Теперь перед союзниками Фридриха встала задача опередить объединенные силы противника и встретиться с Христианом Брауншвейгским, который медленно продвигался с севера с огромной добычей. У Мансфельда и маркграфа Баденского, вместе взятых, едва хватало войск, чтобы осмелиться завязать бой с Тилли и испанцами, но прежде всего им требовалась финансовая помощь Христиана для уплаты жалованья своим армиям. Молодой принц все последние месяцы занимался тем, что леденящими душу угрозами вымогал огромные суммы денег и драгоценные металлы у богатых епископств Мюнстера и Падерборна. Во все более-менее крупные деревни, через которые проходил, он рассылал пугающие письма с многозначительно обожженными уголками и надписью «Пожар! Пожар! Кровь! Кровь!». Этот способ редко не приносил ему кругленькую сумму откупных от местных жителей. Кроме того, он планомерно забирал из католических церквей золотую и серебряную утварь, переплавляя часть ее в монеты с дерзкой надписью «Друг Господу, враг священникам». Этих писем и монет хватило, чтобы создать ему репутацию нечестивого варварства, о чем уже писали в памфлетах по всей Германии. Любопытно, что его поступки, о которых у нас есть достоверные сведения, были весьма умеренны: в Падерборне кафедральный капитул не сумел найти ничего дурного в нравах Христиана, и он принял все меры, чтобы вернуть им мощи святых невредимыми при условии, что ему позволят переплавить ковчеги, в которых они хранились.
Первой преградой между войсками Христиана и Фридриха на Рейне пролег Неккар. Мансфельд и маркграф Баден-Дурлахский неразумно решили форсировать его по отдельности, надеясь таким образом разделить Тилли и Кордобу. Их план провалился; 6 мая маркграф, пытаясь перейти реку у Вимпфена, был отрезан Тилли и Кордобой, лично явившимися туда с основной частью своих войск. Несмотря на численный перевес противника, положение маркграфа все же не было безнадежным: его верным и рьяным солдатам противостояли войска, значительно ослабленные нехваткой продовольствия и раздельным командованием[36]. Опираясь на артиллерию, маркграф занял позиции на невысоком холме, господствовавшем над равниной, где тщательно расставил и окопал свои пушки. Он намеревался прорвать наступающие испанские и баварские войска кавалерийской атакой при поддержке сильного артиллерийского огня. Сначала казалось, что его план сработал, его конники и страшные удары удачно расположенных батарей смяли ряды Кордобы. Были захвачены две испанские пушки, и весь испанский фланг дрогнул, как вдруг – настолько внезапно, что впоследствии это приписали чуду, – пушки маркграфа прекратили смертоносный обстрел, а войска в беспорядке стали отступать. Над головами солдат Кордобы появилась женщина в белом одеянии, еле различимая в дыму, и один из них, немой от рождения, закричал: «Победа, победа!» – и призвал дрогнувших товарищей вернуться в бой. Так гласит легенда. Женщина в белом платье была облаком дыма от взрыва пушечного ядра, случайно посланного в небо из пушки Георга Фридриха. Не упуская шанса, Тилли и Кордоба одновременно взяли холм в кольцо и после долгого и кровопролитного боя вынудили баденцев побросать орудия и бежать[37].
Ходили слухи, будто после наступления темноты Георг Фридрих, одинокий, едва не падающий с загнанной лошади, постучался в ворота Хайльбронна и попросил у ошарашенного дозорного: «Дайте напиться, дружище, я всего лишь старый маркграф». Точно известно, что на следующий день после битвы, 7 мая 1622 года, он вместе с такими же отчаявшимися спутниками въехал в Штутгарт потрясенным и сломленным человеком.
Однако с военной точки зрения мало что изменилось. В течение следующих дней удалось снова собрать более двух третей армии; Христиан Брауншвейгский по прибытии смог бы возместить потери в артиллерии и боеприпасах из собственных средств. Войска Кордобы понесли почти такой же серьезный ущерб, а солдаты Тилли нуждались в отдыхе и корме для лошадей. Еще оставалась возможность форсировать Неккар, пока Тилли и Кордоба восстанавливали силы, и Мансфельд действительно его перешел и затем смело двинулся на север через нейтральные земли ландграфа Гессен-Дармштадтского. Но старый маркграф Баден-Дурлахский, не выдержав пережитых ужасов и мыслей о том, в какую бойню он завлек своих верных подданных, не мог собраться с духом, чтобы продолжать кампанию; как союзник он стал бесполезен, а его восстановленная армия снова растаяла из-за неорганизованности.
Главным для Фридриха оставалось соединение войск Мансфельда и Христиана. Долина Неккара лежала позади, и теперь Мансфельд и Тилли рвались к Майну, первый – чтобы помочь Христиану с переправой, второй – чтобы помешать. Самая краткая дорога для Мансфельда пролегала через земли ландграфа Гессен-Дармштадтского. Этот безобидный князь был добропорядочным подданным императора, но не имел оружия, и, когда Фридрих и Мансфельд появились у стен его маленькой столицы, он вынужден был принять их армию и оказать гостеприимство ее командирам. Напрасно сам он пытался тайком бежать, чтобы уклониться от ответственности: грязного, с натертыми ногами, его с позором вернули после долгого ночного пути и категорически потребовали отдать Рюссельсхайм, небольшую крепость на Майне. С почти героическим упорством ландграф отказался, и Мансфельд продолжил путь к Майну, возмущаясь тем, что ему пришлось сделать этот бесполезный крюк, и увозя с собой ландграфа и его маленького сына в качестве заложников.
Эта короткая проволочка спасла ситуацию для Тилли и Кордобы. Они добрались до Майна раньше Мансфельда и обнаружили, что Христиан только что подошел и занял плацдарм у Хехста.
Армия Христиана насчитывала около 12–15 тысяч человек, весьма скромно вооруженных, и три пушки, две из которых пришли в негодность. Поэтому он был не в состоянии вступить в бой с противником. Однако он знал, что Мансфельд уже не за горами и ему крайне нужны подкрепления и деньги. Перед Христианом стояла задача переправить через Майн как можно больше людей и всю свою награбленную добычу; и он сделал это наперекор соединенным силам испанцев и баварцев. Он потерял 2 тысячи человек, большую часть обоза, все три знаменитые пушки, но все-таки форсировал Майн и соединился с Мансфельдом почти со всей своей кавалерией и триумфально спасенной казной.
В соответствии с закоснелой военной теорией того времени вся Европа осудила успех Христиана как сокрушительное поражение по причине его безрассудства и расточительного отношения к человеческим жизням. Само собой, для Тилли и Кордобы было вполне естественно заявлять о своей победе, хотя они и не достигли единственной важной цели. Но когда Христиан в приподнятом настроении соединился с Мансфельдом и Фридрихом, самим своим видом опровергая слух о том, что его убили, для него было вовсе не так естественно и крайне неприятно, что у профессионального полководца не нашлось для него иных слов, кроме брани.
Объединенные армии едва ли насчитывали меньше 25 тысяч человек, и, даже если у Тилли и Кордобы войск было больше, к тому времени их уже крайне изнурили бесконечные переходы и последствия двух тяжелых битв. Мансфельд, возможно, с ревностью относился к молодому князьку, который первым усаживался за стол и, как видно, имел привычку брать на себя главную роль во всех разговорах; во всяком случае, весной и летом он периодически заболевал, чувствовал себя усталым и пребывал в дурном настроении. Его людям настолько не хватало денег, что и добыча Христиана не смогла исправить дело, да и вопрос фуража в оккупированной стране стоял для них не менее остро, чем для войск Тилли.
Единственным ценным достоянием Мансфельда была его армия, и он не хотел рисковать ею в совместных действиях с безрассудным Христианом; он не разделял ни преданности принца делу протестантов, ни пренебрежительного отношения к жизням простых солдат. Без его поддержки Христиан ничего не мог сделать, и через несколько дней после битвы при Хехсте Мансфельд настоял на том, чтобы соединенные армии отступили через Рейн к Ландау, предоставив неприятелю беспрепятственно занять правый берег.
Такой-то разношерстной и бранчливой компанией они потянулись на юг в сторону Эльзаса – Фридрих периодически объяснял ландграфу, что формально не воюет с императором, Мансфельд доказывал, как надо было поступить в Хехсте, а Христиан во весь голос объявлял шокированным слушателям, что заселил падерборнское епископство «маленькими герцогами Брауншвейгскими», которые вырастут и наведут порядок среди попов.
Трех недель в обществе с Мансфельдом во время отступления Фридриху хватило сполна. Во время перехода по Эльзасу войска подожгли город и тридцать сел; их поведение окончательно погубило репутацию Фридриха. В Страсбурге, где искали спасения 10 тысяч беженцев вместе со скотом, голод угрожал и людям, и животным. Неудивительно, что громкие заявления о защите германских свобод вызвали там крайнее недоверие. К тому времени страна была настолько разорена, деревни настолько обезлюдели, что Мансфельд не мог прокормить свою армию и вынужден был идти в Лотарингию. «Надо же отличать друзей от врагов, – сетовал Фридрих, – а эти люди истребляют всех подряд… По-моему, они одержимы дьяволом и получают удовольствие, когда жгут все без разбора. Я был бы счастлив уйти от них». Мансфельд в равной степени устал служить Фридриху и 13 июля 1622 года добился того, что бывший король отказался от его услуг, как и от услуг Христиана. Сделав это, Фридрих, оставшийся без армий, владений и почти без слуг, удалился в Седан к своему дяде герцогу Бульонскому (Буйонскому) и там в промежутках между купаниями и теннисом стал искать новых союзников.
Мансфельд искал работодателя, Христиан – новую возможность послужить делу протестантизма. Пока же они решили действовать вместе. Слухи о бедственном положении в Соединенных провинциях позвали их на север. После того как истек срок перемирия, у голландцев все пошло не так; испанские войска заняли соседнюю германскую провинцию Йюлих, и, несмотря на все старания, Мориц мог