единственным союзником, помимо Валленштейна, и, хотя Фердинанд, пожалуй, охотно бы разделил свои обязательства пополам, позволив кому-нибудь еще вывести армию на поле боя, сам Максимилиан в страхе от надвигающейся бури уговаривал его, если возможно, собрать отдельную армию. Весной 1625 года курфюрст Баварский видел защиту только в силе оружия и слишком боялся за собственное имущество, чтобы заботиться о том, кому это оружие принадлежит.
Единственным серьезным противником Валленштейна был его соперник, губернатор Чехии Карл фон Лихтенштейн, который тщетно пытался помешать его планам, выдвинув против него сорок два обвинения в финансовой нечистоплотности. Фердинанд не имел возможности медлить, чтобы их рассмотреть. В феврале 1625 года он вернул Лихтенштейна, а в апреле вызвал Валленштейна в Вену. И тем не менее Фердинанд действовал осторожно и уменьшил численность предлагаемой армии с 50 тысяч, что делало Валленштейна слишком опасным, до 20 тысяч – достаточно для того, чтобы справиться с непосредственной угрозой, и пока что ограничил полномочия генерала только землями Габсбургов. При необходимости он позднее сможет использовать Валленштейна в другом месте, а до тех пор подтвердил Максимилиану Баварскому, что именно он возьмет на себя командование военными действиями.
Пока Фердинанд таким образом использовал верность одной из своих креатур для решения проблем в Австрии, Спинола удвоил свои усилия в Нидерландах, стараясь завершить голландскую войну, прежде чем захват Вальтеллины скажется на его войсках и снабжении. До той поры он продвигался хотя и медленно, но неуклонно, и казалось, что его давно задуманный план измотать противника вот-вот даст свои плоды. Берген-оп-Зом не попал в руки испанцев только благодаря случайному вмешательству Мансфельда и Христиана Брауншвейгского в 1622 году; Рейн был потерян, соседняя провинция Июих захвачена испанскими войсками, и две суровых зимы временно подорвали благополучие голландских фермеров. За невиданными морозами января и февраля 1624 года последовали прорывы плотин и разрушительные наводнения, из-за которых толпы бездомных крестьян хлынули в города; по всей стране сильные ветры срывали соломенные крыши, а дисциплинированные войска Спинолы, невзирая на ненастье, пробили пограничную оборону голландцев. Голландская армия, оголодавшая, не получавшая жалованья, промокшая и замерзшая, подняла мятеж в Бреде; какое-то время казалось, что у провинций не осталось иного выбора, кроме как просить мира. Голландцы успели сплотиться, чтобы остановить вторжение, но ситуация не сильно изменилась к весне 1625 года, когда Спинола осадил Бреду – ключевую крепость на границе Брабанта, охранявшую дороги в Утрехт и Амстердам.
В это время в Гааге умер Мориц Оранский. На смертном одре он послал за младшим единокровным братом – Фредериком-Генрихом, принцем, который, разумеется, должен был наследовать ему в качестве статхаудера (штатгальтера) пяти провинций и командующего армией. Голландцам этот младший сын (от четвертого брака) Вильгельма I Молчаливого еще не был известен; со времени государственного переворота 1619 года он жил в уединении, сочувствуя, по слухам, проигравшей стороне, и меньше всего стремился создать в государстве партию против старшего брата, которому был полностью предан. Ему было уже за сорок – по меркам своего времени он был уже стар, чтобы взять на себя бразды правления, и он еще не успел жениться.
В последние дни болезни Мориц колебался между тревогой за голландский народ и за собственную династию; он наказал брату спасти Бреду и найти себе жену. Что касается второй просьбы, то Фредерик-Генрих был вовсе не против; уже некоторое время он как будто был влюблен в пышную молодую фрейлину королевы Чехии. Не обладая иным приданым, кроме несравненной красоты, по куртуазному выражению венецианского посла, Амалия Сольмс-Браунфельсская тем не менее устраивала умирающего Морица в качестве инструмента продолжения династии. Она происходила из знатного германского рода, преданного свергнутому Фридриху, и она бы тесно связала супруга с тем рейнским альянсом, который, вероятно, будет единственным способом сокрушить испанские силы на Рейне. Негромкую свадьбу отпраздновали в Гааге в начале апреля; несколько дней спустя Мориц скончался, и жених покинул столицу во главе армии, направляющейся к Бреде.
Передовые укрепления Спинолы оказались слишком крепкими, и голландские войска, явившиеся для снятия осады, не смогли за них прорваться. Фредерик-Генрих надеялся, что Мансфельд приведет на выручку своих англичан, но напрасно: Яков I хотел использовать их в Северной Германии, а они сами или, вернее, то, что от них осталось после безденежной зимовки практически без насущных средств существования, решили действовать по собственному разумению и всем скопом дезертировали к испанцам. В конце концов побежденный голодом гарнизон Бреды запросил мира и 5 июня 1625 года с почетом оставил крепость, которую оборонял более шести месяцев.
Теперь династия Габсбургов могла компенсировать помощью Валленштейна ту помощь, которую их врагам может оказать Франция, а падением Бреды – захват Вальтеллины. Оставалась еще опасная северная коалиция, но и здесь у династии созрел план. Возможный альянс Швеции, Дании, Англии и Соединенных провинций оставил не у дел одну ревнивую северную державу – Ганзейский союз. В феврале 1625 года Оливарес намекнул австрийскому послу в Мадриде, а в апреле испанский посол в Вене подсказал императору план привлечь Ганзейский союз к альянсу с династией Габсбургов, предложив их флоту защиту от конкурентов и особые торговые преференции в Испанских Индиях – столько взяток ради того, чтобы превратить Любек, Штральзунд, Гамбург и Бремен в военно-морские базы на Балтийском море.
Если же города союза упрутся, предполагалось, что демонстрация имперской силы убедит их согласиться на предложение, и в июне военные полномочия Валленштейна были расширены на всю империю. Он уже сдержал слово и прибыл к границе Чехии с хорошо снаряженной армией, с которой в конце лета вошел в Германию и двинулся на север на соединение с Тилли. Недавно ему присвоили титул пфальцграфа империи, который давал ему право жаловать дворянство по своему усмотрению. Летом он самовольно присвоил себе титул герцога Фридландского (Фридлантского).
После вывода новой действующей армии и падения Бреды французы в Вальтеллине оказались в невыгодной ситуации; правительство Ришелье не имело необходимых ресурсов, чтобы оккупировать долину до бесконечности, да и в самой Франции положение оставалось нестабильным. Дворцовые интриги или восстание могли бы в любой момент выбить его из колеи, а между тем на севере огромная дуга задуманных им союзов начала трещать по швам.
Король Дании и король Швеции с одинаковым пылом рвались вторгнуться в Германию; оба они засыпали Париж и Лондон планами кампании, но каждый исходил из того, что другой будет действовать по его приказам. Франция в целом благоволила шведскому королю; английское правительство колебалось, сначала охотно ухватилось за шведский план, а потом так же неожиданно склонилось к датчанам и бестактно попросило Густава II Адольфа согласиться на альянс, по которому все полномочия получал Кристиан IV. Негодование Густава II Адольфа, с коим он встретил эту просьбу, было вполне оправданным: он не доверял Кристиану IV Датскому и опасался, что если не будет держать военные действия под полным своим контролем, то его армии и деньги пойдут на поддержку чужих интересов. Фактически он приставил нож к горлу правительств Англии и Франции: его перемирие со старым врагом, королем Польши Сигизмундом III, заканчивается через несколько недель, и он либо возьмет все рычаги управления в свои руки, либо возобновит войну с Польшей и предоставит Германии самой заниматься своими делами. Английское и французское правительства никак не отреагировали, и в июне 1625 года Густав II Адольф повернулся спиной к германской войне и снова напал на польского короля Сигизмунда III.
Из всей внушительной компании предполагавшихся союзников только один – король Дании – вышел на защиту прав протестантов в Германии летом 1625 года.
2
Кристиан IV (р. 1577, правил 1588–1648) не был ничтожным человеком. Ему не посчастливилось в том, что он правил в одно время с королем Швеции Густавом II Адольфом, так что народная молва, ослепленная блеском его соперника, отвела ему слишком незначительное место в европейской истории. К моменту его вмешательства в германские дела ему исполнилось 48 лет, и уже 37 из них он просидел на троне. Это был стройный, широкоплечий мужчина с красным лицом и светло-каштановыми волосами, уже заметно поседевшими; тяжелые физические нагрузки и пьянство сделали его только крепче и здоровее. Моногамия никогда не вписывалась в его буйную натуру, и число его внебрачных детей со временем выросло настолько, что стало проблемой для Дании и предметом шуток для Европы. Несмотря на склонность к плотским удовольствиям, он был человеком неглупым и не зарывал своих талантов в землю; он даже вел ученую переписку на латыни с таким «королем эрудитов», как Яков I Стюарт. Способный лингвист, Кристиан IV был хорошим собеседником. Он поощрял искусства и науки у себя в северной столице, в отличие от большинства предшественников, и его дворцы в Кронборге[48] и Копенгагене с их роскошным убранством, обилием позолоченных украшений и пухлыми гипсовыми ангелочками, покрашенными в розовый цвет под настоящих младенцев, отражали пылкий и кипучий характер хозяина. «Не верится, что он родился в столь холодном климате», – как-то раз заметил один итальянец.
Как король, Кристиан IV проявил выдающиеся способности, решительность и отвагу, отстаивая интересы своего народа и дома, и за рубежом, борясь с непомерными притязаниями дворянства и поощряя заморскую торговлю. Если он в чем-то не преуспел, то лишь потому, что ему приходилось действовать наперекор давнему влиянию эгоистичной и безответственной аристократии у себя в стране и сверхъестественному гению Густава II Адольфа за границей. На протяжении всей жизни Кристиану IV слишком многое приходилось брать на себя; его интеллектуальные и моральные силы всегда напрягались до предела, ведь у него не было помощников, на которых он мог бы переложить часть своего бремени. Его обходительные манеры, властный характер, безрассудная смелость, грубый и язвительный юмор и переменчивый нрав всегда служили его политическому чутью, поэтому неудивительно, что человек в нем порой слишком уставал, чтобы оставаться королем без чьей-либо помощи. Сравнивая его неудачи с успехами его соперника, шведского короля, нельзя забывать, что Густаву II Адольфу с помощниками повезло не меньше, чем с талантами. Кристиану IV же от совершеннолетия до конца дней приходилось сражаться в одиночку.