[651], и смягчил условия мира для короля Дании. Тем не менее они по-прежнему оставались жесткими. Кристиан должен был отказаться от северных германских епископств и признать суверенные права императора на Гольштейн, Штормарн и Дитмаршен. Какими бы унизительными ни были требования Валленштейна[652], датский король не мог не принять их. «Если он еще не потерял рассудок, то ухватится за мои условия обеими руками», — торжествовал Валленштейн[653]. В июне 1629 года мирный договор был подписан в Любеке.
С подписанием мирного соглашения в Любеке угроза войны на севере не исчезла. Курфюрст Бранденбурга, доведенный до отчаяния вымогательствами Валленштейна, начал заигрывать с Соединенными провинциями[654] и вести подозрительную переписку с королем Швеции[655]. Хуже того, агенты Франции и Англии подстроили заключение перемирия между Густавом Адольфом и Сигизмундом Польским[656], а в конце года французский посол нанес визит шведскому королю в Упсале, который уже обсуждал в своем совете план вторжения в Германию[657].
В этой угрожающей ситуации Валленштейну ничего не оставалось, как наращивать армию и создавать возможности для высадки на севере Германии. Только в таком случае можно было реализовать балтийский план[658]. Тем временем разногласия Валленштейна с испанской монархией обострялись. В начале 1629 года Ришелье вторгся в Италию, захватил Сузу, освободил Казале и подписал договор с Савойей, Венецией и папой[659]. Оливарес нанес ему удар в спину, оказав помощь гугенотам[660], однако Ришелье разрешил внутренний кризис заключением Алесского мира. Нападение на Италию было отсрочено, но не предотвращено. Габсбурги получили временную передышку. К неудовольствию Оливареса, Спинола предложил урегулировать конфликт подписанием договора, а не войной, и его не послушали[661]. С того времени неблагодарное правительство в Мадриде только и думало о том, как унизить генерала-ветерана[662]. Его войска даже решили заменить армией Валленштейна. Какой смысл держать такую огромную силу на Балтике, если балтийский план провалился и остался лишь один реальный враг — мелкотравчатый король Швеции? Так рассуждал Оливарес, а Фердинанд, гораздо лучше информированный, должен был прислушаться к его мнению.
В мае 1630 года Фердинанд попросил Валленштейна отправить в Италию тридцать тысяч солдат, но не под его командованием, а под началом итальянского наемника Коллальто, кем, собственно, испанская партия в Вене давно и хотела заменить имперского полководца. Валленштейн ответил категорическим отказом, заявив, что не отдаст ни одного солдата[663]. Начало разрыву с императором было положено.
Чуть раньше в том же месяце советники короля Швеции позволили своему монарху убедить их в том, что жизнь в стране остановится, если шведы незамедлительно не вторгнутся в Германию[664]. И 29 мая, вверив совету своего единственного ребенка, принцессу Кристину, Густав Адольф отплыл из Стокгольма[665]. Ришелье называл его «восходящим солнцем»[666], Максимилиан Баварский — «протестантским Мессией»[667], но для Фердинанда Габсбурга он был всего лишь «ничтожным узурпатором»[668] в мерзлой стране на арктической окраине цивилизации. Если он так легко справился с датским королем, то ему ничего не стоит обрубить руки этой «шведской каналье»[669]. Так окрестил короля Валленштейн на словах, но в реальной действительности ему было не до шуток. Валленштейн благоразумно решил, что лучше не пустить шведов на берег, чем потом пытаться изгнать их обратно в море. Он настаивал на усилении обороны побережья. Фердинанд не согласился, и тридцать тысяч солдат Валленштейна все-таки отправились на юг, в Италию.
Над Валленштейном нависла угроза. «Я больше воюю с кучкой министров, а не с врагом», — говорил он[670]. Против генерала ополчились все имперские советники. Его войска, оккупировавшие наследственные земли, подрывали мизерные ресурсы короны, поборы порочили Фердинанда. «Долго ли еще мне оставаться курфюрстом и хозяином своих земель?» — писал в Вену курфюрст Бранденбурга. Ему приходилось не только содержать войска, расквартированные в провинции, но и оплачивать военные контрибуции за других. «Мне не известно, с кем и почему мы воюем?» — задавал он резонный вопрос[671]. Действительно, после заключения Любекского мира теоретически войны не было.
Самая большая опасность для Валленштейна исходила от вознегодовавшего Максимилиана. В Мюнхене он откровенно говорил французскому посланнику о том, что намерен заставить императора начать разоружаться. Ходили слухи, будто он может неожиданно оспорить наследственность императорской короны и заявить претензии на трон, что он собирался сделать, но так и не сделал еще в 1619 году. Максимилиан якобы сам захочет быть избранным римским королем и перебежит дорогу императорскому сыну. Французский агент тайно сообщил об этом английскому агенту в прошлом году, когда они коротали время в лагере шведского короля в Пруссии. «Полагаю, что это не сладкое пение французского соловья», — сообщал англичанин на родину[672]. Когда несколько позднее лига под напором Максимилиана одобрила выделение средств для армии Тилли на случай чрезвычайных обстоятельств[673], стало ясно, что Максимилиан усвоил технику Валленштейна и «французский соловей» неспроста пел свою песню.
В марте 1630 года курфюрст Майнца объявил коллегам о том, что летом в Регенсбурге созывается собрание[674]. У Фердинанда до конца мая оставалось время на подготовку к новым испытаниям. Он намеревался добиться избрания сына римским королем и принести ради этого в жертву Валленштейна — император созрел для такого шага, — однако теперь ему надо было учесть и желания испанских кузенов, то есть убедить курфюрстов послать войска на войну с голландцами. Увольнением Валленштейна он наверняка решит одну из двух проблем, однако император хотел получить и то и другое. Мадридское правительство требовало от него действий в русле испанской политики. Более того, оно спровоцировало французов на то, чтобы играть активную роль в Германии. Сначала Ришелье отвел от шведского короля польскую угрозу, затем связался с голландцами, теперь изъявил готовность направить своих представителей на собрание в Регенсбурге, которые под прикрытием переговоров от имени французского герцога Мантуи будут так или иначе влиять на курфюрстов Священной Римской империи.
Сам Фердинанд еще мог бы справиться с недружной компанией князей, однако ему, понукаемому испанскими кузенами, труднее будет иметь дело с князьями, за спиной которых оказался Ришелье. Собрание в Регенсбурге, состоявшееся в 1630 году, стало прелюдией к конфликту между Бурбонами и Габсбургами, но не эпилогом войны. Фердинанд не отказался от своей политики, он еще не довел ее до конца, ему надо было ее слегка подправить.
6
Летом 1930 года в Германии войны не было. С уходом датского короля вооруженное сопротивление протестантов прекратилось. Собранию курфюрстов предстояло благословить наступивший мир, разрешить насущные проблемы и демобилизовать армию.
За десять лет войны половина территории империи, если не больше, подверглась оккупации или нашествию войск, приносивших с собой несчастья, болезни, голод и страшную чуму. Добавили бед неурожаи, следовавшие один за другим в 1625—1628 годах. Чума косила истощенных людей, полностью вымирали лагеря беженцев. Нищета и голод убивали в человеке чувства собственного достоинства и стыдливости. Уже более не считалось зазорным просить подаяние. Добропорядочные бюргеры не стыдились выпрашивать милостыню в соседних домах[675], и благотворительность иссякла не из-за отсутствия сердоболия и сострадания, а из-за нехватки средств. Изгнанные пасторы превратились в странников и бродили по землям, надеясь найти тех, кто не просто захочет, а сможет приютить их. В Верхнем Пфальце католические священники умоляли правительство помочь своим униженным и нищенствующим предшественникам[676].
В Тироле в 1628 году перемалывали на хлеб бобовые стебли, в Нассау в 1630-м — желуди и корни[677]. Даже в Баварии на дорогах лежали неубранные трупы умерших от голода[678]. На берегах Хафеля урожай в 1627 году обещал быть неплохим, но отступавшие датчане и преследовавшие их имперцы уничтожили его[679]. «Я слышу только стенания и вижу только мертвецов, — писал в 1629 году сэр Томас Роу из портового города Эльбинга в Данцигском заливе. — Проехав восемьдесят английских миль, мы не нашли ни одного целого дома, в котором можно было бы остановиться на ночлег; нам встретились лишь несколько изможденных женщин и детей, копавшихся в кучах навоза в поисках зерна»