Рейна, а Мансфельд отправился в Эльзас в поисках провианта и укрытия для своей армии.
Чехия, Рейнский Пфальц, Верхний Пфальц, рейнские епископства, Эльзас – война постепенно расползалась. «Боже, помоги тем, к кому идет Мансфельд!» – такая поговорка распространилась в то время по Германии. Его войска пронесли через сердце Франконии чуму, оставив опасную заразу тлеть в городах и деревнях; он принес тиф в Эльзас, и из 20 тысяч человек, которые бежали перед ним, надеясь спастись в Страсбурге, пятая часть погибла в последующие месяцы. Зима наступила рано с сильными снегопадами, и войска Мансфельда разоряли страну в поисках еды, сжигая и круша все, что не могли унести. Со стен Страсбурга можно было насчитать шестнадцать пожаров, озарявших ночь, но никто не осмеливался покинуть город из-за страха перед бродячими шайками мародеров. Некоторым крестьянам удавалось пригнать коров и свиней с собою в город, но многие бросили скот погибать от голода или стать добычей солдатни. В католических епископствах наемники нападали на церкви, обдирая все, до чего могли добраться, отрывая изображения Христа от распятий и развешивая их на деревьях вдоль дорог, словно воров. Мародеры забрались на юг вплоть до Энзисхайма (Энсисема) и Брайзаха-ам-Райн, и достоверные источники сообщали, что они подожгли все дома, мимо которых прошли, на расстоянии 25 километров вокруг цитадели Хагенау (Агно).
Прошел год после битвы на Белой горе, и до мира было еще далеко. Оливарес в Мадриде и эрцгерцогиня в Брюсселе единым фронтом вместе с королем Англии выступили за возвращение Фридриха в Пфальц, но сам Фридрих активно, хотя и не нарочно помог Фердинанду это предотвратить. Уверенный в своих новых силах, полученных с помощью голландцев, обязанный по договору с Соединенными провинциями вернуться на свои земли завоевателем во главе оплаченных ими армий, он не собирался тайком пробираться домой под защитой испанцев. Он был настроен вести войну не меньше, чем Фердинанд. Англо-испанский план хромал на обе ноги – из-за противоположных стремлений главных участников. И возможность мира стала еще призрачнее.
Теоретически фракции внутри самой Германии пока еще не вели гражданской войны, а война шла против одного нарушителя общего мира. Едва ли Фердинанд хотел, чтобы так оставалось и дальше: его раздражал тупик, созданный испанцами на Рейне, и скорее потому, что он хотел договориться с Максимилианом, а не потому, что боялся международных осложнений, к которым это могло привести. Еще в ранней юности Фердинанд выбрал себе воинственный девиз Legitime certantibus corona[32], и потому идея справедливой борьбы за права императорской короны не могла его не привлекать. Несмотря на весь свой оптимизм, он не представлял себе укрепления своего императорского могущества без конфликтов, и перспектива продолжения войны не вызывала у него особой печали. Ему не хватало воображения, которое позволило бы ему понять, что делает с людьми голод, огонь и меч, и он, подобно большинству современников, считал куда более страшным, когда протестантские солдаты выкалывали глаза на образах Девы Марии, чем когда они сжигали крестьян прямо вместе с их домами. Фердинанд не желал соглашаться на планы посреднического мира, так же как Фридрих и Мансфельд, но с политической и моральной точки зрения его позиция была сильнее, поскольку он всегда мог переложить на них ответственность за продолжение войны. Убежденный в том, что его курс надежнее для династии, чем испанский, что голландцы или сам Фридрих скоро загубят весь англо-испанский план, что протестантские князья вот-вот не выдержат и совершат какую-нибудь глупость и тем самым предоставят ему еще один повод ударить по их могуществу в Германии, Фердинанд выжидал, пока ситуация складывалась исключительно удачным для него образом. Есть такой дар – понимать, когда действовать, а когда не делать ничего, когда воздевать указующий перст, а когда ждать, пока все идет своим чередом. Этим даром обладал Фердинанд. Зимой 1621 года ему надо было только подождать.
3
Если бы Фридрих и Елизавета согласились на англо-испанский план и вернулись в Гейдельберг (Хайдельберг), заключив соглашение, Тридцатилетней войны не произошло бы.
Но эти молодые люди – им вместе не исполнилось в сумме и пятидесяти лет – не проявляли ни малейшего желания поступить подобным образом. Убежденность Фридриха компенсировала недостаток силы воли, а у Елизаветы решимости хватало на обоих.
Неумелые, слишком доверчивые, вечно терпящие поражение и вечно собирающие утраченные силы для нового наступления, преданные одним союзником и вынужденные искать других, упорствующие в заблуждениях, но искренние, король и королева Чехии привлекали внимание протестантской Европы к Германии и в течение девяти бедственных лет боролись за свое дело, пока на сцену не вышли гениальные Ришелье и Густав II Адольф с целью навсегда уничтожить империю Габсбургов и испанское владычество.
В королевской паре Фридрих был лицом, а Елизавета – душою. Его земли, титулы, реальные или мнимые, его права – все это были фигуры в шахматной партии; на доске ими двигала Елизавета со своим острым умом и дельностью. «Лучшая кобылка та, что сама возницу везет» – так писал о ней ее брат принц Уэльский. Именно Елизавета вела обширную переписку со всеми неофициальными влиятельными лицами, фаворитом отца и главными вельможами Франции; именно Елизавета дипломатично окрестила свою новорожденную дочь Луизой-Голландиной и попросила голландские штаты стать ее крестными отцами; именно Елизавета ослепляла великолепием послов и обращала свою благосклонность в деньги, которых не хватало ее мужу.
Их первым важным союзником стал принц Христиан Брауншвейгский, который предложил им помочь набрать и возглавить новую армию на деньги голландцев. Христиан, младший брат герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского, в возрасте 18 лет получил пост «администратора» секуляризованного епископства Хальберштадт; он не имел необходимого опыта для исполнения своих обязанностей, помимо иррациональной неприязни к католикам. «Должен признаться, – написал он однажды своей матери, – что чувствую желание воевать, потому что я таким родился и останусь таким до конца моих дней». Красивый, бойкий и энергичный, Христиан был любимцем у матери, которая с детства избаловала его. Безответственный и самоуверенный, он рано усвоил солдатские манеры и грубые словечки, а от этих несерьезных подростковых уловок перешел к репутации безрассудно жестокого и порочного человека, которая сохранялась за ним более двух столетий. В состоянии возбуждения и легкого опьянения он кричал на старших по возрасту, называл эрцгерцогиню Изабеллу alte Vettel[33], а германских князей и английского короля с непристойной краткостью характеризовал одним словом – cojones[34]. Самое известное из его зверств, а именно то, что он будто бы заставил монахинь разграбленного монастыря прислуживать ему и его офицерам в обнаженном виде, было придумано одним кёльнским журналистом. На самом же деле он проявлял заботу о пленных и с учтивостью относился к врагам.
Подозрительный в отношении династии Габсбургов и враждебный католической церкви, Христиан окружил свои заурядные политические взгляды романтическим ореолом, объявив себя страстно, но по-рыцарски, влюбленным в прекрасную королеву Чехии. Как-то раз она обронила перчатку, и он напоказ ринулся за нею, а когда Елизавета со смехом попросила ее вернуть, воскликнул: «Мадам, я отдам вам ее в Пфальце». С тех пор он носил перчатку в шляпе с девизом Pour Dieu et pour elle[35], который он велел написать и на своих знаменах.
Христиан был сделан из того теста, из которого получаются великие вожди, если бы только у него хватило терпения для того, чтобы учиться. Почти без денег и офицеров он сумел к осени 1621 года собрать войско численностью свыше 10 тысяч человек. Одно это достижение, невзирая на плохое вооружение и недостаток дисциплины в его войсках, доказывает по меньшей мере его неукротимую энергию и делает его достойным иного звания, нежели простой разбойник. Современники прозвали его «безумец из Хальберштадта», но в его безумии чувствовалось вдохновение.
В то же время у изгнанников появился и другой союзник в лице Георга Фридриха, маркграфа Баден-Дурлахского. Это был набожный кальвинист и добропорядочный немец, и действовать его заставила испанская угроза на Рейне. Георг Фридрих пользовался любовью народа и, несмотря на свои 60 лет, сохранил бодрость и боевой настрой молодого человека; эти качества позволили ему собрать войско в 11 тысяч человек, в основном из числа своих подданных. Таким образом, к весне 1622 года на стороне Фридриха развевалось три маленьких, но храбрых знамени, бросая вызов императору: Мансфельда в Эльзасе, Христиана Брауншвейгского в Вестфалии и Георга Фридриха в Бадене.
Соединив три этих войска на Рейне, Фридрих получил бы армию численностью около 40 тысяч человек, достаточную при искусном руководстве для того, чтобы справиться с Тилли и испанцами. Пока же они находились далеко друг от друга: Христиан в Вестфалии, две другие – в верхней долине Рейна. Между ними лежало более 160 километров и реки Майн и Неккар, так что Тилли и испанцам хватало времени, чтобы выступить им наперерез, а эрцгерцогине Изабелле, напуганной этим рецидивом протестантской воинственности, – чтобы послать своих агентов для подкупа Мансфельда.
Тем временем сам Фридрих тайно покинул Гаагу и 22 апреля 1622 года присоединился к Мансфельду в Гермерсхайме, в своем родном Пфальце, к радости подданных и полному изумлению полководца. Мансфельд не ожидал увидеть его так скоро и, как обычно, торговался с агентами противника о цене своего ухода. Из-за приезда работодателя наемник решил отложить переговоры, переправившись с большей частью сил на правый берег Рейна, помешал соединению Тилли с испанским генералом Кордобой и с небольшими потерями отбросил его назад 27 апреля у деревушки Мингольсхайм. Тем не менее Тилли оказался лучшим стратегом, и, пока Мансфельд ждал подхода маркграфа Баден-Дурлахского с его силами, Тилли беспрепятственно обошел его и соединился с Кордобой в начале мая.