Впрочем, на них не было номинала. И портретов. Ровным счетом ничего привлекательного. Цифры, адреса и маленькое бурое пятнышко.
Приходил монах к монашкееее!
Поиграть с ней думал в шшааашки!
Дверь забыли запереть!
Ай-яй-яй!
Ай-яй-яй!…
Вообще, пение мистера Мобалеку наводило тоску и ужас в любом случае. Особенно когда остро хотелось тишины. Я вспомнил, как пустел закуток, ведущий к нашей норе, когда его величество начинало вокальные упражнения. Нет, выдержать это было невозможно. Его пение родом из тех утробных завываний первых земноводных, поселившихся на суше. Оно с равным успехом могло привлечь самку и свести с ума кого-нибудь мыслящего. Что поделать, создатель полностью обделил мое сдобное начальство слухом. Компенсировав эту утрату огромными легкими и резонирующей пастью.
Водрузив монументальную ногу в гипсе на стул, благоверный Риты вертел в руках бутылку.
– Если у тебя трусы в кружавчик,
Поиграть не думай в шашки,
До того как дверь запрешь!
Ай-яй-яй!
Ай-яй-яй!
Дым от сигары лихо вился в воздухе. Прервав пытку вокалом, толстяк хлебнул из горлышка и философски произнес.
– Хорошо еще, что эта сука не подстрелила нашего малыша, а? Макс, у тебя талант по части влезть в замес, сечешь? Она бы тебе устроила сквозняк в чердаке, если бы прожила подольше, это как пить дать.
Я усмехнулся и пожал плечами. Когда пару раз попадаешь в полный абзац, начинаешь потихоньку привыкать. Черствеешь. Близость старухи с косой воспринимаешь как досадную помеху, собачью кучку на тротуаре. Умереть для тебя становится, все равно, что чихнуть. Хотя и более неприятно. С другой стороны, и ценишь жизнь по-другому: не как подарок, который боженька сует каждому кретину, а как то, что у тебя в количестве одной штуки по накладным. И ничего. Ничего более. В этом вопросе Рубинштейн и толстяк меня понимали.
– Кто-нибудь хочет перекусить? – Рита показалась в двери. Этим вечером на супруге старшего инспектора был халат, на котором страус пожирал кита. По словам толстяка: аллергория для любителей пошамать птицу с рыбой. Гастрономический халат сидел на китихе как чехол на дирижабле.
– Тебе нравится, Макс? – толстуха кокетливо повертелась, – это «Джаст Кавали», сейчас все по нему с ума сходят.
– Очень аппетитно, Рита, – подтвердил я. – Твой прикид делает человека одновременно голодным и сумасшедшим.
Усатая Венера подмигнула мне так, чтобы муж не видел. У нее там бродили какие-то фантазии, которые я старался не замечать.
С кухни доносился запах жаренного. Что касается еды, то квартирка четы Мобалеку – самое то. В ней Рональд Макдональд женился на Фашоне. Свадьба была пышной: порции способны свалить слона в самой лучшей форме. Килокалориями можно отапливать двигатели ракетоносителя «Протон» или еще чего. Ядерный взрыв, который каждый раз происходит у тебя в желудке. А перекусить, означало только одно, наесться на неделю.
– Я бы чего-нибудь жевнул с парнями, – произнес его величество и отложил папку. Наше двухчасовое совещание подошло к концу. – Короче, чуваки, все умерли как в сказке. Пусть даже и не в один день. Но большего мы не добьемся, просекаете?
– Можно еще раз копнуть по адресам накладных. Ведь должны они где-то перегружать посылки? Можно еще потрясти Фодергила, ведь он проявился неспроста, – возразил я, толстяк с сомнением взглянул на меня. За все время он выдул полбутылки мескаля, заявив, что перед ужином неплохо бы выпить аперитив, и теперь пришел во вполне просветленное состояние.
– Зачем, чувак? Господь проделал за нас всю работу, и ты не хочешь сказать ему «аллилуйя»?
Что ему ответить я не знал.
***
Я поскальзываюсь и лечу, лечу. Что-то душит меня, вязкое, темное, холодное.
– Что с тобой? – Кони погладила меня по голове.
– Ничего, ничего, так, приснилось, – она прикрыла глаза, солнце путалось в длинных ресницах. Я поцеловал ее. На полу у кровати валялись ее розовые туфли. На подошве темнела надпись – Маноло Бланик.
– Когда ты скажешь ему?
– Сегодня…я … я обещаю.. – сегодня Ричард Левенс должен был узнать, что он одинок. Вот так, без планов, без подготовки: я от тебя ухожу. Что он скажет? Нахмурит брови и начнет крутить колпачок у ручки?
– Так ты уедешь? – полные губы без помады. Помаду я съел пару часов назад. Почему тогда, в самолете, я принял ее за одну из тех странных религиозных фанатиков? Ну, почему? В ней не было абсолютно ничего от них. Ни грамма, ни крошки. Бесконечно веселое болтливое пламя. Мое пламя. Протянув руку, я провел пальцами по ее телу.
– Ненадолго, милый, – она улыбнулась. – Мне нужно по делам.
Ненадолго. Потом мы всегда будем вместе. Конкордия и я. Пара чемоданов, старый шкаф и двести пятьдесят моих фунтов в неделю. Странно, но, даже испытывая счастье, всегда оглядываешься на свою цену. Макс Акиньшин-инспектор и ценник, двести пятьдесят монет. И единственное, что у тебя меняется в жизни это номинал, цифры прыгают, нули крутятся, а ты остаешься все тем же. Удивительно, где же в жизни проходит та грань, за которой ты оказываешься с этим глупым ценником? Когда ты осознаешь, что все это неспроста и надо что-то делать? Живешь себе беззаботно, а потом – раз, и к тебе привязывается бумажка, которую ты совсем не ждешь. Возможно, Кони и привлекла меня той самой веселой беспечностью, радостью, что светилась в глазах, отсутствием цифр. Моя любовь была бесценна. Так бывает, когда любишь все без остатка. Прости меня, Аля. Я еще жив.
Я смотрел, как покачиваются ее бедра под тонкой тканью, пока она шла к машине. Сумочка беззаботно болталась на руке. Миссис Акиньшина. Не сейчас, конечно. Ни сию минуту, может быть потом. Много чего еще будет потом. Как в сказке, жили они долго и счастливо. И это сразу перековеркают. Шина. Эйкшина. Я представил толстяка, прилежно занимавшегося филологией. Уж он-то что-нибудь придумает. Обязательно придумает. Выпучит глаза, а потом заржет своим замечательным сортирным смехом.
– Короче, заходит этот перец в гей бар…..
Пина-колада для дамы, гарсон! В сумочке замурлыкал телефон. Парочки, трущиеся друг о друга. Кони посмотрела на меня и взяла трубку.
Сердце пропустило пару ударов, воздуха не хватало. Куда он делся из легких, когда он так нужен? Мир тяжко дрогнул. Я не мог это осознать. Пина-колада для дамы, гарсон! Она завела машину. Я смотрел, как она уезжает. Желтое пятно скрылось за углом. Сегодня я ему все скажу. Небо было серым. Солнце было серым. Все было серым. Черно-белое кино. Ты веришь в Деда Мороза, Макс? Я пытался нащупать в кармане свой телефон. Руки не слушались. Черт, черт, черт. Надо было кому-нибудь позвонить. Сейчас же. Набрать номер. Толстому или Рубинштейну. Кому-нибудь, срочно. Соммерсу? В легавку. Вспомнив, что аппарат лежал наверху я направился в дом. Меня качало.
Рыжая Марта! Бред! Правда падала на меня кусками старой штукатурки.
Да она даже не узнала меня, когда я пришел. Ты кто такой? А она должна была видеть меня там, у камиона, когда Мейерс волок мое тело по бетону. Догадаться, что был еще кто-то, вот что я должен был сделать. Марта меня не знала. Марта меня не знала!
Все сыпалось, сыпалось, трескалось, с грохотом отваливалось. Все мои планы, прекрасные здания, все, что я пытался строить. В голове шумело. Пина – колада для дамы, гарсон! Я с трудом поднялся к себе. Тиа Долорес о чем-то спрашивала из окна кухни, но я ее так и не понял. И просто махнул рукой. Ничего. Ничего. Мне надо только позвонить. Только позвонить. И все.
– Да? – фоном шел репортаж с стадиона «Лордс», толстый смотрел свой проклятый крикет.
– Это она, – прохрипел я.
– Кто? – спросил он и сплюнул, его величество жрало орешки.
– Конкордия Левенс та рыжая, с которой путался Мейерс. Их было две. Две рыжих, – на объяснения ушли остатки сил и я сел в кресло. Потом путано все рассказал. Ты веришь в человека, Макс? Я чувствовал себя совсем погано.
– …! – несмотря на все свои недостатки, соображал старший инспектор быстро. – Где она сейчас? Короче, не важно, дуй ко мне, Макс.
– Надо позвонить Рубинштейну и Соммерсу.
– А я бы не догадался, сечешь? – съязвил он, – Дуй ко мне, сейчас что-нибудь придумаем.
Дуй ко мне. Полчаса пролетели мутной пеленой, как ветер, ураган несущий пыль и мусор моих стройных теорий. Телефон в кармане непрерывно звонил, но я не брал трубку, мне хотелось вынуть его и выкинуть. Так, чтобы осколки по тротуару, требуха, проводочки, обломки микросхем, пластик во все стороны. Будь прокляты телефоны.
– Соммерс уже в курсе. Рубинштейну я сказал. Где она может быть, Макс? – от толстого несло тушеными овощами и луком. Домашним уютным запахом, от которого мне стало плохо. Он настоял на том, чтобы я стащил его по лестнице и сейчас расположился на пассажирском сидении своей колымаги. Ногу в гипсе его величество закинул на панель. Я сидел за рулем.
– Поехала к мужу, в Центр. Так она сказала.
– Поехали… Поехали, чего ты тупишь, чувак?
Мы опоздали. И дело было вовсе не в том, что классическая помойка мистера Мобалеку сегодня капризничала, чихала и глохла в поворотах. И не в том, что нас не хотели пускать на территорию.
– У вас нет допуска, – невозмутимо произнес прелый чемпион по кроссвордам на проходной. Он стоял у нашей колымаги с самым что ни на есть серьезным видом.
– Вот мой допуск, кретин, – проревел его величество, приблизив к носу оппонента огромный кулак, – если ты не откроешь немедленно, я открою это твоей головой. У тебя есть знакомый паталголический анатом? Нет? По тебе будут изучать анатомию, просекаешь?
Дело было вовсе не в этих досадных препятствиях. Когда я, оставив толстяка дожидаться в машине, взлетел на второй этаж, все уже окончательно вышло из-под контроля. Дверь в лабораторию Левенса была приоткрыта, а сам он сидел на стуле, положив голову на стол. Мертвее мертвого. Из носа и рта повелителя обезьян вытекла небольшая лужица крови. На полу виднелись осколки. Теперь ты окончательно и бесповоротно одинок, Ричард Левенс. Ни одного Рождества, ни одного стакана поссета. Ни одного дня далее. Все закончилось вот так вот, в один момент. Я кружился по помещению. Что я искал? Кого? Под ладонью у доктора был зажат листок бумаги.