[1258]. 24 июля в частном порядке были согласованы условия бессрочного прекращения огня[1259]. В начале сентября представитель курфюрста в Регенсбурге сообщил о том, что Бранденбург и Швеция договорились о полном прекращении военных действий[1260].
Фридрих Вильгельм выкручивал Фердинанду руки. Император тоже добивался мира, но на таких условиях, чтобы не потерять слишком много из того, что Австрийский дом приобрел за столько лет войны. Он по-прежнему опирался на Пражский договор, не понимая, очевидно, что урегулирование, казавшееся великодушным до вмешательства Ришелье в 1635 году, уже выглядело бескомпромиссным ультиматумом в 1640-м. Новый курфюрст Бранденбурга сорвал все маски. Будучи формально союзником императора, он пренебрег переговорами в Регенсбурге и сам заключил перемирие. Выходило так, будто не кто иной, а император не хотел искать пути к мирному согласию.
Объяснение поступку Фридриха Вильгельма можно найти в книге, изданной незадолго до этих событий под заглавием «Dissertatio de ratione status in Imperio nostro Roma-no-Germanico»[1261]. Этот труд был написан с таким пафосом, драматизмом и логикой, что сразу же приобрел необычайную известность. Автор скрыл свое настоящее имя под псевдонимом Ипполит Лапид. Реально им был Богислав фон Хемниц, впоследствии историограф шведской короны. В этом исследовании убедительно показано то, как династия Габсбургов манипулировала имперской конституцией в своих интересах, прибегая где к хитрости, а где к силе, пользовалась чрезвычайными обстоятельствами для наступления на права германских князей.
Фердинанд открывал рейхстаг в сентябре 1640 года, держа в руках, как он думал, оливковую ветвь. К маю 1641 года в Европе ни у кого не было сомнений в том, что ему была нужна только война[1262], а переговоры в Регенсбурге были таким же спектаклем, какой он разыграл с Пражским миром, нацеленным на то, чтобы удержать союзников и одурачить оппонентов.
Фердинанд был человеком далеко не глупым. Он предвидел, чем все может закончиться, и хотел предотвратить невыгодный для себя исход. Он протянул оливковую ветвь, но ему сказали, что это обнаженный меч. В такой ситуации император мог сохранить свое лицо единственным способом — доказать, что он тоже прав. Узнав о перемирии между шведами и Бранденбургом, Фердинанд поступил благоразумно: изобразил радость подлинного миротворца. Этот ловкий ход помог ему обезоружить брюзгливых сторонников Бранденбурга[1263]. Воспользовавшись благоприятным моментом, он предложил им пересмотреть свое отношение к Пражскому договору исходя из интересов всеобщего мира. Только оппозиция Бранденбурга и некоторых экстремистов, утверждал он, мешает созыву всеобщей мирной конференции. Ему таким образом удалось переложить ответственность и обвинить в обструкционизме бранденбургского курфюрста. Делегатам Бранденбурга ничего не оставалось, как согласиться с планом императора[1264]. 10 ноября 1641 года Фердинанд распустил рейхстаг с таким решением: незамедлительно избрать полномочных представителей для выработки мирных соглашений и с бунтовщиками, и с интервентами на основе Пражского договора и всеобщей амнистии[1265].
Кризис был предотвращен, но лишь на время. Рано или поздно Фердинанду придется договариваться о мире с Фридрихом Вильгельмом, и эти переговоры с человеком, ищущим дружбы со Швецией и Францией, вряд ли пойдут на пользу империи. Рано или поздно кто-то из них возьмет в руки меч, который они временно отложили в сторону.
3
30 ноября 1641 года в Кёльне на Шпрее, на земле курфюрста Бранденбурга, появился императорский указ об амнистии. Дождь и ветер превратили его в клочья и раскидали по улице[1266]. Это чисто природное явление полностью соответствовало мнению людей о мирных намерениях Фердинанда.
В Гамбурге имперские, шведские и французские представители тем временем обговаривали предварительные условия проведения мирной конференции. Фердинанд поочередно отправил трех послов, и ни один из них не убедил ни шведов, ни французов в серьезности намерений имперского правительства. «Они заменили Лютцова Курцем и Аверсберга Лютцовом. Люди разные, а разговоры те же самые»[1267], — жаловался французский посол. На самом деле такое положение его вполне устраивало. В Париже были убеждены: промедление принесет лишь новые неприятности Габсбургам. Под различными предлогами переговоры постоянно откладывались или переносились. Французы потребовали для герцогини Савойской особый титул, австрийцы отказались, и обе стороны были чрезвычайно недовольны, когда датчанин предложил им разумный выход из затруднительного положения[1268]. Австрийцы придумали еще одно затруднение: ратифицируя предварительные условия созыва конференции, они представили такой путаный документ, что французы отказались его принимать. И эта игра в жмурки продолжалась и продолжалась, и каждая из сторон обвиняла оппонента в затягивании мирного урегулирования[1269].
Уже тогда австрийское правительство излучало тот оптимизм, которым впоследствии всегда славилась Австрия, основывая свои надежды на лучшее даже на самых незначительных обстоятельствах. Вскоре после рейхстага умер непокорный герцог Брауншвейг-Люнебурга, а его наследники покинули шведов, чтобы договориться о мире с императором[1270]. Последовательными противниками императора остались только ландграф Гессен-Кассельский и изгнанник курфюрст Пфальцский. Фердинанд мог рассчитывать также на вражду между Швецией и Данией и уже определил Кристиана IV посредником на мирных переговорах, хотя и знал, что это вызовет неудовольствие Стокгольма[1271].
В отношениях между Швецией и Бранденбургом возникли определенные трудности. Молодая королева не захотела выходить замуж за курфюрста, разошлись союзники и во мнениях относительно принадлежности Померании. Фердинанд вполне мог рассчитывать на то, что никакой дружбы между ними не будет[1272].
Действительно, Вену приободрила враждебность между Швецией и Данией и напряженность в отношениях между Швецией и Бранденбургом, которая отчасти проявлялась и на театре военных действий. За два года, после смерти Бернхарда Саксен-Веймарского, ситуация на шведской стороне конфликта значительно ухудшилась. Маршал Юхан Банер служил королеве Швеции, но он был еще аристократом из древнего дворянского рода и сыном человека, преданного смерти Карлом IX за бунтарство. Как и большинство военных командующих, и не обязательно шведских, он хотел получить в Германии земли, а его поведение в последние годы убедительно свидетельствовало о том, что ему не чуждо и властолюбие. Перед людьми типа Мансфельда, Валленштейна и Бернхарда обычно открываются такие возможности, перед которыми трудно устоять. Банер был, безусловно, человеком тщеславным и не особенно обремененным угрызениями совести. Более того, уничтожение значительной части армии Горна при Нёрдлингене сразу же выдвинуло его на видное место и очень сильные позиции. В продолжение не одного года он был единственной надеждой шведского правительства. Банер служил бастионом и против имперцев, и против саксонцев, и против бранденбуржцев в Северной Германии. Он обеспечивал линию коммуникаций между Швецией и Рейном или Центральной Германией; его уход мог привести к тому, что Ришелье потерял бы интерес к альянсу с Оксеншерной, а Швеции пришлось бы заключать позорный мир.
Его армия, безденежная и вынужденная располагаться на постой там, куда ее загонял противник, утеряла все признаки воинской организованности и дисциплины, в чем признавался и сам Банер в докладах Оксеншерне. «Квартирмейстер Рамм остался в Мекленбурге, не получив от меня разрешения. Не понимаю, что с ним произошло»[1273], — писал он канцлеру. И затем: «Я могу давать им только обещания (заплатить)… ручаясь именем ее величества и приводя всевозможные объяснения»[1274]. Немного спустя он сообщал: «У нас не было бы серьезных проблем с численностью войск, если бы не бродяжничество, мародерство и грабежи… ничто не может остановить их и привести к порядку»[1275]. Он писал о полном отсутствии дисциплины[1276], о том, что пехотинцы взяли за привычку обменивать оружие на еду[1277], предупреждая: положение настолько скверное, что армия вот-вот развалится[1278].
Банер наверняка сгущал краски, поскольку армия продолжала действовать. Он, вероятно, хотел создать впечатление, будто все держится на нем, на его изобретательности и авторитете. В его самооценке была доля истины, Оксеншерна знал это, правительство в Стокгольме боялось остаться наедине с неуправляемыми и буйными бандами и должно было относиться к маршалу с повышенным вниманием. Очень быстро Банер стал для Оксеншерны таким же незаменимым человеком, каким для Ришелье был Бернхард. После смерти Бернхардалишь недостаток денег не позволил Банеру обставить Ришелье и купить и Эрлаха, и оставшуюся без призора армию