулись во что-то твердое, трубку. Гладкую трубку. Дернувшись еще раз, я попытался стереть тьму с лица. Пальцы склеились и никак не хотели повиноваться. С трудом нащупав змей заползших в рот и пожиравших мое тело изнутри, я выдернул их и меня, наконец, вырвало. Горький вкус желчи во рту. Резкий писк. Звуки шагов. Вонь. Вдох… Вдох… Еще раз… Толченное стекло..
– Он пришел в себя. Вы слышите? Осторожно, осторожно.
Мой битумный ад полнился призраками. Тело билось в агонии, я хотел достать этот люк, тянулся к нему руками с пальцами крючьями. Вдох…Стеклянная пыль, судороги, пара атомов кислорода, с трудом протискивающихся в легкие. Вдох…
– Держите ему руки, Лина. Эсмерон ноль шесть.
Я бился, скручивался в узел каждой мышцей, пока не почувствовал укол в руку. Мягкая волна прошлась по телу. Снизу вверх в голову. Ударила и растворилась во мне вся без остатка. Тело расслабилось, оставалась только мешающая дышать пыль в легких.
– Вы меня слышите? Мистер Акиньшин?
Было странно слышать его акцент, мой невидимый собеседник старательно выговаривал фамилию, как первый ученик класса боявшийся ошибиться. В легких хрипело.
– Я.
– Вы в клинике, вас нашли. Вы живы! Вы понимаете? Слышите? Вас нашли, все в порядке!
– Я, – хрип, бульканье, красный туман. Инспектор-стажер отдела расследований, девятнадцать мертвых обезьян. Голубая мистика. Конкордия Левенс. Я жив? Нет! Багровый мрак перед глазами не желал рассеиваться, и я попытался его стереть, но руки не слушались.
– Сейчас мы вас интубируем повторно. Так нужно. Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Вы слышите меня? Слышите?
Вы слышите меня? Я провалился в тартарары, распадаясь на лету. Бесформенные куски. Медленно оседающая стеклянная пыль.
Что-то темное плавало вокруг, оно кутало мое лицо, не давая видеть. Света не было вообще. Сплошная непроглядная мгла. Слышались шаги, разговоры и шумное дыхание. Кто-то был неподалеку, сипло втягивая воздух, выпуская его со свистом. Из-за тьмы обоняние обострилось до предела, и я мог различить море запахов. Пахло мерзким одеколоном, который мог привести в восторг только изобретателей иприта, сигарами и носками. Его величество сидел где-то справа и курил. Только он мог благоухать всеми этими вещами сразу. Я слабо повернул голову, трубок во рту уже не было. Сколько я провалялся во тьме? День?
– Очнулся? – прогудел старший инспектор из темноты, – Ну, ты меня перепугал, чувак. Было с чего навалить в штаны. В конторе сплошное слабление головы. Нам с Мозом ставят клизмы по часам, сечешь? Если бы ты окочурился, дело вышло бы совсем печальным. Но у тебя крепкая черепушка, другой бы на твоем месте склеил ласты.
Мои руки онемели, но я все же поднес их к лицу. Никакого эффекта, сплошная чернильная тьма. Непроглядная как черная бумага. Угольная, без единого просвета. Без малейшей капли света. Широко открывая глаза, я пытался увидеть хоть что-нибудь. Паника захлестывала меня, сердце бросилось в горло. Я чувствовал его толчки, словно во мне бился маленький умирающий зверек.
– Что со мной, Моба?
– У тебя затрясение мозгов и историческая слепота, Макс, во всяком случае, так говорят местные костоправы. Хотя Моз считает, что у тебя обычный куннилингус. Достаточно приложил теплую овсянку и все как рукой снимет. У него знания будь-будь, у нашего старого Мозеса. Это немудрено, если болеешь всеми болячками сразу, просекаешь?
– Коньюктивит, – автоматически поправил я и вновь поднес руки к глазам. Бесполезно.
– С тобой, скорей всего, будет говорить Соммерс, но легавка еще не в курсе, что ты ожил. Что там случилось?
– Я его ни разу не видел, Моба. Тощий парень с «Питоном».
– Сушеный дрыщ в драных джинсах? В черных туфлях и футболке? Он наступил в обезьянье пу, прикинь? У него на ботинке полкило этого счастья, – толстый радостно засмеялся.
– Откуда ты знаешь?
Эдвард Мишель завозился на стуле где-то там, во тьме. Я представил, как он восторженно размахивает руками, сыпля пеплом на пол.
– Да ты что? Он же твой сосед!
– Как сосед?
– Ну, не совсем. Ему зарядили в жбан из его же собственного шпалера. Теперь он охлаждается в морге. У него удивленный вид, чтоб ты знал.
У любого был бы удивленный вид с дырищей в мозгах. Что теперь мне с тобой делать, приятель? Идиот и неудачник. Ему никогда не везло, мне кажется. С самого рождения где-нибудь в трущобах. Жизнь гоняла его пальцем, как жука на тарелке. Даже перед смертью он умудрился наступить в обезьяний подарок. Хотя вот это беспокоило меня меньше всего, таких гостинцев и так было по самую шею.
– Я ослеп, толстяк.
– Временно, теплая овсянка… – авторитетно соврал Мастодонт. У него было большое сердце, и он суетился вокруг меня как наседка над хромым цыпленком. Далеко во мраке, он размахивал толстыми пальцами перед моим носом. Словно это могло помочь.
– Рита с тиа Долорес передавали тебе большой привет, мы все так перепугались, если бы знал! Жаль, что хавку сюда проносить нельзя, вчера тиа готовила…
– Я ослеп, ты понимаешь это?
На это сложно было ответить что-нибудь вразумительное. Чтобы ответить, надо самому быть слепым. Понять состояние, когда мир мгновенно исчезает, растворяется в плотном черном занавесе. Лишь изредка напоминая о себе острыми углами и клаксонами, бордюрами, вазами, стульями. Такая малая вещица, как зрение, ее не замечаешь, принимаешь как данность, как жизнь, а лишаешься ее и понимаешь, что попал в полное дерьмо. Тебя жалеют, переводят через улицу, может даже бесстыдно рассматривают, но тебе плевать, ведь ты этого никогда не узнаешь. Никогда не узнаешь, попал ли ты в писсуар, какого цвета глаза у встречной красотки, насколько длинны ее ноги. Никогда. Все что тебе остается: запахи, звуки и глаза на кончиках дрожащих пальцев. Глупо, глупо, глупо. Ведь тебе нет еще тридцати, хотя по большому счету и на это плевать, потому что ты замкнут внутри себя. И тыкаешься там из угла в угол. В темноте.
– Слушай, Макс, я тебе так и не рассказал ту историю! Ну, про чувака который решил взять гей бар…